Без Михайлы Ивановича она заскучала, и, сколько ни пробовала залить свою грусть, это ей удавалось далеко не вполне. Приходилось довольствоваться теперь исключительно женским обществом. Арину Родионовну она не любила уже за одно то, что Пушкин ее любил. Никакой не было возможности хоть чем-нибудь обратить на себя его внимание и выдвинуться. Бог знает, какие еще возможности туманили воображение уже далеко не молоденькой и весьма страшноватой Розы Григорьевны, но молодой барин попросту ее не замечал; он не вникал и в хозяйство и не вступал ни в какие разговоры. Раз только как-то сказал:

— Опять у вас этот лягушечий бант! А впрочем, он к вам очень идет! — Но это скорей походило на насмешку, и только.

С кем же излить свою душу? Мелкопоместные барыни, хотя бы и самые бедные, были все-таки барынями, и с ними общаться Розе Григорьевне было никак не по чину. Оставалась, пожалуй, одна только Анна Богдановна, занимавшая в Тригорском тот самый пост, какой занимала Роза Григорьевна в Михайловском.

— Две ведьмы дружат! — так про себя определила их близость, невзирая на все свое добродушие, няня.

Арина Родионовна домоправительницу сильно не жаловала. Не раз приходилось ее изобличать и укорять в мелких хищениях, сплетнях. Не любила она и Михайлы.

— Хоть и отец он тебе, — говаривала она Оленьке, — а только просторней у меня на душе без него: будто горницу веником вымели. Живи себе, пока молода, работай да смейся. То-то, счастливая!

Пушкин в хозяйство никак не вникал: на оброке ли люди, на стороне или барщине, иль у себя на хозяйстве, — ему было мало до этого дела, или, верней, никакого. Иное совсем, как заслышит незнакомую песню или встречный старик заведет рассказ о былом. Вообще же встречался с крестьянами, как и со всеми другими людьми: были ему интересны — постоит, поболтает, расспросит; неинтересны — мимо пройдет… Оттого и отношение к нему самому было простое: не обычные настороженность, боязнь или ненависть, как было при Ганнибале, но и не любовь; скорее всего — привычка и равнодушие. Жизнь его и занятия были непостижимы, но хоть, слава богу, не прижимал.

С дворовыми, по необходимости, ближе. И здесь отношения были ровные: не так чтобы очень приятельские, но и не безразличные.

— Легкий у нас при Александре Сергеевиче дух, барин без фанаберии, — скажет, бывало, кривой садовник Архип, раскуривая трубку и на минуту стрельнув единственным глазом на собеседника.

— Это уж что говорить: не в отца и не в мать! — подтвердит сквозь усы и старый Василий. — А только, скажу, и простоват: мыши под носом в амбаре грызут, а он и не слышит.

Такою-то мышью, грызущей добро, была в Михайловском домоправительница Роза Григорьевна.

Главной аферой ее было то самое сокрытие хлеба, которое еще по осени было задумано ею вместе с Михайлой. Цены к весне несколько возросли, и у Розы Григорьевны был уже сговор на мельнице, как туда сплавить «остатки», утаенные от хозяев. Но старая эта дева, злея день ото дня, повела себя так, что няня не выдержала, и разыгрался скандал, не миновавший и Пушкина.

В Тригорском у Осиповой не очень-то разойдешься, а потому чаще всего, отпросившись, Анна Богдановна жаловала в гости к Розе Григорьевне по ее приглашению, и тут за графинчиком черносмородиновой (а то еще обожали настойку из березовых почек) и за розовою пастилой восседали они и на свободе судачили всласть: желтая, рыхлая Анна Богдановна с рябоватым увесистым носом и поджарая, красная, с свекольным отливом Роза Григорьевна; глаза у нее были узкие, плоские, но сквозь пелену блистали порою враждебным ехидством. Приятельский их разговор был похож на то, как пилят дрова: одна отпустит, другая потянет, и, как бревно за бревном, по очереди перепиливали сначала господ, а потом и дворовых людей.

Наливка была ароматна, густа, чай крепок, печенья свежи, барина не было дома.

— У ваших опять пропадает?

— Ну, понятно, что так. У нас, Роза Григорьевна, как к чаю пойдут, весь дом, можно сказать, крахмалом шумит.

