Говоря
языком популярной литературы, вырвавшись из Лицея, Пушкин буквально
бросился в круговорот светской жизни блестящей столицы. Он был молод,
горяч и жаждал общения. Ему едва исполнилось 18 лет. Опережая
сверстников в умственном развитии, он отличался от всех и во
взаимоотношениях с другими — дружил со старшими, влюблялся в многодетных
матрон, спорил с сильными мира сего, кутил и пьянствовал на равных с
гусарскими офицерами. Из легенд о холостяцких пирушках «золотой
молодежи» той поры сохранился рассказ о пари, выигранном Пушкиным.
Спорили о том, можно ли залпом выпить бутылку рома и не потерять
сознание. Пушкин выпил и едва не впал в беспамятство, но сумел все-таки
пошевелить мизинцем, что стало доказательством того, что он владеет
сознанием. Но
в обществе его охотно принимали. Посещение модных салонов и званых
обедов, литературные встречи и театральные премьеры, серьезные
знакомства и случайные влюбленности. И при этом непрерывная творческая
работа поэтического гения, не прекращавшаяся ни при каких
обстоятельствах. Все это оставило более или менее значительный след в
фольклоре Петербурга. Рассказывают, что даже слуги в домах, которые он
посещал, в отсутствие хозяев, могли «запереть юношу в кабинете своего
барина и, стоя за дверями, приговаривали: „Пишите, Александр Сергеевич,
ваши стишки, а я не пущу, как хотите. Должны писать — и пишите"».
Забегая вперед, скажем, что в имении Гончаровых живет легенда о том, что
на стенах так называемой «Пушкинской беседки» долго сохранялись стихи,
якобы написанные им во время посещения Полотняных заводов. Там и сейчас
живут мистические легенды, что поэт писал так много и так хорошо, потому
что «ведался с нечистой силой, а писал ногтем». В
первое десятилетие после победоносного 1812 года Россия переживала
удивительный общественный подъем. В 1814-м году с поистине античным
размахом Петербург встречал вернувшиеся из Парижа, овеянные славой
русские войска. Победителям с истинным русским размахом и щедростью
вручали награды и подарки. В их честь произносили приветственные речи и
возводили триумфальные арки. Самую величественную арку соорудили на
границе Петербурга, у Обводного канала. Ее возвели по проекту самого
модного архитектора того времени Джакомо Кваренги. Но
кроме блестящей победы и громогласной славы, молодые герои Двенадцатого
года вынесли из Заграничных походов, длившихся целых два года,
вольнолюбивые идеи, в их ярком свете отечественные концепции
крепостничества и самодержавия предстали совсем по-иному, не так, как
они виделись их отцам и дедам. Само понятие «патриотизма» приобрело в
эти годы новую окраску, взошло на качественно новую ступень. Петербург
жаждал общения. Один за другим создавались кружки, возникали общества,
появлялись новые салоны. Но если раньше, говоря современным языком, в их
функции входила организация досуга, теперь эти социальные объединения
становились способом общения, средством получения информации, методом
формирования общественного мнения. Один из таких салонов возник в доме
Алексея Николаевича Оленина на Фонтанке. Гостиная в доме Олениных в Приютине. Ф. Г. Солнцев. 1834 г. Род
Олениных по мужской линии известен из «Дворянской родословной книги»,
составленной еще при царе Алексее Михайловиче. Первый из известных
Олениных был некий Невзор, живший в первой половине XVI века. Однако
есть и иная версия происхождения рода Олениных. Герб Олениных
представляет из себя щит, на золотом поле которого изображен черный
медведь с сидящей на его спине девушкой в красной одежде и с царской
короной на голове. В верхней части щита находятся рыцарский шлем и
дворянская корона, увенчанные двумя оленьими рогами. В сложную гербовую
композицию включены и другие медведи: один стоит на задних лапах и
нюхает розу, два других поддерживают щит по обе его стороны. Многосложная
композиция герба является иллюстрацией к древней ирландской легенде о
короле из рода О’Лейнов. Согласно легенде, умирая, король завещал все
свое имущество поровну сыну и дочери. Брат, помня о старинном
предсказании, что ирландский престол займет женщина, после смерти отца
арестовал сестру и бросил в клетку с медведями. Но девушка не погибла.
