Нельзя сказать, что поведение Пушкина в истории с роковой дуэлью было непредсказуемым. Бретерство, как состояние постоянной готовности к дуэли по любому поводу, который мог быть понятым как оскорбление или обида, в XIX веке было явлением обычным. Оно вполне укладывалось в понятие дворянской чести и не осуждалось общественной моралью. Несмотря на то что правительство принимало решительные меры к предотвращению дуэлей и сурово наказывало их участников, смыть оскорбление кровью считалось неотъемлемым правом любого уважающего себя дворянина. Дуэлянтов не останавливала даже угроза смертной казни, к ней военным судом приговаривались оба участника, хотя, как правило, для офицеров смертная казнь заменялась разжалованием в солдаты. Право на дуэль напрямую связывалось с понятиями дворянской свободы и независимости, независимости от царей, судей и мнения света. Пушкин в этом смысле исключением не был. Более того, он — один из наиболее ярких представителей этого гордого племени бойцов за честь и достоинство.

В случае с Пушкиным дело усугублялось еще и тем, что в его крови кипели и бурлили, не находя выхода, огненные африканские страсти. Холодные и сдержанные представители средне-русской равнины и приневской низменности таких страстей не знали. Во времена своей бурной молодости Пушкин рассылал вызовы на дуэль направо и налево. Среди тех, кому Пушкин бросал вызов, были Модест Корф, Вильгельм Кюхельбекер и даже собственный дядя Павел Исаакович Ганнибал. Как говорила в одном из своих писем Екатерина Андреевна Карамзина, у Пушкина «каждый день дуэли». Правда, потом Пушкин остепенился. А с тех пор, как женился, кажется, многие годы вообще не имел ни одной «дуэльной истории». Но вот в феврале 1836 года все повторилось снова. За один месяц он послал три вызова. И снова в каждом из них зачинщиком был он.

К счастью, все эти дуэльные скандалы, благодаря невероятным стараниям друзей поэта, заканчивались примирением. Но готовность драться была невероятной. Правда, многим казалось, что после женитьбы Пушкин остепенится. Но ведь с появлением жены, причин для защиты чести и достоинства у Пушкина стало ровно в два раза больше. Кроме собственной чести, прибавилась еще и честь жены, обязанность и право защищать которую Пушкин с гордостью человека, имеющего за плечами опыт «шестисотлетнего дворянства», присвоил исключительно себе. Тем более что в Дантесе он видел «худородного выскочку» без глубоких родовитых корней. Дантес был бароном всего лишь во втором поколении. Баронство пожаловал отцу Дантеса Наполеон.

И все-таки судьба оказалась милостивой. Она благоволила к Пушкину, хотя мы знаем, что последние десять лет его жизни прошли на раскаленном фоне непрекращающихся слухов и сплетен, домыслов и мифов, каждый из них легко мог стать поводом к вызову на поединок. Судачили о странной совместной жизни сестер Натальи Николаевны в доме Пушкина. С тех пор, как Александра и Екатерина поселились в его доме, злые языки называли поэта «Троеженцем». Даже любимая сестра Пушкина Ольга Сергеевна Павлищева не отказала себе в ядовитом замечании на этот счет. Вот что она пишет в одном из писем: «Александр представил меня своим женам: теперь у него целых три».

Особенно беспощадной молва оказалась к средней из сестер Гончаровых — Александрине. Сохранилась интригующая легенда о ее шейном крестике, найденном будто бы камердинером в постели Пушкина. Впоследствии это удивительным образом совпало с преданием о некой цепочке, которую умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской с просьбой передать ее от его имени Александре Николаевне. Княгиня будто бы исполнила просьбу умирающего и была «очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула». Если верить рассказам современников поэта, записанным, правда, гораздо позже, Александра Николаевна заочно влюбилась в Пушкина еще до его женитьбы на Наталье Николаевне. Будучи скромной затворницей в калужской глуши, она знала наизусть все стихи своего будущего зятя. А еще говорили, будто бы она знала о предстоящей дуэли и не сделала ровно ничего, чтобы ее предотвратить.

Интересно отметить, что мифология Александры Николаевны, которую многие считали причиной скандалов в семье Пушкиных, пережила ее и породила новые легенды о ее изощренно-коварной ревности к своей более удачливой младшей сестре. Так, Анна Ахматова поверила в легенду о том, будто бы Александра Николаевна, уже живя в Чехословакии, решила организовать встречу Натальи Николаевны с Дантесом, пригласила их к себе, и «вдова Пушкина долго гуляла с убийцей своего мужа и якобы помирилась с ним».

В конце концов, все эти невероятные слухи и сплетни привели к посмертной легенде о том, что в последние годы жизни Пушкин не просто готовился к смерти, но и всюду, где только можно, ее искал, и «бросался на всякого встречного и поперечного».

На чем это основывалось? С одной стороны, еще в 1834 году Пушкин восклицает: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит», что при желании легко расценить как жизненную программу, тем более, что есть будто бы и доказательство: за пять месяцев до страшного конца был написан «Памятник». И не просто написан, а написан и убран в стол, спрятан. Как завещание оставшимся в живых. Да и за пять ли месяцев? Анонимное письмо Пушкин получил 4 ноября 1836 года. В тот же день такие же письма на имя Пушкина получили еще несколько человек. Все они были близкими друзьями поэта. Все из так называемого «карамзинского круга» — Карамзины, Вяземский, Виельгорский, Смирнова-Россет, Хитрово. Все это, по мнению Пушкина, во сто крат усиливало оскорбление, нанесенное ему. В тот же день Пушкин послал вызов Дантесу. Значит, «Памятник» написан буквально перед смертью, в возможность которой Пушкин не мог не верить. Просто судьбе было угодно продлить заключительную драму поэта еще на три месяца.