Обе почтенные дамы хотя и любили приличия и аккуратность в словах, как и тонкость в манерах, частенько, однако, касались вопроса и попросту, по существу. Белая скатерть тогда исчезала, и собеседницы чувствовали себя так же свободно, как если бы встретились на скотном д

воре

.

— А за кем же там все-таки Александр наш Сергеевич вникает особо? Ай с кем живет?

— Ну как так: живет? Это невидимо, Роза Григорьевна! — не без лукавства ей возражала деликатная гостья: она еще созерцала скатерть и перстенек у себя на левом мизинце.

— Ну, что до меня, Анна Богдановна, то я вижу что вижу. И неужто всамделе со старою барыней?

— Она не стара, Роза Григорьевна, — уклончиво отвечала Анна Богдановна, — ну никак не стара.

— Он же ведь прост, да, поди, и

своя-то

— А Арина-то Родионовна что ж не глядит?

Но когда доходило дело до Арины Родионовны, уж тут- то Роза Григорьевна давала себе полную волю.

Так, слово за слово, они наслаждались беседой. И было бы все тихо да ладно, когда бы к концу не слишком они разъярились: девушки слышали многое, и девушки между собою шептались; дошло и до няни. И с нянею вышло у Розы Григорьевны, как та проводила драгоценную гостью, самое резкое столкновение.

— Ты это что же: и няню порочишь, и барина, и девушек с грязью мешаешь… Срамница сама! Да я тебя выведу на чистую воду, да ты у меня узнаешь, как добрых людей перестирывать!

Роза Григорьевна в ответ пренахально уперлась ладонями в сухие бока и не осталась в долгу. Она громоздила сплетню на сплетню, перемежая все это любезностями по адресу няни, и, наконец, утратила всякую меру и стыд:

— Я все, моя милая, знаю… И ты это знаешь не хуже меня! И, коли до чего дело дойдет, по ниточке все разберу!.. А что до Михайлы Ивановича, то он и на многое мог бы дерзнуть, не скажи! Отчего это Оленька ваша так, например, уже бела, будто господский фарфор? И на кого это Оленька так уж похожа до чрезвычайности! Не на Ольгу ль Сергеевну — барышню? Грех-то какой! Грех-то какой! Ах ты, бесстыдница старая!

Няня заткнула пальцами уши, плюнула на кружевной праздничный фартук домоправительницы и удалилась так резво, как только могла.

Она почти захворала от злости, обиды и оскорбления и несколько дней была так желта — как свеча желтого воска. Оленька плакала, девичья вся присмирела.

Няня меж тем навела свое следствие. У нее давно уж был в подозрении хлеб, но лишь как совсем утвердилась, решила доложить Александру Сергеевичу. Случай ей благоприятствовал.

Пушкин в последние дни писал с особенным напряжением; рабочее возбуждение не покидало его и во сне. Он ставил свечу в изголовье и клал карандаш и бумагу: отдельные фразы, два-три стиха, порою и замысел сцены… Многое блекло при свете, но кое-что и оставалось. Так делал когда-то и царь Петр, а черновые записи эти в бледном свете возникавшего из болот Санкт-Петербурга переписывал начисто знаменитый прадед Пушкина Абрам Ганнибал.

— А у меня нет другого арапа: сам пишу и сам переписываю, — как-то раз над собою пошутил он у Осиповых.

В деревне всегда крепко спалось. Сны были разные: или писал, или рылся в архивной пыли, или скакал на коне в казачьем отряде, или теплились свечи у аналоя, и отливало, мерцая, тусклое золото старых икон, или падал, ведомый Никитой, с узенькой лестницы Ивана Великого, как падал во сне еще в детстве, как низвергался теперь его Гришка Отрепьев… Снова привычное это, повторное сновидение.

Но нынче привиделось особенно странно: будто проснулся, лежит у себя на постели и слышит вдруг шорох и голоса, возню за стеной. Поглядел: стоит лесенка, он поднялся по ступеням и заглянул меж потолком и стеной, и за карнизом увидел шестнадцатый век: толпы народа двигались смутно, пестро, слышна была брань, женские визги, и на коне молодой боярин плетью прокладывал путь себе и коню.

Но скрипнула дверь, и, едва успевший во сне удивиться и крикнуть от изумления, Пушкин проснулся, мгновенно забыв странный свой сон. Няня стояла в дверях и спрашивала, что ему надо.