Первое время он вскакивал спозаранку и испуганно прислушивался: «Проспал!» Но почему же не слышно в коридоре веселого топота и громких голосов? Почему не разбудил его дежурный дядька?

Лицей отступал не сразу. Сны были лицейские. То он в лицейском зале читает перед Державиным свои стихи, то ссорится и мирится с Жанно Пущиным, то крадется по темному дворцовому коридору. Он поджидает Наташу — хорошенькую горничную старой фрейлины Волконской. Чу! — шаги… Наташа! Он кидается и — о ужас! — награждает поцелуем обомлевшую фрейлину… И слышит голос царя: «Что же это будет? Они не только рвут через забор мои наливные яблоки, но и не дают проходу фрейлинам моей жены».

Сон повторялся. Пушкин просыпался в холодном поту. Тотчас вспоминалось все происшествие. Их директору Энгельгардту пришлось пустить в ход все свои незаурядные дипломатические таланты, чтобы уладить дело.

Поговаривали, что из-за этого случая царь ускорил их выпуск.

Лицей, друзья… Иных уж нет с ним. Недавно они провожали до Кронштадта Федора Матюшкина. В Лицее мечтал он о море и вот теперь на военном шлюпе «Камчатка» под командой капитана Головина отправился в кругосветное плавание. Ему предстоит, обогнув Южную Америку, побывать в российских владениях на Аляске, посетить в Калифорнии русский форт Росс. И Гавайские острова. И остров Святой Елены, где под охраной англичан томится Наполеон.

Сколько картин и встреч, сколько новых впечатлений… Они много говорили об этом. Пушкин советовал Матюшкину, как вести путевой дневник, что записывать, чтобы не упустить самого важного, «подробностей жизни, всех обстоятельств встреч с различными племенами, особенностей природы».

Алексей Илличевский тоже далеко. После Лицея он уехал в Сибирь, в Томск, где отец его служит губернатором. Он писал Кюхельбекеру, просил рассказать о товарищах, поклониться им «низенько». А в Сибири, рассказывал он, говорят вместо Толстой, Пушкин, Илличевский — Толстых, Пушкиных, Илличевских.

Но самые близкие — его Пущин, его Дельвиг, его Кюхельбекер — здесь, в Петербурге. И в пестрой суете столичной жизни Пушкин не мог без них. Прощаясь, в последние лицейские дни он писал Кюхельбекеру:

Их лицейское братство продолжалось и ныне. Они постоянно виделись. Кюхля жил неподалеку. Стоило перейти Калинкин мост через узкую Фонтанку, и на другом берегу ее — дом с мезонином, принадлежащий статскому советнику Отто. В этом доме помещался Благородный пансион при Главном педагогическом институте. Кюхельбекер здесь преподавал. Он умудрялся совмещать великое множество занятий: служил в архиве Иностранной коллегии, давал уроки русской словесности и латинского языка в Благородном пансионе, был здесь гувернером и еще находил время писать и печатать стихи и статьи. Жил он тут же при пансионе вместе с тремя своими воспитанниками. Одного из них звали Миша Глинка. Он впоследствии прославил русскую музыку.

A. C. Пушкин. Автопортрет. 1821 год.

«Кюхельбекер живет, как сыр в масле, — писал Егор Антонович Энгельгардт Матюшкину, — он преподает русскую словесность в меньших классах вновь учрежденного Благородного пансиона при Педагогическом институте и читает восьмилетним детям свои гекзаметры; притом исправляет он должность гувернера; притом воспитывает он двоих молодых Тютчевых; притом присутствует очень прилежно в Обществе любителей словесности и, при всем этом, еще в каждый номер „Сына отечества" срабатывает целую кучу гекзаметров… Кто бы подумал, когда он у нас в пруде тонул, что его на все это станет».

В Благородном пансионе учился и младший брат Пушкина — Лев. Его перевели сюда из Лицейского пансиона, чтобы был поближе к дому. Навещая брата, Пушкин виделся и с Кюхлей. Они дружили по-прежнему, но, как и в лицейские годы, не обходилось без стычек. Раз дошло до ссоры. Из-за стихов Пушкина.

