В запутаннейшем клубке пушкинской биографии есть одна тонкая, но не рвущаяся ниточка, которая, кажется, тянется с первого послелицейского года. Тогда Пушкин тайно посетил модную в то время гадалку, немку Шарлотту Кирхгоф, модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Так вот, эта ворожея будто бы обозначила все основные вехи жизни Пушкина: «Во-первых, ему будет сделано неожиданное предложение; во-вторых, он скоро получит деньги; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; в-пятых, он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, белой головы или белого человека, которых и должен он опасаться».

К немалому удивлению Пушкина, пророчества заморской ведуньи начали сбываться в тот же день. Вечером, выходя из театра, он встретил генерала Орлова, который предложил ему оставить министерство иностранных дел и «надеть эполеты». Возвратясь домой, он обнаружил у себя конверт с деньгами. Это был старый карточный долг, который его лицейский товарищ Николай Корсаков решил наконец возвратить. Отправляясь на службу в Рим, он зашел к Пушкину и, не застав поэта, оставил конверт. Настигла Пушкина и всероссийская слава, предсказанная пророчицей, и две ссылки — сначала на юг, в Бессарабию и Одессу, и потом — на север, в Михайловское.

Неудивительно, что зимой 1836–1837 года его так беспокоил единственный, пятый, не исполнившийся пункт предсказания. При этом Пушкин никак не мог избавиться и от другого воспоминания. Когда поэт был в Одессе, судьба столкнула его с еще одним предсказателем, неким греком, тот странным образом «повторил предупреждение петербургской гадалки об опасности для него беловолосого человека». А совсем недавно, незадолго до преддуэльных событий, встретившись случайно с Дантесом, Пушкин шутя будто бы сказал ему: «Я видел на разводе ваши кавалерийские эволюции, Дантес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном страшном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?»

«Белый человек», в противоположность общеевропейскому зловещему образу «черного человека», всю жизнь преследовал Пушкина. Мы уже говорили, что, находясь в южной ссылке, Пушкин какое-то время состоял в масонской ложе, однако, если верить фольклору, вышел из нее сразу, как только узнал, что одним из главных идеологов современного европейского масонства был некий Адам Вейсгаупт, фамилия которого в переводе и означает «белый». В другой раз из-за тех же суеверных предчувствий Пушкин решил не испытывать судьбу и отказался от задуманной им поездки в Польшу, где в то время правительственные войска вели борьбу с повстанцами. Он узнал, что один из восставших имел фамилию Вейскопф, что в переводе означало: белая голова. Возвращаясь из Бессарабии в Петербург, в одном городе Пушкина пригласили на бал к губернатору. Во время бала поэт заметил, что на него пристально смотрит «светлоглазый, белокурый офицер». Вспомнив о пророчестве, Пушкин ушел в другую комнату. Офицер последовал за ним. Ничего особенного в тот раз не произошло, но, как вспоминают современники, Пушкин признался, что хоть ему «было совестно и неловко, однако он порядочно-таки струхнул». Примерно то же самое случилось еще в одном доме, куда Пушкин был приглашен. Он отказался помочь хозяйке только на том основании, что должен был держать лестницу, на которую взбирался белокурый человек. «Нет, нет, — закричал Пушкин, — ты белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте». Видать, Пушкин всерьез верил в этого «белого человека». Еще в октябре 1822 года он писал своему брату Льву по поводу ссоры с Федором Толстым: «Этот меня не убьет, а убьет белокурый, так колдунья напророчила».

Но, как сказала однажды Анна Ахматова, нельзя не учитывать и того, что «белый человек» в сознании Пушкина вполне мог ассоциироваться и с Николаем I. «Он был совсем белокурым и у него были серые глаза», — проницательно заметила она. Да и сам Пушкин признавался, что, увидев Николая I впервые по возвращении из ссылки, подумал: не тот ли это человек, от которого зависит его судьба.

В литературе о Пушкине чаще всего легенда о пророчестве Шарлотты Кирхгоф ограничивается предсказанием смерти самому Пушкину. Однако есть и вторая, менее известная часть этой легенды. Оказывается, Пушкин зашел к немецкой гадалке не один. С ним был его приятель, некий капитан лейб-гвардии Измайловского полка. После гадания Пушкину ворожея взяла ладонь этого капитана, вздрогнула и с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, «но погибнет гораздо раньше своего приятеля: быть может, на днях». Молодые люди смутились и молча покинули гадалку. А на следующий день Пушкин узнал, что его приятеля убил утром в казарме не то пьяный, не то сошедший с ума солдат. Легко понять, как повлияло на впечатлительную душу Пушкина скорое осуществление одного из предсказаний Шарлотты Кирхгоф.

Надо не забывать и того, что в пушкинское время суеверие частенько принимало характер обыкновенной моды. Так, все без исключения свидетели московской жизни семьи Пушкиных отмечали, что в доме будущего поэта единственной верой была вера в гадания и приметы. Верили в сглаз, в несчастье от встречи с попом, в опасность столкнуться с бабой, несущей пустые ведра. В этом смысле суеверными были многие друзья и приятели Пушкина. Отличался необыкновенным суеверием и лучший друг Пушкина Нащокин. Как никто другой, он верил в приметы. Например, он тотчас откладывал поездку, если в момент прощания кто-то из слуг приносил какую-нибудь забытую вещь: часы, носовой платок или что-то еще из мелочей. А когда нечто подобное происходило во время посещения Нащокина Пушкиным, то, по признанию жены Павла Воиновича, это было «сущее несчастье».

П. В. Нащокин

В этой связи можно вспомнить дурные предзнаменования, одно за другим случившиеся во время венчания Пушкина в Москве. Началось с того, что Пушкин, отправляясь в церковь, неожиданно для себя обнаружил, что у него нет положенного по обряду фрака. Он воспользовался фраком своего друга Нощокина и с тех пор считал его для себя «счастливым». После венчания Нащокин подарил этот фрак Пушкину, и тот надевал его «в важных случаях жизни». Однако мистический смысл этого нечаянного обстоятельства Пушкину узнать так и не довелось. Об этом в свете заговорили только после погребения поэта, в феврале 1837 года. Дело в том, что «по трагическому сцеплению обстоятельств в этом „счастливом" фраке Пушкин был похоронен».

С именем Нащокина связано еще одно предчувствие, которое, похоже, никогда не покидало этого доброго и преданного Пушкину человека. Павел Воинович был мнителен и суеверен не менее самого Пушкина. Всю свою сознательную жизнь он носил кольцо с бирюзой «против насильственной смерти». За несколько месяцев до последней пушкинской дуэли поэт встретился с Нащокиным в Москве, и тот настоял на том, чтобы и Пушкин носил такое же кольцо. Пушкин согласился и принял подарок друга. Однако, как свидетельствуют очевидцы и в том числе секундант Пушкина Данзас, «он не имел его во время дуэли».

Можно с уверенностью сказать, что суеверие во второй четверти XIX века было одновременно и модой, и непременной составляющей обыденной повседневной жизни. В литературе того времени сплошь и рядом возникают упоминания о суеверном отношении к тем или иным событиям. В воспоминаниях о Пушкине подобное встречается довольно часто. Например, перед его поездкой на Кавказ друзья предостерегали поэта, напоминая о судьбе Байрона: «Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном». Впрочем, никто не предчувствовал собственной судьбы, как сам Пушкин. За две недели до дуэльной истории он писал, вспоминая своего безвременно ушедшего лицейского друга: