X. л.— это и современный писателю человек, и мысль пи­сателя о прекрасном человеке. Мысль об идеале, а следователь­но, красоте и добре, живет не только в тех X. л., какие мы на­зываем положительными, ко и в так называемых отрицатель­ных, комических, сатирических. X. л., в которых изображены людские недостатки, тоже учат, воспитывают людей. «Мы наносим порокам тяжкий удар, выставляя их на всеобщее посмеяние»,— писал в XVII веке мастер комедии Ж.-Б. Мольер.

X. л.— самая большая художественная и познавательная ценность литературы. В том произведении, в котором писателю не удалось создать X. л., нет жизни, правды, все кажется искусственным, пустым. И наоборот, создать X. л. современности, уловить смену характеров — значит нарисовать живую, дви­жущуюся историю общества, быть воспитателем людей, учи­телем жизни. Такая история, запечатленная в X. л., полная комедий и трагедий, встает со страниц книг величайших писателей мира — Шекспира и Пушкина, Стендаля и Льва Толстого, Брехта и Шолохова.

X. л. создается словом, средствами словесной характерис­тики и действием, сюжетом. Соответственно трем родам литера­туры различают три основных вида X. л.

Развитие литературы, неотрывное от развития жизни, идет от цельных, эпически-монолитных форм X. л., в которых вы­разилось «младенчество древнего мира» (В. Белинский), к аналитически-расчлененному X. л., к углубленному познанию внутренней жизни отдельной личности, и затем снова в лите­ратуре, отражающей процессы революционного движения, нарастают тенденции, собирающие X. л. в новую сложную эпическую цельность.

В героическом эпосе древних греков, поэме Гомера «Илиада» (VIII—VII века до н. э.) изображен Ахилл, один из вождей ахейцев, осадивших Трою, которому нет равного в брани. Один человек, Ахилл, показан обладающим силой и возможностями целого народа, или, иначе, народ изображен в образе могучего Ахилла. Такой коллективный X. л. возник на почве древнего, нерасчлененного, мифологического мышления.

 Отличительной чертой X. л. эпохи Возрождения является его исключительная многосторонность, аналитизм. В X. л. уже возникла «трещина», раздвоение, «болезнь», которая на остав­ляет предмет исследования. Величайший драматург этой эпохи В. Шекспир славится, как сказал о нем наш Пушкин, «вольным и широким изображением характеров». В его комедиях и тра­гедиях даже резко отрицательные X. л. исполнены «многих страстей, многих пороков», оттого столько жизни и движения в его пьесах. Среди «вечных образов», созданных Шекспиром, выделяется Гамлет, герой одноименной трагедии (1601), харак­тер глубокий, с тяжкой раной в сердце. Гамлет трагически переживает свой долг человека противостоять враждебным обстоятельствам.

В другом шедевре эпохи Возрождения — романе Сервантеса «Дон Кихот» созданы два X. л.: странствующий рыцарь Дои Кихот и его оруженосец Санчо Панса, господин и слуга. Эти X. л. связаны друг с другом не как положительный и отрицатель­ный, а скорее, как две стороны (части) единого, «рассечен­ного» анализом полного, доброго человеческого характера. Потому каждый, являясь «половиной» другого, по-своему обделен. В господине воплощено идеальное начало характера (его роднит с Гамлетом сознание своего долга перед челове­чеством) при полном отсутствии практического, здравого смыс­ла, его слуга, наоборот, олицетворение здравого смысла, но в нем полное отсутствие идеального начала.

X. л., созданный в литературе эпохи классицизма, во мно­гом отличается по своему строению от X. л., созданного литера­турой Возрождения. Это прежде всего характер героический, раскрывающий себя в напряжекном конфликте, в борьбе между долгом и страстью («Сид» великого французского драматурга Корнеля, 1638). Немецкий просветитель XVIII века Г. Э. Лессинг определил его как «насыщенный», в котором одна черта доведена до необычайных, преувеличенных разме­ров, часто это даже «скорее олицетворенная идея характера, чем охарактеризованная личность». «Насыщенный» X. л., на­пример, Тартюф в высокой комедии Ж. Мольера того же назва­ния (1864). Имя героя, святостью прикрывающего свои поступ­ки, героя с его моралью: «Кто грешит в тиши — греха не совершает» — стало нарицательным.

Эпоха Просвещения (XVIII век) необычайно расширила диа­пазон характеров. В литературу вошел энергичный плебей, уже предвосхищавший реальных героев, совершивших револю­цию 1789 года во Франции, Таков был Фигаро в комедии Бо­марше «Женитьба Фигаро».

Но чаще всего X. л. у писателей Просвещения условен. Для них не так важно обрисовать реальные черты человека своего времени — главную задачу просветитель XVIII века видел в создании X. л., воплощающего идеал разумного и спра­ведливого. Такими были и Робинзон Крузо Дефо, и Фердинанд и Луиза в драме Шиллера «Коварство и любовь», Фауст Гете, утверждающий величие и преобразующую силу человеческого разума.

Писатели-романтики, выразившие кризисный период рус­ской и мировой истории, резко нарушили принцип эпической многосторонней характеристики. Они создали характер лишь «внутреннего человека», в их произведениях сама действитель­ность лишена самостоятельного существования, все образы выра­жают X. л. одной исключительной личности, «избранного» героя.

В поэзии великого поэта-романтика Байрона, «властителя дум» своего времени, эта черта романтической характеристики особенно заострена; А. Пушкин так сказал о ней: «...Байрон создал всего-навсего один характер... распределил между свои­ми героями отдельные черты собственного характера; одному он придал свою гордость, другому — свою ненависть, третьему — свою тоску и т. д. ...» Романтизм усилил в X. л. черту протеста против негероической действительности и одновремен­но начал обнаруживать бессилие человека, живущего лишь внутренней жизнью. В романтическом X. л. заключено безыс­ходное противоречие: герой — «царь познанья и свободы» в сфере своей внутренней жизни, и он же бессильная, гонимая миром жертва перед лицом действительности — «тюрьмой». Это X. л. «разорванный», мятежный, с противоположно на­правленными порывами: от жизни, от людей ж, наоборот, к жизни, к людям (как лермонтовский Мцыри).

Исповедь, лирический монолог, условность, гиперболизм об­разов, метафоричность речи, патетическая интонация, переби­ваемая скорбной,— такова поэтика романтического X. л., ото­двинувшая на второй план в произведении все, что не отно­сится к внутреннему миру героя.

X. л. в творчестве А. Пушкина отражает творческую эво­люцию поэта от романтизма к реализму. При этом, даже оста­ваясь в сфере романтизма, Пушкин развенчивает романти­ческий X. л. (Алеко, который «для себя лишь хочет воли»).

Пушкин был создателем X. л., уже «рассеченного» анализом, но сохраняющего эпическую полноту, «самостоянье», сопро­тивляемость обстоятельствам. Имея в виду свою историческую драму «Борис Годунов» (1825), поэт сказал, что следовал Шекс­пиру «в вольном и широком изображении характеров». X. л. у Пушкина пронизан мыслью о столкновении в одном человеке разных, самых противоположных качеств. Таков Онегин. Мас­терски сталкивает поэт характеры разного масштаба. Так, в «Медном всаднике» (1833) не только Петр, строитель «юного града», показан как эпический X. л,, но и рядовой, «маленький» человек. «Бедный Евгений», потерявший в петербургском на­воднении свою невесту Парашу, раскрыт в яростном протесте против самой стихии, против «строителя чудотворного». Как и у некоторых его предшественников в мировой литературе, «состязание» одиночки с враждебным ему миром кончается безумием героя.

В инициативности, в «самостоянье» Пушкин видел «залог величия» человека.

Критический реализм XIX века (в русской литературе это направление представляют Гоголь, Тургенев, Герцен, Щедрин, Достоевский, Л. Толстой, на Западе — Стендаль, Бальзак, Дик­кенс, Флобер и мн. др.) продолжает, вслед за романтизмом, создавать X. л. «внутреннего человека», но нарастает тенден­ция к восстановлению нового, эпического X. л., изображенного объективно.

Завоеванием литературы критического реализма XIX века является создание «типичных характеров в типичных обстоя­тельствах» (Ф. Энгельс). В совокупности они отражают состояние всего иерархического общества, создается огромное количество X. л,, самых разнообразных: главных и так назы­ваемых второстепенных и даже третьестепенных, «из задних рядов» (Гоголь); здесь притеснители и притесняемые («уни­женные и оскорбленные»), «волки» и «овцы», палачи и их жертвы,  «лишние люди» — и,  напротив,  деятели,  практики.

В отличие от романтизма автор не выступает на первый план, чаще всего «прячется», предоставляя действовать самим геро­ям, и все же из всего хода событий вытекает, что он, автор,— судья, моральный обличитель господ, обидчиков и защитник их жертв. Все ярче и привлекательнее автор-судья очерчивает X. л. протестантов, создает трагические истории их судеб большой об­личительной силы. В романе «Красное и черное» Стендаля это Жюльен Сорель; богато одаренный юноша из крестьян, дости­гая своей цели, взяв штурмом высшие классы общества, он постигает глубокую антинародность этого общества, лицемерие и духовное ничтожество его представителей; в «Утраченных иллюзиях» Бальзака такой протестант — Мишель Кретьен, энтузиаст-республиканец; в Париже, охваченном вожделе­ниями стяжательства, он мечтает о всемирном братстве. В русской литературе это X. л. людей из простонародья в их пассивном, но грозном протесте (крепостной Герасим в рассказе И. Тургенева «Муму», Катерина в «Грозе» А. Н. Островского, Савелий и Матрена Тимофеевна в «Кому на Руси жить хорошо» Н. Некрасова). Характеры «новых людей», борцов за народное дело, создает Н. Чернышевский.

Анализ внутреннего мира с помощью мира «внешнего» (вещи природы, быта и пр.) приобрел у писателей-реалистов XIX века такую точность, глубину, многосторонность, их мо­ральные обличения —- зрелость и остроту социальных характе­ристик и прогнозов, что определение («доктор социальных наук»), которое Ф. Энгельс дает одному из них, Бальзаку, может быть отнесено ко многим.

В русской литературе второй половины XIX века, в творчест­ве Л. Толстого и Достоевского, было сделано новое открытие, сближающее мир героя с миром автора; на широком фоне об­щественной жизни пореформенной России исследовались нрав­ственные поиски личности, которая ищет пути воссоединения с народом, позже — процессы деградации личности, оторванной от народа, которую Л. То летай назвал «тенью, отрицатель­ным» по сравнению с выросшей значимостью простого че­ловека. В творчестве А. Чехова, который перестал подчинять «внешний» мир изображению мира внутреннего (для которого характерна мысль: «Веровать в бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте»), продолжается возвышение каждого человека.

Литература социалистического реализма, воодушевленная революционными идеями века, возвращает X. л. коллективную природу, человеку рядовому, каждому — черты новой эпичнос­ти. В ней складывается концепция человека как «потенциаль­ного победителя в борьбе с враждебным миром».

Литература обогащается новыми идеями и формами изо­бражения X. л. У М. Горького это, например, идея переплавки X. л., «человеческого материала» в горниле жизни, в гуще лю­дей: тут и яростный натиск на человека действительности, полной противоречий, тут и не менее яростное сопротивление ей героя, конфликт, единоборство, обновляющее не одного, а всех, мир. Эта традиция была широко подхвачена в литературе социалистического реализма разных стран.

В советской литературе 20-х годов — это идея X. л. как «ча­стицы» революционной народной массы. В «Падении Дайра» (1921) А. Малышкина рядовой Микешин изображен такой «частицей» «стотысячного», неотвратимо движущегося на за­воевание «прекрасных веков», X. л. овеян лирическим и роман­тическим пафосом.

«Сила слабых» — назвала свой сборник новелл Анна Зегерс, для творчества которой характерно обращение к X. л. рядового участника революционного процесса.

Для современного этапа наряду с необычайным много­образием характеров показательным является пафос «провер­ки» X. л., «итогов»; X. л. проверяется на человечность. Писа­тели (В. Астафьев, В. Быков, Ч. Айтматов, Ф. Абрамов, В. Шукшин, многие писатели других социалистических стран) идут, казалось бы, не от коллективного характера, а от еди­ничного, взятого в семейно-бытовой сфере, но именно в этой сфере отношений обнаруживают, что герой вырос, что ему не по мерке старые каноны.

В. Шукшин в сборнике рассказов «Характеры» (1966) строит характеристику парадоксально. Как правило, он «отключает» своего героя от общего течения жизни и в нем-то, «несуразном», «бесконвойном», «чудике», открывает новые эпические черты «большого и снисходительного» человека, т. е. начала харак­тера, которые выращивались в каждом рядовом человеке революционной историей,— самодеятельность, способность по­нять обыкновенную повседневную жизнь, с ее простейшими делами, как бытие. Повествование строится так, чтобы при­близить его к «слову души» самого героя, раскрыть его судом собственной совести, «единственного свидетеля».

Таким образом, вся история мировой литературы в её лучших прогрессивных образцах есть история борьбы против всякой односторонности, узости, неполноты X. л», история труд­ного выращивания цельного, прекрасного человека. Молено сде­лать и другой вывод: вся история мировой литературы есть протест против тех направлений в буржуазном искусстве, ко­торые вольно или невольно разрушают познавательную и вос­питательную ценность, заложенную в X. л.