Вскоре после Лицея Пушкин ввел Кюхлю к Жуковскому и сам был не рад. Кюхля зачастил. Хотя Жуковский не жаловался — он был очень деликатен, — Пушкин понимал, что красноречивый гость заговаривает хозяина, что его набеги утомительны. А тут еще случилось: Жуковского звали куда-то на вечер, но он не явился и после объяснил, что у него расстроился желудок, к тому же пришел Кюхельбекер, ну, он и остался дома.

Пушкин не утерпел и сочинил эпиграмму. От имени Жуковского:

Про слугу Жуковского Якова, который будто бы по ошибке запер своего барина вместе с Кюхельбекером, Пушкин присочинил для красного словца.

Стихи дошли до Кюхли. Что тут началось! Обидчивый Кюхельбекер вызвал Пушкина на дуэль.

Пушкин очень не хотел этой глупой дуэли, но отказаться не мог: Кюхельбекер настаивал. В назначенный день они встретились на Волковом поле, отыскали какой-то недостроенный фамильный склеп и устроились в нем. Секундантом Кюхельбекера был Дельвиг. Когда Кюхля начал целиться, Пушкин закричал:

«Дельвиг! Стань на мое место, здесь безопаснее».

Кюхельбекер взбесился, рука у него дрогнула, он сделал пол-оборота и прострелил фуражку Дельвига.

«Послушай, товарищ, — сказал ему Пушкин, — говорю тебе без лести: ты стоишь дружбы без эпиграммы, но пороху ты не стоишь».

Он бросил пистолет, и они помирились. Поостыв, Кюхельбекер повинился перед Пушкиным:

Подобные происшествия не омрачали их дружбы.

Пущин жил там же, где и раньше: на Мойке, в старом доме своего деда-адмирала.

«Первый друг» Пушкина — добрый, умный Жанно, любимец всего Лицея — превратился в статного гвардейского офицера, сосредоточенного, серьезного. Он чуждался света и светских развлечений, жил какой-то особой, значительной жизнью.

Еще в июне, расставаясь, лицеисты положили каждый год собираться и торжественно праздновать 19 октября — день открытия Лицея.

Лицейскую годовщину 1817 года Пушкин с Пущиным праздновали в Царском Селе. Они отправились туда 21 октября (так просил Энгельгардт) вместе с одиннадцатью товарищами, оставшимися в столице. Пушкин жалел, что нет с ними Дельвига: тот еще не вернулся от родных с Украины.

В этот день в Лицее был спектакль и бал.

Пушкин первым делом убежал в парк.

Лицейскую годовщину 1818 года праздновали дважды: 13 октября — в Царском Селе, 19-го — в Петербурге у Пущина. О первой рассказал в «Письме Лицейского Ветерана к Лицейскому Ветерану» Кюхельбекер. Письмо он напечатал в журнале «Сын отечества». «13 октября, — говорилось в „Письме", — было для всего Царского Села днем веселья и радости». Далее шел рассказ о том, как «ветераны» Лицея, живущие в Петербурге, собрались в этот день у Энгельгардта, отобедали в кругу его семейства, а затем перешли в Лицей. «Представьте, — продолжал Кюхельбекер, — как многие из нас бродят по родным, незабвенным местам, где провели мы лучшие годы своей жизни, как иной сидит в той же келье, в которой сидел шесть лет, забывает все, что с ним ни случилось со времени его выпуска, и воображает себе, что он тот же еще лицейский…».

Одни бродили по Лицею, заходили в свои бывшие комнатки, другие, как Пушкин и возвратившийся с Украины из отпуска Дельвиг, убежали в парк. «Двое других, которых дружба и одинаковые наклонности соединили еще в их милом уединении, навещают в саду каждое знакомое дерево, каждый куст, каждую тропинку, обходят пруд, останавливаются на Розовом поле… Но, любезный друг, было шесть часов: мы все собрались в одной из зал Лицея, музыка гремит, утихает, поднимают занавес, и мы видим два представления, каких, может быть, не всякому удастся видеть даже в Петербурге».

После спектакля начался, как обычно, бал. «Заиграли Польское, и бал открывается в другом уже зале».

Они танцевали в лицейском актовом зале и вспоминали прошлое, иные балы, когда столько сердец летело вслед милой Бакуниной… Через много лет Кюхельбекер писал своей племяннице: «В наше время бывали в Лицее и балы, и представь, твой старый дядя тут же подплясывал, иногда не в такт, что весьма бесило любезного друга его Пушкина, который, впрочем, ничуть не лучше его танцевал, но воображал, что он по крайней мере cousin germain госпожи Терпсихоры».

Гремела музыка, трещал паркет, не раз испытавший на себе танцевальные подвиги первенцев Лицея. Пушкин и Кюхельбекер танцевали беспечно, весело. А Дельвиг стоял в стороне и, глядя на них, улыбался.

«Большею частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига», — рассказывал Пущин.

За те полгода, что они не виделись, Дельвиг мало изменился. Разве чуть-чуть возмужал, да еще надел очки, которые ему не разрешали носить в Лицее. А в остальном это был все тот же «ленивец сонный» Дельвиг.

После Лицея начальство определило его на службу в департамент горных и соляных дел. Но службой он манкировал. Горные и соляные дела его мало волновали. Свои обязанности в департаменте ограничивал тем, что рассказывал сослуживцам анекдоты. Он был прекрасный рассказчик, и его, как и в Лицее, вечно окружали смеющиеся слушатели.

Как поэт он был уже известен. В 1818 году его избрали действительным членом Санкт-Петербургского общества любителей словесности, наук и художеств.

Дельвиг жил на скудное жалованье и вечно нуждался. Чтобы сэкономить на квартире, он селился с друзьями. Сперва жил в Троицком переулке вместе с братом своего лицейского товарища Яковлева — Павлом. Потом перебрался к молодому поэту Евгению Баратынскому.

Превратности судьбы заставили Баратынского вступить рядовым в лейб-гвардии егерский полк. В виде особой милости ему разрешили жить не в казарме, а на частной квартире. Он поселился в Пятой роте Семеновского полка.

Бывшие казармы Семеновского полка на Звенигородской улице. Фотография.

Ротами называли тогда в Петербурге улицы, где квартировали гвардейские полки. Там селились и военные, и простые обыватели.

Баратынский снял квартиру в маленьком домике отставного кофешенка Ежевского. Когда-то Ежевский служил при дворе, где ведал кофе, чаем, шоколадом. Он знавал еще отца Баратынского — генерал-майора, павловского служаку — и теперь охотно приютил его сына с товарищем.

Биограф Дельвига Гаевский так описывает жизнь его и Баратынского в домике старого кофешенка: «Оба поэта жили самым оригинальным, самым беззаботным и потому беспорядочным образом, почти не имея мебели в своей квартире и не нуждаясь в подобной роскоши, почти постоянно без денег, но зато с неиссякаемым запасом самой добродушной, самой беззаботной веселости.

Хозяйственные распоряжения в домашнем быту обоих поэтов предоставлены были на произвол находившегося у Дельвига в услужении человека Никиты, который в лености и беспечности мог поспорить только со своим барином. Вероятно уважая в нем собственные качества, Дельвиг не отпускал Никиту».

Свое житье-бытье оба поэта описали в шутливых стихах, на которые Дельвиг был особенный мастер:

Стихи эти очень нравились Пушкину. Он их надолго запомнил. Особенно его смешило то, что о вещах столь прозаических, как долг в лавочку и отсутствие перчаток, говорилось пышным гекзаметром.

В скромной квартире Дельвига и собирались друзья.

Дельвиг воспевал эти сборища в стихах:

Было немного вина, много острых слов, шуток, лицейских воспоминаний, лицейских песен.

И разговоры «о том, о сем».

Каковы они были, эти разговоры, можно судить по письму директора Лицея Егора Антоновича Энгельгардта, который не порывал связи со своими бывшими воспитанниками. Он писал Матюшкину: «Дельвиг пьет и спит и кроме очень глупых и опасных для него разговоров ничего не делает». Под «очень глупыми и опасными разговорами» Энгельгардт подразумевал разговоры политические, в которых осуждалось правительство.

Опасные разговоры велись еще в Лицее, когда Пушкин в Царском Селе был частым гостем свободомыслящих гусар, Пущин, Кюхельбекер и Дельвиг — офицерской «Священной артели».

Теперь такие разговоры продолжались у Дельвига. И не случайно.

Кюхельбекер в Благородном пансионе устраивал дискуссии, поощрял политические споры, читал своим питомцам запрещенные стихи. Недаром в доносах правительству его аттестовали как «молодого человека с пылкой головой, воспитанного в Лицее».

Пущин принадлежал к тем мыслящим молодым офицерам, о которых поэт-декабрист Федор Глинка писал:

А Пушкин? В том же стихотворении о нем было сказано: