Глава XXXV (окончание) - МОЙ ДЯДЯ - ПУШКИН. ИЗ СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКИ - ПУШКИН - НАШЕ ВСЕ - Каталог статей

"Внезапный отъезд Леона в Тифлис меня очень огорчает, – пишет Сергей Львович от того же числа. – Сам же он хотел служить при Блудове; но не успел Блудов принять его на службу, как сын подает в отставку, нетерпения ради (pour cause d’impatience). He такими способами делают карьеру, и я уверен, что министр этим очень недоволен. Что же мне делать, как не сосредоточить эту печаль в моем сердце и не повторить: да будет воля Неба? Но, во всяком случае, "мой младший", если уже решился отправиться в край столь отдаленный и на неопределенное время, то мог бы, по малой мере, заехать прежде к нам в Михайловское. Какие его виды – не знаю; какие надежды – не ведаю. В конце концов, покоряюсь Промыслу Божию, который Леона доныне хранил". Из этих двух писем видно, что как Лев, так и Александр Сергеевичи не считали нужным излагать подробно родителям свои планы. Александр Сергеевич, подобно брату, упоминает в письмах к старикам лишь в общих чертах о взятой им обратно тогда отставке, вовсе не упоминая ни о постигших его по этому случаю неприятностях, ни об известной своей переписке с Бенкендорфом. Возбудил же дядя вопрос об отставке, увидев настоятельную необходимость поправить свои обстоятельства, расстроенные непомерными расходами, вследствие посещений большого петербургского света. Благоприятный исход Пушкин усматривал единственно в долговременном отсутствии из Петербурга; между тем Наталья Николаевна, будучи еще совершенно неопытной, не разделяла его беспокойств и, напротив того, не только не думала расстаться на следующую зиму с Петербургом, но решила привезти туда и обеих сестер, желая доставить и им возможность вращаться в кругу большого света; присутствия же Александра Сергеевича в Болдине требовали и дела его родителей, пришедшие в совершенный хаос, а Пушкин, который в душе очень любил "стариков", решился спасти их во что бы ни стало. Наконец, Александр Сергеевич боялся – о чем говорила мне мать – и за упадок своего таланта; "отдаться вполне труду и творчеству" Пушкин мог только "в тишине и на свободе (собственные слова его), а не в столице при совершенно бесполезном для дела ежедневном пребывании в великосветских гостиных". Кроме того, он хотел бежать и от петербургских сплетен, а сплетни "людей добрых" доходили и в эту эпоху его жизни до колоссальных размеров. Так Сергей Львович сообщает дочери от 6 августа – между прочим: "…По словам возвратившихся из Петербурга наших соседей, бедный Александр служит мишенью всем любителям сплетен, и слухи, постоянно о нем распускаемые, сжимают мое сердце. Вообрази, что когда Nathalie выкинула, рассказали, будто бы это произошло вследствие нанесенных им жене ударов. Наконец, сколько молодых женщин уезжают к родителям на два или на три месяца в деревню, и никто против этого не говорит ничего, а за малейшим шагом Александра и Леона следят. (Au dire de nos voisins, qui ont ete demierement a Petersbourg, le pauvre Alexandre est le point de mire de tous les amateurs de cancans, et les bruits, que l’ont fait continuellement courir sur ie compte de mon fls, me font mal au coeur. Sais tu, que quand Nathalie a fait une fausse couche, on a dit que c’etait a la suite des coups qu’il lui avait donne! Enfn, que de jeunes femmes vont voir leurs parents, passer deux ou trois mois a la campagne, sans qu’on у trouve a redire; mais quant a lui et a Leon – on ne leur passe rien)". Побудительные причины выхода в отставку Пушкин высказывает в письмах к жене в мае и июне того же года следующим образом: "С твоего позволения надобно будет, кажется, выйти мне в отставку и сложить камер-юнкерский мундир. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе, и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства. Вот тебе и мораль… и мои долги, и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы… Меня в Петербурге останавливает одно: залог нижегородского имения; я даже "Пугачева" намерен препоручить Яковлеву, да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный Завод… Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности, и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет… Меня здесь удерживает одно – типография. Виноват, еще другое – залог имения. Но можно ли будет его заложить? Как ты права в том, что не должно мне было принимать на себя эти хлопоты, за которые никто мне спасибо не скажет, а которые испортили мне столько уже крови, что все пиявки мне ее не высосут…" Тягостными и затруднительными семейными делами и неудобством часто отлучаться в отпуск и, состоя на службе, Пушкин мотивирует свое прошение об отставке Бенкендорфу, которому писал от 6 июля того же года, не давать этому прошению дальнейшего хода и заменить отставку отпуском на несколько месяцев. Первое письмо по этому предмету Александр Сергеевич писал Бенкендорфу после отказа в его ходатайстве не лишиться и при отставке права посещать государственные архивы, – отказа, редактированного в довольно резкой форме, а именно, что помянутое ходатайство удовлетворению подлежать не может, так как испрашиваемое Пушкиным право посещения архивов "может принадлежать только людям, пользующимся особенною доверенностью начальства". "Надобно тебе поговорить о моем горе, – сообщает дядя своей жене от 14 июня. – На днях хандра меня взяла: подал я в отставку, но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул и Христом и Богом прошу, чтобы мне отставку не дали. А ты и рада, не так ли? Хорошо, коли проживу я лет еще двадцать пять, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что будешь делать, и что скажут Машка, а в особенности Сашка… Ну, делать нечего. Бог велик; главное то, что я не хочу, чтобы могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма…" Александр Сергеевич остался на службе. Приступил он к печатанию "Пугачевщины" (как выразился Сергей Львович), хлопотал по отцовским делам, летом не посещал никого, а ходил только обедать к Дюмэ с Соболевским и Львом Сергеевичем, который, пред отъездом в Грузию, старался провести время как можно веселее. Тогда-то, – в июле или в начале августа, – и происходили у Дюмэ (как упоминается в изданной в 1863 году брошюре "Последние дни жизни и кончина А. С. Пушкина со слов К. К. Данзаса") первые встречи поэта с его убийцей. В брошюре сказано, что "Данзас познакомился с Дантесом в 1834 году, обедая с Пушкиным у Дюмэ, где за общим столом обедал и Дантес, сидя рядом с Пушкиным". Разумеется, ни Данзас, ни Соболевский, ни "храбрый капитан" не могли придавать этому знакомству особенного значения. Будущие враги обедали вместе и, сидя рядом, не могли не обменяться парою слов или обыденным разговором. Получив отпуск, дядя отправился из Петербурга в половине августа за женой в Калугу, откуда намеревался уехать в Болдино, потом посетить родителей в Михайловском, сестру в Варшаве, отвезти ее к старикам и возвратиться в Петербург уже позднею осенью. Но последним его предположениям не суждено было осуществиться. "Леон был в Москве, – сообщает Надежда Осиповна моей матери из Михайловского от 27 сентября, – и написал превеселое послание, накануне своего отъезда. В Москве он прожил двадцать дней в вихре тамошнего большого света (dans le tourbillon du grand monde), не зная ни минуты отдыха. Танцевал "храбрый наш капитан" на всех балах и гулял на всех праздниках, данных по случаю приезда принца Прусского; пишет, что очень удивился, когда на одном из вечеров встретил Александра, который очутился там, так сказать, проездом, пробыв в Москве лишь несколько часов (Leon fut tres etonne de rencontrer Alexandre a une de ces soirees, qui n’etait qu’en passant; il est reste quelques heures seule-ment a Moscou), и ехал к Наташе в Калугу. Леон в восторге отправиться в свой возлюбленный Тифлис. Говорит, что останется на несколько времени в Харькове, а его попутчиком до Харькова оказался Александр Раевский. Сын уверяет, будто бы часто будет нам писать, но, кажется, с его стороны это не более как сверхъестественные сказки. (Mais je crois, que ce sont des contes a dormir debout.) Что же касается Александра, – я полагаю, он уедет в Болдино не раньше ноября. Его предположения меняются, впрочем, как ветер (ses prejets changent comme le vent)". Сергей Львович от того же числа сообщает: "Надо быть очень ловким, чтобы сообщить тебе адрес Александра – прости за плохой каламбур. He знаю, где он. В полученных от него нескольких строках в половине августа сын сообщал, что торопится и едет в деревню (qu’il etait presse, et partait pour la campagne). Я отвечал и послал письмо в Москву, на Никитскую, в дом Гончарова. Теперь, право, не ведаю, куда писать. Леон встретил его в чужом доме (dans une maison tierce) и заявляет, что Александр поехал свидеться с женою (et nous mande qu’il allait joindre sa femme). Как это все досадно! Между тем неужели Александр не может понять, что нет ничего для нас мучительнее, как оставаться в неизвестности насчет наших детей? А с Леоном, может быть, никогда и не увижусь! Будь Леон в Варшаве, я бы мог рассчитывать, что будет посещать нас, одиноких стариков, а от него вполне зависело состоять при Паскевиче в качестве адъютанта, как фельдмаршал ему предлагал; сделать бы мог блистательную карьеру! Теперь же что его ожидает? Знаю одно: затеянное путешествие стоит ему довольно больших издержек". "Отсутствие и Леона, и Александра, – продолжает дед, – порождает во мне самые черные мысли, не говоря уже о моем беспокойстве о тебе. Никакое веселое общество разогнать эти мысли не в состоянии, следовательно, и 17 сентября, день именин мама, провел грустно, несмотря на нашествие двунадесяти язык, т. е. бесчисленных соседей, под предводительством однофамильца карфагенского полководца – Вениамина Ганнибала – да кривоногого Ш. (се crochu de ILL), который нагрянул не только со всеми своими наличными родственниками и друзьями, но и привез двух господ, совершенно незнакомых, и даже сам затруднялся назвать мне фамилию одного из них. К счастию, "кривоногого" осенила идея, не лишенная некоторой гениальности: ночевать с многочисленной дружиной не у нас, а отправиться с нею к соседнему помещику. Были и Платон Назимов с двумя сестрами, и Рокотовы, и Кирьяковы и прочая, и прочая". Привожу затем дальнейшие извлечения из писем деда и бабки к Ольге Сергеевне из Михайловского, насколько они касаются обоих моих дядей. "Не могу, милая Ольга, ничего сообщить, где теперь "храбрый капитан", – сообщает Сергей Львович от 1 октября. – Писал ему, по его же просьбе, в Харьков, адресуя ему теплые мои чувства "до востребования". Не получая затем никакого ответа, писал ему наудачу в Тифлис, но там ли он – Бог его знает, а вижу его во сне всякую ночь; сегодня он мне пригрезился убитым в сражении; этот ужасный сон был так жив, что, проснувшись, я долго не мог прийти в себя. Неужели и во сне не знаю покоя? Сон – этот дар природы неоцененный – вместо того, чтобы подкреплять меня, старика, увеличивает мои скорби ужасными картинами!! Александр должен теперь быть, вероятно, в Петербурге. Из Калуги проехал он в Болдино, но долго ли там пробыл, один ли, с семейством ли, что он там делал – неизвестно. Если бы он очутился у тебя, согласно его планам, в Варшаве, ты бы мне об этом написала. Невестка нам тоже не сообщает ничего. История сына о Пугачевском бунте опубликована в газете, и прочитавшие из нее несколько отрывков отзываются об этом сочинении с большой похвалой (son histoire de la revolte de Пугачев est annoncee dans le gazette. Ceux qui en ont quelques fragments en font un grand eloge). Но это меня нимало не утешает. Что мне "Пугачевщина", когда не знаю, что случилось с автором? При разлуке сын говорил, что к концу осени присутствие его в столице необходимо для успешной продажи его труда, за чем и надо будет ему следить. По дошедшим до меня сведениям, он выехал из Москвы совершенно здоровым, но с того времени мало ли что могло случиться? Дети, дети мои! Как мне вас не достает! Леон, того гляди, опять будет рисковать жизнию; может статься, какой-нибудь подлый трус, выстрелив в моего сына из-за угла и сам испугавшись огня своего ружья проклятого, пресечет нить жизни Леона! Боже сохрани! (Peut etre, sans savoir ni d’ou ni comment, une balle egaree, tiree en tapinois par un miserable poltron, qui s’en-fuira lui-meme, epouvante du feu de son maudit fusil, tranchera la vie de Leon, qui merite d’en jouir de longnes annees. Que le bon Dieu le conserve!) А Леон как будто бы сам на это напрашивается, беспокойный человек! Мало, что ли, он встречал позорище смерти в Персии, Турции, Польше? Не понимаю, чем скоротечная жизнь ему опротивела? и собой не дурен, и не глуп, а обладает таким, кроме того, золотым сердцем, что надо быть дьяволом, чтобы не полюбить его всякому и всякой (il possede un coeur d’or, et il faudrait etre le diable en personne pour ne pas l’aimer. II est fait pour etre aime, par chacun et par chacune). Мужество же свое и рыцарскую доблесть на поле чести доказал как дважды два четыре (quant a sa vaillance et a sa bravoure chevaleresque au champ d’honneur – il les a prouvees comme deux et deux font quatre). Мог бы устроить себя как нельзя лучше, а там и найти отклик своему рыцарскому сердцу, найти подобное же сердце, способное оценить его, хотя и говорит сущий вздор, что ни одна женщина его не полюбит. Что касается тебя, милая Ольга, – благодарю Бога за твое здоровье, и можешь себе представить, с каким нетерпением ожидаю торжественных твоих слов: "я мать". Если Бог даст тебе сына – назови Леоном. Хочу, чтоб он пошел в моего Леона по своей душе. Если же будет дочь – назови Надеждой, именем той, которая дала тебе жизнь, а мне счастия настолько, насколько оно осуществимо на земле… Препоручаю тебя Божию промыслу, уповая, что на мою долю выпадет счастие в следующем году, если не в этом, – прижать к моему сердцу и тебя, и твоего ребенка – Леона или Надежду и эта мужественная надежда, к несчастию, я из каламбуров не выхожу (encore un calembourg: malheureu-sement je ne sors jamais de la), меня подкрепляет и дает силу переносить разлуку с тобою! Быть может, как выразился твой посланный Абас-ага, "мрак грустной ночи уступит свету радостного утра"…" "Александр, наконец, слава Богу, откликнулся, – пишет Надежда Осиповна от 22 октября, – а вернее сказать, откликнулся не он, но добрые люди, известившие нас, что он в Петербурге. Стыдно, очень стыдно не писать нам! Четыре месяца мы в Михайловском, а от него получили только четыре строчки, значит по строчке в месяц! И теперь не знаем ничего, что он испытал с того времени, как Леон, пропадающий ныне тоже без вести, столкнулся с ним на полчаса в Москве, как Агасфер с Иродиадой. Бог знает, что он делал в Болдине, а что не был в Варшаве – это верно, иначе ты бы первая нам написала. Наташа тоже не видит никакой надобности (Наташа поп plus ne juge pas a propos) с нами переписываться с апреля. Леон, по всей вероятности, в Тифлисе… По слухам, в Петербурге предполагаются большие празднества, балы, спектакли, куда Александр и будет ездить против своей воли (a son corps defendant). Говорят, будто бы Александр поправился и будто бы могу быть на его счет совершенно спокойной. Не знаю, останавливался ли он на возвратном пути в Москве или нет; тетка его (Сонцова) Александра не видала, а если бы проезжал через Москву, то непременно посетил бы ее; между тем невестка (ma belle-soeur Сонцов) ничего не говорит, попался ли ей на глаза Александр, а рассказывает все, что у них в Москве делается, и, между прочим (entre autre), следующее приключение, которое передаст тебе папа. Уступаю ему перо". "Приключение вот какое, – продолжает Сергей Львович. – Вдова Л – ва (La veuve Л – в Alexandrine) подверглась на большой Рязанской дороге нападению двенадцати вооруженных людей (armes de pied en cap.). Предводитель дружины князь В – ский заставлял Л – ву под дулом пистолета следовать за собою в церковь, где и обвенчаться. Влюблен в нее уже очень давно и, начитавшись романов, решился на подобный подвиг после того, как она ему отказала. Как бы ни было, госпожа Л – ва была освобождена, в силу своего плача и отчаянных криков. Уверяют, что она писала об этом его величеству. Молю Бога о твоем благополучном разрешении; очень буду любить моего внука, так как говоришь, что будешь иметь сына: и я верю чувству твоего второго зрения. (Je prie Dieu pour ton heureuse delivrance. J’aimerai beaucoup mon petit-fls, car tu dis que cela un fls, et j’en crois a ta seconde vue.) Что тебе сказать еще? Читаю воспоминания о Байроне Моора, и надо сознаться, что этот великий гений не лишен мелочности характера: иногда вел себя завзятым пьяницей, и я, чтобы с ним помириться, перечитал его. Люблю его как поэта, но как человека – нет. Впрочем, я не так образован, чтобы оценить строго его по достоинству… Прочел я, кроме того, воспоминания капитана английского корабля Галля. Они интересны, несмотря на остроту Александра, который мне их подарил перед отъездом. Он предупредил меня, что сцены, описываемые автором на воде, исполнены большой сухости, что и справедливо". "Леон был в Харькове, – сообщает Сергей Львович от 26 октября, – рассчитывал провести там дней пятнадцать, а потом объездить весь Крым вдоль и поперек, но говорят, что это намерение отменяет… Не подозревает, в какой степени меня огорчают все его напрасные путешествия. Александр, опять запою ту же песню, "ни слова, ни слова" (pas un mot, pas un mot). Завишу же я от него до известной степени, а он оставляет меня более двух месяцев в совершенной неизвестности насчет моей судьбы". В главе II "Хроники" мною уже приведено письмо моей бабки к Николаю Ивановичу от 7 ноября, по случаю моего появления на свет Божий, – письмо, которым она и открыла с моим отцом дипломатические сношения. Привожу теперь письмо моего деда от того же числа: "Дорогой Николай Иванович! Вчера, к большому нашему удовольствию, мы получили ваше письмо, извещающее нас о благополучном разрешении Олиньки от бремени. Да ниспошлет Небо на вашего новорожденного все свои благословения! Смотрю на него – маленького Леона – дайте ему это имя – как на ангела мира и надеюсь, что он будет утешением вашей старости. Буду, само собою разумеется, его крестным отцом. Если же сам не приду к вам, выберите друга – моего представителя. …Вчера мы получили, слава Богу, письмо от Александра: он приехал из Болдина и занимает квартиру, где жили Вяземские, у Гагаринской пристани, на набережной, в доме Баташева. Сей же час ему ответил и сообщил великую радость о рождении твоего маленького. Пишу и Леону наудачу в Тифлис. Оба они, любя тебя, его полюбят, в особенности Александр, так как сам отец; но надеюсь – опять шучу в припадке радости, – что и "храбрый капитан" не замедлит превратиться, рано или поздно, в такового". "Радости моей описывать нет нужды, – прибавляет по-русски к письму деда гостивший тогда в Михайловском у стариков Пушкиных двоюродный брат бабки – Вениамин Петрович Ганнибал. – Расцелуй от сердца и души, по-африкански, по-ганнибальски, отпрыск новый Ганнибалов, твоего Льва, а теперь львенка. И я прошу: дай ему это великолепное имя, чтобы он здоровьем был крепок, как великолепный, доблестный твой брат Лев Сергеевич или как настоящий лев – царь зверей, что и того лучше. Никогда мы до этого радостного дня не переписывались, но будь уверена – даю слово Ганнибала, – что родственные мои чувства всегда останутся такими же, как и были. Посылаю завтра крестик для твоего ребенка. Напиши и мне, а писать твоему дяде, ей-Богу, следует. Стыдно, стыдно не писать, честное ганнибальское слово… пожалуйста, напиши, да поскорее: похож ли он на Ганнибалов, т. е. черномазый ли Львенок-арапчонок, или белобрысый? А главное, приищи ему кормилицу здоровую, пригожую, и об этом напиши любящему тебя и на этом, и на том свете дяде Вениамину". Сергей Львович и Надежда Осиповна пригласили соседей отпраздновать "событие". Вся "Ганнибальщина", с Семеном Исааковичем и Вениамином Петровичем во главе, хозяева Тригорского и прочие обитатели "весей окрестных" не заставили себя ждать. Семейное торжество в их присутствии началось молебном, затем последовал обед и танцы запросто, под звуки доморощенного оркестра дворовых Вениамина Петровича, фейерверк, ужин и опять танцы до рассвета. На другой день вся компания, обрадовавшись случаю повеселиться, ускакала к Семену Исааковичу Ганнибалу; и он задал пир. Описание этих двух праздников изложено в письме Сергея Львовича от 12 ноября с довольно забавной характеристикой действовавших на обедах и танцах особ. Приводить это описание, которого я был бессознательной причиной, не нахожу надобности. Привожу другие места из переписки деда и бабки. "Александр приехал в Петербург, как тебе уже известно из нашего письма, – сообщает Сергей Львович от 14 ноября. – Сегодня мы получили от него, сверх ожидания, второе письмо. Разделяет нашу радость, поручает тебе благословить ребенка. По письму очень весел и подшучивает, сообщая, будто бы видал во сне, что маленький Леон черен, как Абрам Петрович. Жена Александра опять брюхата. Ее сестры живут с нею и нанимают прекрасную квартиру с Александром пополам. Сын уверяет, что хотя это ему и удобно в отношении расходов, но немного его стесняет, так как не любит изменять своих привычек. Он очень их хвалит. Все хорошо, и я совершенно уверен, что мой сын в лице своячениц, добрых и милых, приобретет друзей, но как бы они добры и милы ни были, все же между ним и женой оказывается и третье, и четвертое лицо, тогда как, по моему мнению, присутствие между супругами родителей, братьев и сестер неудобно: супруги будут стесняться в разговорах, следовательно, в душе каждого из них появятся секреты, а секретов между ними быть не должно. В случае же недоразумений вопросы будут разрешаться не с глазу на глаз, а при третьем, четвертом, может статься, и пятом лице, и разрешаться в пользу того из супругов, кто к ним по родству ближе. А ну как появятся у этих третьих лиц женихи или невесты? Тогда обстоятельства еще более усложнятся. Короче, в переселении своячениц к Александру не вижу достаточных поводов (bref, je n’v vois pas de raisons sufsantes). Он как нельзя больше занят (il est on ne peut plus occuppe), а потому не адресуй на его имя твое следующее к нам письмо в Петербург: забелынит между бумагами, а там позабудет и не отдаст, а пиши так: Сергею Львовичу Пушкину: в Петербург. Оставить на почте до востребования". "…Quand on parle du soleil – on en voit les rayons (когда говоришь о солнце, видишь лучи), – прибавляет Сергей Львович. – Сейчас мне сказали, что на почте нас ожидает еще письмо Александра. Горю нетерпением узнать, что с ним случилось, а, вероятно, случилось что-нибудь, иначе он бы, по своему обыкновению, молчал. Выезжаем, во всяком случае, не позже двадцатого". "Удивишься немало, – сообщает бабка от 8 декабря, – когда получишь это письмо не из Петербурга, куда предполагали выехать, а из Михайловского; Александр не успел еще приискать для нас квартиры, но уверяет, что только об этом и думает. Будем ждать, что напишет; останавливаться же в гостинице нет расчета. Леон ему пишет из Харькова – от 2 ноября, – что его в Харькове удержали какие-то важные дела, а так как теперь будто бы путешествовать по горам невозможно, то выжидает зимы уехать в Тифлис и забыть там тяжелые впечатления, полученные им в Петербурге, куда, если бы там-де мы не жили, не поставил бы и ноги (что не мешало ему, однако, веселиться в Петербурге с утра до вечера). А в Грузии, что он будет делать, не имея места? Я просила Александра написать в пользу Леона кавказскому начальству и облегчить своему брату дорогу в ряды Кавказской армии". Дед и бабка возвратились в Петербург 15 декабря. "Приехали сюда благополучно, – сообщает бабка от 17 декабря, – третьего дня, в субботу, и остановились на несколько дней в гостинице Демута; квартира, нанятая для нас Александром, еще не устроена. В дороге у папá спазмы возобновились до такой степени, что мы принуждены были пробыть в Пскове более суток. Я тоже схватила лихорадку. Папа, тотчас после приезда, послал за Александром; сына не оказалось дома, и увидели его только вчера. Не описываю нашего свидания… обоюдная радость помешала нам говорить толком. Папа бросился Александру на шею, разрыдался и ничего кроме: la volonte du Ciel soit faite, – не выдумал сказать. Александр, по-видимому (а се qu’il parait), тоже был взволнован, но первое слово его было о тебе и о твоем ребенке. Ехать к тебе в Варшаву не мог, так как в Болдине пробыл больше, чем располагал. Разумеется, он себя оправдывал (il a proteste de son innocence) в редких к нам письмах. Говорит, надеется поправить дела, рассчитывая на продажу "Пугачева" (И dit qu’il espere de mettre ses afaires en ordre, des qu’il vendra son Пугачев); уверял также, что его последний роман в прозе, во вкусе фантазера Гофмана, произвел большой эффект. Наташа сильно простудилась, и ее лечит Спасский". "Сейчас возвратились от Александра, – сообщает дед от 22 декабря. – Он поручил мне сказать тебе, что на днях вышлет тебе свой портрет, а маленькому Леону затрудняется что послать и спрашивает, кто меня заменил в качестве крестного отца? Желает, чтобы его крестной матерью была твоя милая подруга Варвара Петровна Лахтина, которая так тебя любит. Говорит, что попросит Наташу сшить твоему маленькому одеяльце и чепчик, которые и перешлет. Видел обеих сестер Наташи; из них одна пожалована 6-го числа фрейлиной. Обе любезны и предупредительны, но далеко уступают Наташе в красоте. Маленькая Маша очень довольна была меня видеть и бросилась мне на шею, к большому удивлению присутствовавших; но с мама она крайне нелюбезна. Маша так привыкла видеть щеголих, что раскричалась при виде мама, а когда Александр ее спросил, зачем она не хотела поцеловать бабушку, – девочка отвечала: "У бабушки дурной чепчик и дурное платье". Сочинение Александра о Пугачевском бунте появилось. Замечательно по стилистике и очень интересно. Однако до сих пор журналы вовсе его не разбирают и даже о нем и не упоминают". "Вообрази наше удивление и радость, – пишет на другой день после этого письма Надежда Осиповна. – Леон, конечно, не твой маленький, Леон большой, вчера приехал, сверх всякого чаяния, но не из Тифлиса, а из Харькова. До Тифлиса он и не доехал, и сказал, что выждет весны. Разумеется, я очень ему обрадовалась, но жалею, что деньги плачут; стоило тратиться на дорогу! Все равно, что вышвырнуть деньги из окошка, а тут опять пойдут расходы на посещения балов и маскарадов. Долги Леона нас иссушили (nous ont mis tout a fait a sec), и если Александр вам до сих пор еще ничего не прислал, – а выслать непременно хотел после рождения у тебя сына, – то это случилось не по вине его, да и не по нашей: заложив наше последнее имение, Александр заплатил часть долгов брата, а они дошли до восемнадцати тысяч (Alexandre а рауе се que son frere devait, et cela montait a 18 milles). Таким образом, Александр мог отпустить Леону на дорогу в Тифлис очень мало и ожидает денег из Болдина; вероятно, сделает для вас, что может, принимая наше положение близко к сердцу". "Не скрою от тебя, – пишет Сергей Львович, – что меня очень огорчает непоследовательность Леона; он взошел в долги, которые никогда не был бы в состоянии уплатить немедленно, и по милости которых я принужден был заложить последних крестьян (grace auxquelles j’ai, ete oblige d’engager les derniers paysans, que j’avais de libres). Продолжал он и после того бесполезные расходы. Подобные действия поставили Александра в невозможность давать нам необходимое. Но довольно; что сделано – то сделано; скажу только, что меня всего больше огорчает разочарование: я был уверен, что Александр тебе прислал кое-что, вовсе не зная о значительном долге Леона". Переписка стариков с дочерью за 1834 год заключается письмами от 26, 28 и 30 декабря. Привожу из них выдержки: "…Не знаю, почему, добрейший мой Николай Иванович, – пишет бабка моему отцу (после моего появления на свет она перестала его игнорировать), – и Олинька, вы себе вообразили, будто бы требую во что бы то ни стало вашего приезда. Правда, я говорила, что разлука мне тяжела, и что завидую участи матерей, которые с дочерьми неразлучны. Но было бы с моей стороны безумием требовать свидания, зная наши обстоятельства… Александр очень просит сообщать ему почаще о маленьком Леоне и желает, чтобы он был похож на "храброго капитана", за исключением его долгов (ses dettes exceptees); беспокоится, получила ли ты одеяльце и чепчик; очень благодарит тебя за посылку ему пряди белокурых волосиков ребенка и сказал: "Вот блистательное опровержение моего сна, а я видел Леона во сне черным, подобно его прапрадеду". "Отсюда вижу беспокойство сестры о глазах Леончика, – сказал Александр, – но уверен, что коситься не будет после всех мер, которые она приняла; с маленькими это часто случается; зрение их еще слабо, а потому и взгляд не может быть, как у взрослых". Александр советует тебе, когда кормят ребенка, закрывать ему чем-нибудь глаза. Впрочем, я сама всегда точно так же поступала со всеми моими детьми, и покойная Ирина Родионовна называла вас поэтому "занавесные Пушкинята"! Говоря о твоем ребенке, Александр, Бог знает почему, расплакался. Расстроены у него нервы, и все тут, а всего вероятнее, нервы раздражены какими-нибудь новыми пакостями, которые от нас скрывает. Не говорил Александр и Леону ровно ничего, а я не хочу вызывать его на откровенности помимо его воли… Зато Леон… – все ему с гуся вода – весел, как жаворонок. Сейчас отправился от нас на вечер к такому же весельчаку, как и он, но весельчаку степенному, долгов не делающему и вина в рот не берущему, а в балладах плачущему – Жуковскому. А у нас Леон вчера обедал и просидел до десяти часов вечера и так меня смешил, что забыла мою болезнь и не заметила, как время прошло. …По-прежнему Леон восхищен княжной Марией Вяземской; похожа на своего отца и очень дружна с Наташей, которая участвовала во всех вечерах. По случаю праздников Рождества собраний было очень много; Александр сопровождал ее и обеих сестер; был с нею и у Фикельмон, которую, впрочем, терпеть не может. "Храбрый капитан" тоже там очутился, не зная хозяйки вовсе; Александр его представил. …Описывать блистательные собрания не могу; знаю о них единственно понаслышке. Скажу только, что вчера Александр с женою и двумя свояченицами присутствовал во дворце. Там были живые картины, а действовавшими лицами – дети всякого возраста. Великие княгини, исключая Марии Николаевны, участвовали тоже с дочерьми великого князя Михаила, а также и Константин Николаевич, что было сюрпризом, который сделала императрица великой княгине Елене Павловне. Полагаю, прочтешь об этом в газетах. Александр от всех этих балов опять устал. "Капитан" может "по своей воле" посещать свет или вовсе не знать его: он совершенно свободен, но Александр связан, а Наташа любит свет. Как бы не разочаровалась! Сержусь на Александра и Наташу: они тебе преувеличили мою болезнь. Присылай из Варшавы твоего доктора Порай-Кошеца, как мне обещалась. Пишешь, что этот "Кошец" завернет в Петербург, заедет к нам и сообщит тебе откровенно, как он меня нашел. Вот и прекрасно. Насчет же сказанной Черевиным остроты о нем: "Это не пара кошек, а один п – л я", ты меня и Александра очень рассмешила. Как бы ни было, Кошец лечил тебя успешно, знает свое дело не хуже Спасского, который меня пользует, а потому и не боюсь его шпионства (et voila pourquoi je ne crains pas son espionnage). Кошеца ждут и Александр и Леон; оба желают его видеть и услышать от него известия о тебе и Леончике, которого благословляем от всей души". "Тебе обязана хорошему началу нового 1835 года, – сообщает бабка от 4 января. – Накануне его мы получили твое письмо, адресованное "до востребования", а в самый новый год – и два другие, которые принес мне Александр на нашу новую квартиру (на Моховой в доме Кленберга). В новый год я только видела его и Леона и нигде не была, даже и в церкви, что со мной случается первый раз. Чувствовала себя слабой, но не беспокойся; завтра начну, по совету Спасского, подкрепляющие ванны и скоро выйду на чистый воздух – источник всякой жизни. Я еще не так стара и, Бог даст, не последний новый год встречаю. Умирать же страшно. Никогда не соглашусь с твоим взглядом и взглядом твоего брата на смерть – но со взглядом шута Соболевского. Всякий раз когда Александр заводит с ним речь о смерти, Соболевский перебивает его словами: "Когда перестанешь твердить мне об этой гадости?" И я перестану говорить тебе об этой гадости, особенно в первом письме после нового года…" Затем бабка, желая в письме казаться веселой, описывает в забавном тоне своих знакомых, извещает, что дядя Лев опять едет в Тифлис, но на этот раз поедет не шутя, и в конце письма упоминает о нездоровье Натальи Николаевны. Взгляд же Александра Сергеевича на болезнь бабки, – а он считал ее недуг, болезнь печени, чрезвычайно важным, – оказался вернее. Как он и предвидел, Надежда Осиповна прожила немного более года. Положение своей матери Пушкин нимало не преувеличил, что и доказывается письмом ее же от 5 марта. "Теперь, – пишет она, – я на пути к выздоровлению, а потому могу тебе сообщить, что моя болезнь была далеко не из легких. Перед папá я долго скрывалась, но высказала все Александру. По настоянию твоего брата, а он очень перепугался, я, кроме Спасского, пригласила и Рауха; оба, в присутствии Александра, совещались несколько раз. Улучшением обязана я единственно Рауху, а Спасскому, который сам обрадовался мысли Александра лечить меня при помощи первого, я так же мало верю, как и ты. И Раух и Спасский говорят, что за мое совершенное выздоровление ручаются. Зло будто бы происходило в пораженной печени; причиной же болезни – нравственные долговременные волнения. Не представишь себе, как я похудела и постарела. Вообрази, что с 15 декабря я только два или три раза выезжала из дому. Сначала чувствовала отвращение от пищи какой бы ни было, теперь могу только есть габерсуп. Запах мяса, рыбы для меня невыносим; чая, который так любила, терпеть не могу. Работать не в силах, а досадно, так как не могу кончить кофточку для Лели, следовательно, и послать ее тебе; начала ее шить еще в деревне… Сделалась, против обыкновения, совершенно праздной – днем только читаю немного". "Милая Оля, – пишет Сергей Львович от того же числа, – уведомляю тебя, что Раух и Спасский совершенно меня успокоили. Мама на пути к выздоровлению, но, сознаюсь, перенес я очень тяжкие минуты. Александр, кроме этих двух докторов, непременно хочет видеть твоего Порай-Кошеца, ожидая его приезда из Варшавы, как ты писала. Я мнителен, Александр же еще больше. Он, слава Богу, здоров и приходит к нам всякое утро. Опять у него какие-то неприятности: затрудняются допустить его читать бумаги в архиве Сената по Пугачевскому делу, несмотря на разрешение; а этих бумаг на дом не дают. Привел ко мне вчера свою "Машку"; она прелестна, а "Сашка" делает зубы и так часто болен, что выводить его не решаются. Наташа тоже нездорова и не выходит. Все это время Александр очень был несловоохотлив, так что ничего не мог от него добиться насчет Леона, a сказал только, что он получил от брата письмо из Харькова от 1 февраля, накануне отъезда "капитана" в Тифлис; но в чем заключалось письмо, Александр не счел нужным сообщить. Крепко подозреваю, что "капитан" опять у брата денег просит. Александр распространялся только о твоей подруге Бартеневой; она очень обрадована вниманием императрицы к ее старшей дочери, которая поет не хуже Зонтаг. Услышав о таланте дочери и о бедственном положении ее матери, государыня пристроила ее ко двору; Полине такое счастие и не снилось. Она среди царского семейства, и производит голосом большой эффект (elle passe son temps avec la famille imperiale, et fait fureur grace a sa voix charmante). Говорит еще Александр, что на днях встретил Вигеля, который смеялся так зло над семейством Н – в, впрочем, и без того довольно смешным, что не уступал и Соболевскому – своему врагу заклятому (son en-nemi jure)". "Наконец доктора мне объявили, – сообщает бабка от 1 апреля, – что опасаться нечего, и советуют мне одно лишь душевное спокойствие. Но где же оно? Беспокоюсь я и о неприятностях, которым Александр подвергается на каждом шагу, и о тебе, в особенности о твоем ребенке. Освободился ли он от этого мерзкого кашля? Но Бог не без милости, и надеюсь, что твой доктор преувеличил; и в самом деле, какая может быть сухотка (marasme) у шестимесячного дитяти? Молю Бога удостоиться мне на Страстной неделе причаститься в церкви. К счастию, домовая церковь в доме Апраксина от нас недалеко". "Вчера мы получили письмо от Леона из Тифлиса, – сообщает Надежда Осиповна на другой день. – Он здоров и очень много расспрашивает о тебе и о новом своем племяннике. Просит нас хлопотать в свою пользу у барона Розена, и сегодня папа уже наводил по этому делу справки. Розен не знает, когда он вернется в Тифлис; начальник же штаба Вальховский, без разрешения свыше, не может ничего сам от себя сделать. Леон оставил все свои бумаги в Министерстве внутренних дел, а как их оттуда достать – Бог знает. Обнимаю ребенка. Бог да благословит его…" "Слава Богу, я счастлива, – сообщает бабка от 6 апреля. – Приобщилась в церкви Св. Тайн, а потому радостно пишу вам, друзья мои, "Христос воскрес!" Признаюсь, я не рассчитывала прожить до Пасхи – дело прошлое. Чувствую себя всякий день лучше и лучше, и возвращена к жизни, после того как была на два пальца от смерти (me voila ren-due a la vie, ayant ete a deux doigts de la mort); от болезни остался лишь один упорный кашель, некоторая слабость, отсутствие аппетита и слабость зрения. Порай-Кошец еще не являлся, а Раух и Спасский твердят мне лишь одно: не храбритесь; приказывают мне ни о чем не думать и предаваться розовым мечтам, как особа, купающаяся в счастии (lis m’ordonnent de ne penser a rien, d’avoir des idees couleurs de rose, comme une personne, qui nage dans le bonheur.) …Жду твоего Кошеца, как жиды Мессию! Стук экипажей причиняет мне спазмы, не могу выносить громких звонков, плачу, когда роняют ложки и вилки на пол. Все это нервы… без сомнения, пройдет, а Кошец, как пишешь, исцеляет успешно нервных. Страдаю бессонницей и лишена утешения видеть твоего Лелю даже во сне… Наяву же не вижу, кроме Александра, теперь никого, так как присутствие посторонних меня утомляет. Наташа заходит редко: она здорова, почти всякий день в театре, много гуляет, а в конце мая разрешится от бремени. Обе ее сестры тоже, как сказал Александр, веселятся. Твой брат с женой и с ними занимает прекрасную квартиру на большой набережной за 6700 рублей. Он сообщил мне сейчас очень прискорбное известие: бедный князь Вяземский лишился восемнадцатилетней дочери Полины. Скончалась в Италии; все семейство в отчаянии, и возвращаются сюда. Наталья и Ольга Соловые замужем, и одна из них за Александром Ланским, о чем тоже сын мне сообщил. Устала… В следующий раз напишу побольше. Обнимаю тебя, благословляю Лелю, а Николаю Ивановичу передай мои теплые чувства". Дальнейшие события в семействе Пушкиных за 1835, 1836 и 1837 годы войдут в следующие, последние главы хроники.
1 2 3 4 5 Категория: МОЙ ДЯДЯ - ПУШКИН. ИЗ СЕМЕЙНОЙ ХРОНИКИ \| Добавил: admin (03.01.2016)
Просмотров: 833 \| Теги: семья Пушкина, страницы семейной хроники Пушкина, русская словесность, биография Пушкина, Жизнь Пушкина, сайт для филологов \| Рейтинг: 0.0/0