Она протянула медведям благоухающую розу и пленила их сердца. Тогда
брат, смягчившись, выпустил сестру, но вскоре сам погиб. Сестра стала
королевой Ирландии, но продолжала жить среди медведей. У О’Лейнов были
враги, претендовавшие на трон, и поэтому они начали преследовать
королеву. Тогда, чтобы спасти девушку, медведица посадила ее на спину и
переправилась с ней через пролив во Францию. А уж потом потомки королевы
перебрались в Польшу, а затем, при царе Алексее Михайловиче, — в
Россию, где стали Олениными. Заслуживает
внимания и родословная супруги Оленина Елизаветы Марковны. Ее мать
Агафоклея Александровна Полторацкая, в девичестве Шишкова, происходила
из помещичьего сословия. В свое время она стала супругой мелкопоместного
украинского дворянина М. Ф. Полторацкого, обладавшего необыкновенным
голосом. Его пение случайно услышал граф Алексей Разумовский, привез в
Петербург и сделал директором придворной певческой капеллы. По
свидетельству современников, Агафоклея Александровна была необыкновенной
красавицей и даже удостоилась кисти самого Д. Г. Левицкого. Вместе
с тем, в Петербурге она была широко известна своей необыкновенной
жестокостью. Рассказывали, не могла спокойно заснуть, если слух ее не
усладится криком избиваемого человека. Причем приказывала пороть за
малейшую провинность равно как дворовых людей, так и собственных детей. В
столице ее называли «Петербургской Салтычихой», от прозвища помещицы
Подольского уезда Московской губернии Дарьи Салтыковой, собственноручно
замучившей около ста человек. В 1768 году, за полвека до описываемых
нами событий, Салтычиху за жестокость осудили на заключение в
монастырскую тюрьму, где она и скончалась. Имя ее стало нарицательным. Если
верить фольклору, пытались наказать и «Петербургскую Салтычиху».
Говорят, едва взошел на престол Александр I, как по городу разнесся
слух, что государь, наслышавшись о злодействах Полторачихи, «велел
наказать ее публично на Дворцовой площади». Весть тут же разнеслась по
всему городу, и толпы народа бросились посмотреть на экзекуцию.
Полторацкая в это время сидела у своего окна. Увидев бегущих, она
спросила: «Куда бежите, православные?» — «На площадь, смотреть, как
Полторачиху будут сечь», — ответили ей. «Ну что ж, бегите, бегите», —
смеясь, говорила им вслед помещица. По другой легенде, придя в ярость от
того, что ее якобы собираются наказать плетьми, она приказала запрячь
коней и «вихрем понеслась по площади с криком: „Подлецы! Прежде, чем
меня выпорют, я вас половину передавлю"». В
Петербурге Агафоклея Александровна владела огромным участком земли
между Обуховским (ныне Московским) проспектом, Гороховой улицей, рекой
Фонтанкой и Садовой улицей. У нее было три дочери, им она и разделила
свои земли в приданое. Свою долю участка получила одна из них —
Елизавета Марковна, когда вышла замуж за будущего директора Публичной
библиотеки и президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина. А. H. Оленин Сам
Оленин родился в Москве и впервые в Петербурге появился в 1774 году.
Здесь он воспитывался у своей родственницы Е. Р. Дашковой, в то время
возглавлявшей Петербургскую Академию наук. Смышленого мальчика заметила
Екатерина II. Она приказала записать его в Пажеский корпус. За три года
до выпуска, по повелению императрицы, Оленин отправился за границу «для
совершенствования знаний в воинских и словесных науках». Там он учился
сначала в Артиллерийском училище, а затем в Дрезденском университете.
Параллельно небезуспешно занимался языками, рисованием, гравировальным
искусством и литературой. В 1786 году за составленный им в Германии
«Словарь старинных военных речений» Российская академия избрала его
своим членом. Только этот, далеко не полный список достоинств Оленина
оказался вполне достаточным, чтобы в 1811 году его назначили директором
петербургской Публичной библиотеки. Салон
Оленина в собственном его доме на набережной Фонтанки считался одним из
самых модных в Петербурге. В художественных и литературных кругах его
называли «Ноевым ковчегом», столь разнообразны и многочисленны были его
участники. Постоянно посещали салон Крылов, Гнедич, Кипренский,
Грибоедов, братья Брюлловы, Батюшков, Стасов, Мартос, Федор Толстой и
многие другие. Охотно бывал здесь и Пушкин. Тут он заводил деловые
знакомства и влюблялся, читал свои новые стихи и просто отдыхал душой. Во
время одного из посещений салона Олениных в доме № 125 по современной
нумерации, на Фонтанке, согласно легенде, Пушкин встретился с Анной
Керн, поразившей его юное воображение. Современные архивные разыскания
показали, что встреча эта произошла в соседнем доме (№ 123), также
принадлежавшем А. Н. Оленину. Правда, хозяева дома проживали там только
до 1819 года, в то время как встреча Пушкина с красавицей Анной Керн
датируется январем — февралем 1819 года. Строго говоря, серьезного, а
тем более принципиального значения эта небольшая путаница с адресом и
датой не имеет. Однако кружок Оленина приобрел в Петербурге такую
известность, что фольклорная традиция связывала с ним, а значит и с
домом, где проходили собрания кружка, все наиболее существенные события
биографий своих любимцев. Так или иначе, благодаря этой встрече
появилось одно из самых прославленных лирических стихотворений Пушкина, а
сама Анна Петровна стала известна не только современникам поэта, но и
многим поколениям читающей публики после Пушкина. Анна
Петровна Керн, в девичестве Полторацкая, родилась в состоятельной
дворянской семье, в Орле, где ее дед по материнской линии И. П. Вульф
служил губернатором. Личная жизнь Керн не складывалась. В 17-летнем
возрасте, по воле родителей, ее обвенчали с 52-летним генералом
Е. Ф. Керном, он у Анны Петровны не вызывал никаких иных чувств, кроме
отвращения. Через десять лет, формально оставаясь его женой, она
покинула мужа и уехала в Петербург. Образ
Анны Керн в фольклоре иногда даже утрачивал конкретные черты
определенной исторической личности и воспринимался как некий символ,
смысл которого становился бесконечно расширительным. (Анекдот: «Кому
Пушкин посвятил строки: „Люблю тебя, Петра творенье"? — „Анне Керн". —
„Почему же?" — „Потому что ее зовут Анна Петровна"».) А. П. Керн Между
тем в Петербурге жизнь Анны Петровны Керн, которая, как мы уже
говорили, формально все еще оставалась женой армейского генерала, не
вполне соответствовала романтическому образу, созданному великим поэтом.
Она была бурной и далеко не всегда упорядоченной. Среди ее поклонников с
разной степенью близости были, кроме Пушкина, Антон Дельвиг, Михаил
Глинка, Дмитрий Веневитинов, Алексей Вульф и даже младший брат поэта Лев
Сергеевич. Только
после смерти генерала Е. Ф. Керна в 1841 году Анна Петровна вышла замуж
вторично за своего троюродного брата А. В. Маркова-Виноградского. На
этот раз старше своего супруга более чем на двадцать лет оказалась она.
Тем не менее она пережила и его на целых четыре месяца. Анна
Петровна Керн скончалась в Москве, в 1879 году. До конца дней она не
забывала той давней, ставшей уже исторической и одновременно
легендарной, встречи с Пушкиным. Согласно одной легенде, незадолго до
смерти, находясь в своей комнате, она услышала какой-то шум. Ей сказали,
что это перевозят громадный гранитный камень для пьедестала памятника
Пушкину. «А, наконец-то! Ну, слава Богу, давно пора!» — будто бы
воскликнула она. По другой, более распространенной легенде, Анна
Петровна «повстречалась» с памятником поэту уже после своей смерти. Если
верить фольклору, гроб с ее телом разминулся с повозкой, на которой
везли в Москву бронзовую статую Пушкина. Значение
оленинского кружка очень скоро шагнуло за рамки просто дружеских
собраний с непременным обеденным столом, карточными играми после чая и
вечерними танцами с легким флиртом. Здесь рождались идеи, возникали
проекты, создавалось общественное мнение. Это был один из тех культурных
центров, где исподволь формировался духовный облик наступившего XIX
века, названного впоследствии «золотым веком» русской литературы, веком
Пушкина и декабристов, «Могучей кучки» и передвижных выставок, веком
Достоевского и Льва Толстого. Между
тем о хозяине гостеприимного дома, президенте Академии художеств,
первом директоре Публичной библиотеки, историке, археологе и художнике
Алексее Николаевиче Оленине в Петербурге ходили самые невероятные
легенды. Будто бы этот «друг наук и искусств» до 18 лет был величайшим
невеждой. Якобы именно с него Фонвизин написал образ знаменитого
Митрофанушки, а с его матери Анны Семеновны — образ Простаковой. И будто
бы только дядя Оленина сумел заметить у мальчика незаурядные
способности. Он забрал его у матери и дал блестящее образование. Правда,
по другой легенде, все происходило в обратной последовательности. На
Оленина якобы произвела сильное впечатление увиденная им в юности
комедия «Недоросль». Именно она заставила его «бросить голубятничество и
страсть к бездельничанью» и приняться за учение. Собрания
оленинского кружка не прекращались даже летом, когда Петербург
буквально пустел. Но происходили они на даче Оленина, в Приютино, в 20
километрах от Петербурга. В первой половине XIX века эту дачу называли
«приютом русских поэтов». Она стала как бы продолжением знаменитого
литературно-художественного салона Олениных в доме на Фонтанке. Переход
из одного дома в другой зачастую совершался так естественно, что многие
постоянные посетители, не обнаружив никого на Фонтанке, направлялись
прямо на дачу, где каждый мог рассчитывать на радушный прием, отдельную
комнату, гостеприимный стол и полную свободу. Собственно
дачу окружал живописный парк с местами для кратковременного отдыха,
беседками и павильонами. Одна из беседок предназначалась для
И. А. Крылова, куда чуть ли не силой запирали этого всеобщего любимца и
необыкновенного ленивца, чтобы он работал. И действительно, в беседке,
вошедшей в историю русской литературы под именем «Крыловская келья»,
написаны многие из его знаменитых басен. После
Великой Отечественной войны Приютино, разрушенное и пришедшее в
запустение, начало возрождаться. Здесь создали музейный комплекс. Однако
в 1980-х годах, в эпоху пресловутой перестройки, все опять стало
постепенно разрушаться, и за Приютином закрепилось обидное прозвище:
«Бесприютино». Любопытно, что этимология этого оскорбительного и
обидного прозвища восходит к пушкинским временам. Однажды его употребил и
сам Пушкин. После того как ему отказали в сватовстве с дочерью Оленина,
в письме к Вяземскому он написал: «Я пустился в свет, потому что б е с п
р и ю т е н (разрядка моя — Н. С.)». Е. И. Голицына Другой
известный в Петербурге дом, часто посещаемый Пушкиным, принадлежал
Авдотье Ивановне Голицыной, с нею поэт познакомился осенью 1817 года у
Карамзиных. Она была почти на двадцать лет старше Пушкина, но до сих пор
поражала своей привлекательностью и артистичностью. Пушкин не мог не
влюбиться в нее, или как говорил Вяземский, «Пушкин был маленько
приворожен ею», а Николай Михайлович Карамзин: «Пушкин у нас в доме
смертельно влюбился в пифию Голицыну». Голицына
была дочерью сенатора Измайлова, вышедшей замуж за известного в
Петербурге «дурачка» князя Голицына. Вскоре она оставила мужа и завела
собственный салон. Авдотья Голицына вошла в петербургскую мифологию
благодаря пророчеству, под впечатлением которого она прожила всю свою
долгую жизнь, и оно было широко известно в пушкинском Петербурге. Некая
цыганка еще в юности предсказала княгине, что та умрет ночью, во сне. И
тогда в качестве борьбы со смертью Авдотья Голицына выбрала простой и,
как оказалось, вполне эффективный способ. Княгиня перестала спать по
ночам, отсыпаясь днем и начиная светскую жизнь в собственном доме с
наступлением ночи. Ее
дом на Миллионной улице (№ 30) славился роскошью и гостеприимством. В
разное время его посещали Петр Вяземский и Василий Жуковский, Александр
Грибоедов и Михаил Лермонтов, Александр Тургенев и многие другие. В 1818
году особенно часто бывал в этом доме Пушкин. Известно, что
первоначально он сильно увлекся Голицыной. Однако вскоре это прошло.
Некоторые друзья юного поэта даже сожалели по сему поводу, иначе, как
шутливо писал один из них, Александр Иванович Тургенев, он бы смог
«передать ее потомству в поэтическом свете». В
Петербурге Голицыну прозвали: «Княгиня полночь», или «Принцесса ночи»,
по-французски «Princesse Nokturne». Ни разу она не изменила своему
образу жизни, ни разу не дала смерти застать себя врасплох. Даже для
Петербурга, светская жизнь которого отличалась многообразием и
изощренностью, такое времяпрепровождение было столь необычно, что ее
ночные собрания не раз вызывали подозрение Третьего отделения. Княгиня
посмеивалась и продолжала вести бурную ночную жизнь. А
дальше легенда приобретает характер восточной притчи. Как обычно
бывает, все когда-нибудь кончается. И смерть, которой так боялась с
юности «Княгиня полночь», наконец пришла и за ней. Но застала ее
врасплох, неподготовленной к какому-либо визиту. И, как рассказывают об
этом петербургские легенды, «переступив порог голицынского дома, она
сама устрашилась своей добычи. Смерть увидела перед собой разодетую в
яркие цвета отвратительную, безобразную старуху». Не
меньшей славой в пушкинском Петербурге пользовался салон Елизаветы
Михайловны Хитрово, урожденной Голенищевой-Кутузовой — любимой дочери
великого фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. Она родилась в
1783 году. Елизавета Михайловна была замужем за графом
Ф. И. Тизенгаузеном. Через шесть лет после его гибели она вторично вышла
замуж за генерал-майора Николая Федоровича Хитрово. В 1819 году
Елизавета Михайловна вновь овдовела. С этих пор она начала вести
открытый образ жизни. В
ее доме на Моховой улице собирались писатели, среди них:
В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб, А. И. Тургенев,
А. С. Пушкин и многие другие. Пушкин был особым гостем. В Петербурге
хорошо знали, что она безнадежно влюблена в поэта, деля эту пылкую
влюбленность со своей дочерью Долли. Принимала своих друзей Елизавета
Михайловна, как правило, по утрам, лежа в постели. Рассказывают, когда
какой-нибудь гость собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло,
она его останавливала словами: «Нет, не садитесь в это кресло, это —
Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот
стул — это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать — это место всех». За
сохраненную ею привычку вплоть до преклонного возраста показывать свои
обнаженные плечи в Петербурге ее прозвали «Лизой-голенькой».
В. А. Соллогуб на страницах своих петербургских воспоминаний
рассказывает, что в салонах за глаза любили повторять эпиграмму,
сочиненную на Елизавету Михайловну: Лиза с молоду была Лизой маленькой. Лиза смолоду слыла Лизой голенькой. Но увы! Пора прошла, Наша Лиза отцвела. He по-прежнему мила, Но по-прежнему гола. Эпиграмма имела два варианта. Мы приводим и второй только потому, что в нем сохранились интересные биографические подробности: Лиза в городе жила С дочкой Доллинькой, Лиза в городе слыла Лизой голенькой. Ныне Лиза en gola У австрийского посла. Но по-прежнему мила, Но по-прежнему гола. Добавим,
что для полного понимания эпиграммы надо знать, что en gola в переводе
означает «парадно одетая». В Петербурге ее так и называли: «Голенька» и
объединяли ее прозвище с уменьшительным именем Дарьи Федоровны
Фикельмон: «Доленька и Голенька». Д. Ф. Фикельмон Дарья
Федоровна Фикельмон, или просто Долли, как ее чаще всего называли среди
друзей, считалась одной из первых красавиц той поры. Дарья Федоровна —
дочь Елизаветы Михайловны Хитрово от первого брака с флигель-адъютантом
Александра I штабс-капитаном инженерных войск графом
Ф. И. Тизенгаузеном, погибшим в сражении под Аустерлицем. В 1815 году
Хитрово переезжает во Флоренцию, где и прошла юность Долли, как
уменьшительно, на английский манер, стали называть девочку. Там же, в
1821 году, Дарья Федоровна вышла замуж за австрийского генерала и
дипломата, француза из старинного лотарингского рода, графа
Карла-Людвига Фикельмона. В
1829 году, в связи с назначением Фикельмона австрийским послом в
России, Дарья Федоровна возвращается в Петербург. С этого времени дом
австрийского посла на Дворцовой набережной становится одним из самых
заметных в столице центров светской, политической и литературной жизни.
Хозяйкой салона была блистательная Долли. Ее салон часто посещал
А. С. Пушкин, что позволило петербургским сплетникам заговорить о «более
близких отношениях, чем просто светское знакомство» между графиней
Долли и известным поэтом. Ходили слухи о тайном ночном свидании Пушкина с
графиней в доме австрийского посла. Свидание затянулось, наступило
утро, и к ужасу хозяйки дома Пушкин, торопливо покидая возлюбленную,
будто бы в дверях едва не был узнан ее дворецким. Все это в минуту
откровенности якобы рассказал сам Пушкин своему московскому другу Павлу
Воиновичу Нащокину. В
1851 году Нощокин поведал романтическую историю биографу Пушкина
Бартеневу. Затем эпизод донельзя раздули профессиональные пушкинисты, с
удивлением обнаружив в рассказе сходные до мелочей моменты со сценой
посещения Германном дома старой графини, описанной Пушкиным в «Пиковой
даме». И легенда приобрела якобы доказанные биографические черты. Среди
специалистов завязалась даже профессиональная дискуссия на тему, какой
дом более похож на изображенный в повести — особняк княгини Голицыной на
Малой Морской улице или дом австрийского посла на Миллионной. В пользу
последнего предположения выдвинули версию о том, что Пушкин, ради
сохранения тайны свидания с супругой посла иностранного государства,
сознательно изобразил в «Пиковой даме» интерьеры дома на Малой Морской.
Тем самым он будто бы спас честь любимой женщины и уберег от скандала
самого себя. Пушкин
к тому времени был уже женат. Кстати, Дарья Федоровна Фикельмон, по
общему мнению петербургского большого света, отличалась исключительной
нравственной чистотой, и, если бы не эта легенда, которая, повторимся,
появилась более чем через два десятилетия после описываемых событий, ее
репутация так и осталась бы незапятнанной никакими слухами и сплетнями. По
свидетельству современников, Дарья Федоровна отличалась незаурядным
умом и большой литературной культурой. Вместе с тем была не прочь, что
называется, поколдовать, то есть попророчествовать и попрорицать.
Достаточно вспомнить строчки из ее письма Петру Андреевичу Вяземскому, в
нем она говорит о жене Пушкина: «Жена его прекрасное создание, но это
меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья». За
извинительную с точки зрения высшего света склонность Долли в Петербурге
прозвали «Флорентийской Сивиллой». О
ее красоте и привлекательности в сочетании с приветливостью и
доброжелательностью говорили во всех петербургских салонах. Вслед за
импульсивными итальянцами и сдержанные петербуржцы стали повторять
поговорку, рожденную на далеких средиземноморских берегах: «Увидеть
Неаполь, Фикельмон и умереть». Еще
один гостеприимный дом, часто посещаемый Пушкиным, находился на
Английской набережной и принадлежал Ивану Степановичу Лавалю. Лаваль —
сын французского виноторговца. Спасаясь от революционной Франции, бежал в
Россию и начал свою карьеру на новой родине скромным преподавателем
Морского корпуса в Петербурге. Графский титул, которым он рекомендовался
в Петербурге, Лаваль получил в благодарность за крупную денежную ссуду,
выданную им будущему королю Франции, находившемуся тогда в изгнании.
Однако богатство, вывезенное из Франции, было столь велико, что
позволило молодому французу купить еще и один из самых роскошных
петербургских особняков на престижной Английской набережной. Но
подлинная карьера графа Лаваля в России началась, когда он получил
звание церемониймейстера, орден Александра Невского и чин
действительного тайного советника, позволившие ему войти в большой свет
Петербурга. По времени это удивительным образом совпало с романтической
историей, о которой говорил весь светский Петербург. Граф обратил на
себя внимание юной красавицы, внучки богатейших русских купцов
Александры Козицкой. Девушка без памяти влюбилась в миловидного
француза. Правда, ее родители уже присмотрели для нее видного жениха,
русского посланника в Турине князя Белосельского-Белозерского, и поэтому
ни о каком иноземном графе и слушать не хотели. Иностранцу отказали в
приемах, а саму Козицкую едва ли не посадили под замок. Тогда
она в отчаянии решилась на смелый поступок и подала прошение самому
Павлу I. Как рассказывает легенда, царь велел выяснить, на каком
основании отказано французу. Мать девушки решительно заявила, что
«француз чужой веры, никто его не знает, и чин у него больно мал», на
что Павел I отрезал: «Во-первых, он христианин, во-вторых, я его знаю,
в-третьих, для Козицкой у него чин достаточный, и потому обвенчать».
После этого на Лаваля посыпались царские милости. Если
верить петербургскому фольклору, Александра Григорьевна Лаваль и в
дальнейшей своей жизни была столь же решительна и самоотверженна в
собственных поступках. Так, она искренне сочувствовала декабристам и, по
преданиям того времени, лично вышивала для них знамя. В петербургском
свете за ней закрепилось прозвище: «Лавальша-бунтарша». После
женитьбы Лаваль перестроил особняк на Английской набережной. Проект
перестройки выполнил соотечественник графа архитектор Тома де Томон,
также в свое время бежавший в Россию от Великой французской революции.
Впоследствии, если верить преданиям, особняк Лаваля еще раз перестроил
архитектор Воронихин. В
первой половине XIX века дом Лаваля стал одним из известнейших
литературных салонов Петербурга. Здесь бывали Александр Пушкин,
Александр Грибоедов, Адам Мицкевич, позже — Михаил Лермонтов, Федор
Толстой. Дочь Лавалей — Екатерина Ивановна вышла замуж за Сергея
Трубецкого, будущего руководителя декабрьского восстания на Сенатской
площади. Отсюда Екатерина Ивановна последовала за мужем к месту его
ссылки, в Сибирь. В
1828 году Пушкин познакомился с Александрой Осиповной Смирновой-Россет,
с ней он постоянно общался долгие годы. По-разному называли друзья эту
замечательную женщину. С одной стороны она — «Смирниха», или
«Смирнушка», с другой, — «Своенравная Россети», «Придворных витязей
гроза», «Донна Соль». Она действительно была остра на язык, и поэтому
прозвище «Донна Соль», данное ей в значении «лучшей представительницы
общества», частенько воспринималось и в смысле острой приправы. Не зря
поэт Востоков воскликнул однажды: Вы — Донна Соль, подчас и Донна Перец! Ho все нам сладостно и лакомо от вас. В
скобках заметим, что прозвище «Донна Соль» — это всего лишь остроумный
каламбур, этимологически восходящий к имени главной героини драмы
Виктора Гюго «Эрнани» — Donna Sol. К русскому названию пищевой приправы
это имя никакого отношения не имеет, хотя происхождение и того и другого
одно и то же и напрямую связано с названием центрального тела Солнечной
системы. Но
и перечисленный нами список поэтических характеристик, адресованных
этой удивительной женщине, далеко не полон. Можно добавить, что
некоторые считали ее «синим чулком», в то время как другие — «академиком
в юбке». По
материнской линии Александра Осиповна происходила из старинного
грузинского рода Цициановых. Ее отец — французский эмигрант
О. И. Россет, служивщий комендантом одесского порта. В 1826 году
Александра Осиповна стала фрейлиной императрицы. В число ее друзей
входили Александр Сергеевич Пушкин, Петр Андреевич Вяземский, Василий
Андреевич Жуковский, Александр Иванович Тургенев и многие другие лучшие
представители русской культуры. Она была исключительно наблюдательна и
умна, ее остроумия побаивались сильные мира сего, а ее тонкий
поэтический вкус изумлял и восхищал современников. A. O. Смирнова-Россет Между
тем она обладала сложным и противоречивым характером, что и отразилось в
городском фольклоре. В петербургских великосветских салонах ее
одновременно называли и «Южная ласточка», и «Северная Рекамье». Любил
Пушкин заглядывать и в дом весьма пожилой к тому времени дамы Натальи
Кирилловны Загряжской. Урожденная графиня Разумовская, кавалерственная
дама ордена Святой Екатерины, графиня Загряжская дожила до более чем
почтенного возраста и была одной из интереснейших личностей сразу двух
веков — XVIII и XIX. Она — живая «свидетельница шести царствований». По
признанию Пушкина, «он ловил при ней отголоски поколений и обществ,
которые уже сошли с лица земли». Наталья Кирилловна приходилась
родственницей Наталье Николаевне Пушкиной по матери, и благодаря этому
Пушкин мог часто встречаться с ней. Многие ее рассказы вошли в
знаменитые пушкинские «Table-talk». В светских кругах Загряжская имела
исключительно большой вес. Сам император Николай I не забывал время от
времени посещать ее дом. И даже, говорят, при этом всегда беспокоился,
как встретит его Наталья Кирилловна. Рассказы
о причудах Загряжской, в коих правду от вымысла отличить почти
невозможно, не сходили с уст светского Петербурга. Так, например,
искренне опасаясь смерти в свои 90 лет, она будто бы приказала своему
кучеру никогда не ездить вблизи Александровской колонны. «Она же ничем
не прикреплена, — говаривала она своим близким, — так и стоит, неровен
час повалится и задавит». Скончалась
Загряжская в более чем преклонном возрасте, похоронили ее в Духовской
церкви АлександроНевской лавры. Через сто лет после кончины графини
Духовскую церковь закрыли для прихожан, а ее помещения передали сначала
конторе «Ленгорплодовощ», затем спортивному клубу «Спартак» и в конце
концов Кировскому заводу под жилые помещения. Большинство захоронений,
представлявших художественную и историческую ценность, перенесли в
другие лаврские храмы. Ныне прах Натальи Кирилловны Загряжской покоится в
Лазаревской церкви. Н. К. Загряжская Полной
противоположностью старухи Загряжской была юная красавица Аграфена
Федоровна Закревская. Она — почти ровесница поэта. Одна из наиболее
ярких «светских львиц» пушкинского Петербурга была дочерью графа Федора
Андреевича Толстого, двоюродной сестрой известного скульптора и
живописца Федора Петровича Толстого и женой генерал-губернатора
Финляндии, а затем министра внутренних дел николаевского царствования
Арсения Андреевича Закревского. В Петербурге его прозвали «Чурбанпашой»,
он имел репутацию безграничного и жестокого деспота. Однако даже при
таких качествах он не смог справиться с эпидемией холеры и был уволен с
поста министра. Позже он будет назначен генерал-губернатором Москвы, и
московские остряки шутили, что при Закревском Москва стала не «только
святой, но и великомученицей». А. Ф. Закревская Аграфена
Закревская славилась экстравагантной красотой и бурным темпераментом.
Ею восхищалась буквально вся «золотая молодежь», ею увлекались и ей
посвящали стихи лучшие поэты того времени, в том числе Пушкин и
Баратынский. Однако, по авторитетному мнению Ю. М. Лотмана, эта «дерзкая
и неистовая вакханка» в «своем жизненном поведении ориентировалась на
созданный художниками ее образ». Может быть это и так. Но для
большинства тех, кто ее знал, и даже тех, кто о ней просто наслышан,
именно Аграфена Закревская, по утверждению того же Лотмана, была
«идеалом романтической женщины, поставившей себя вне условностей
поведения и вне морали». Надо
признаться, характеристика Закревской, данная Юрием Михайловичем
Лотманом, отличается излишней интеллигентской мягкостью и избыточной
сдержанностью. На самом деле, слова Лотмана «вне условностей и вне
морали» требуют некоторой расшифровки. Вот что пишет о скандальном
поведении нашей героини в своем дневнике небезызвестный шеф жандармов
Л. В. Дубельт: «У графини Закревской без ведома графа даются вечера, и
вот как: мать и дочь приглашают к себе несколько дам и столько же
кавалеров, запирают комнату, тушат свечи, и в потемках которая из этих
барынь достанется которому из молодых баринов, с тою он имеет дело». Нам
остается добавить, что, со слов князя П. А. Вяземского, в Петербурге
Закревскую называли «Медной Венерой», а с легкой руки Пушкина —
«Клеопатрой Невы», по имени царицы Древнего Египта, прославленной своей
красотой и развращенностью. Можно поверить, что Пушкин и в самом деле
при работе над поэтической характеристикой Клеопатры из «Египетских
ночей» подразумевал образ «Медной Венеры» — Аграфены Федоровны
Закревской. Вряд
ли что-нибудь можно прибавить к этому. Хотя надо иметь в виду и то, что
определение «медная» в то время носило не вполне однозначный смысл. С
одной стороны, «медная» означало «прекрасная», с другой — слово «медный»
было широко известным синонимом р а з м е н н о й медной монеты. |