Дядя Александр, вращаясь в большом петербургском свете, пытался неоднократно втянуть туда и сестру, уверяя ее, что ей еще не подобает по летам превратиться в отшельницу, а знакомство с аристократическими салонами ей необходимо. По мнению Александра Сергеевича, сестра его, «познакомясь с влиятельными при дворе дамами и другими особами, расположит их сейчас же, – при умении говорить, – в свою пользу, а потом, даже очень скоро, вытащит, при их помощи, Николая Ивановича, который получит место в Петербурге уже не с таким несчастным жалованьем, каким пользуется, и не пропадет, а скорее в камер-юнкеры попадет».

            Ольга Сергеевна, не разделяя мнения брата, нередко сердила его – Пушкин не особенно жаловал противоречий, высказываемых ему без обиняков, – когда заявляла дяде, что посещения, а следовательно волей-неволей и прием на скромной квартире великосветских барынь, поведут лишь и к убытку материальному, т. е. к опростанью и без того тощего ее кармана, и к убытку нравственному, весьма тяжелому сознанию, что эти госпожи и господа сочтут себя вправе давать ей чувствовать разницу между ее домашней обстановкой и той, к которой они привыкли. Заискиванья же ее, Николая Ивановича ради, – которые едва ли могут повести к предполагаемой цели, – она считает делом несовместным с ее достоинством и даже прямо для себя оскорбительным.

            – Я сам горд, – отвечал моей матери однажды Александр Сергеевич на ее доводы, – но, как вижу, ты меня и в этом милом качестве перещеголяла: ты уже не горда, а высокомерна (tu n’es pas seulement fere, mais altiere). Впрочем, делай, как знаешь, но мой совет – непременно являться изредка туда, куда, по-моему, должны ходить люди, не обиженные судьбою своим происхождением…

            – Но куда не должны ходить люди, обиженные карманом, – докончила Ольга Сергеевна.

            Дядя не сдался и, повторяя, что дает ей советы из желания всевозможного добра и благополучия, склонил сестру познакомиться, хоть из любви к нему и через него же, с двумя-тремя великосветскими семействами, у которых бывать с ним и Натальей Николаевной изредка, и весьма обрадовался одержанной над сестрой победой, выраженной ею в словах: «Для тебя, так и быть».

            Ольга Сергеевна исполнила то, что брат считал для нее необходимым, а именно сопровождала его с женою – весьма, впрочем, нечасто – в петербургский м о н д.

            О посещении одного из великосветских собраний Ольга Сергеевна, между прочим, писала мужу 15 ноября 1831 года:

            «Вчера я была с братом и его женой на рауте у графини Р – й. Сама не рада: кроме сплетен high-life’a [140] ничего путного оттуда не вынесла. Ничего еще, если бы от пустых разговоров поглупела на несколько часов: на другой же день дурь бы прошла, но одна из слышанных мною сплетен меня взбудоражила. На рауте очутился какой-то прискакавший из Варшавы польский камергер, знакомый брату. Узнав от Nathalie, что я ее невестка, он брякнул ей затем по секрету: «Муж вашей belle soeur имел с Энгелем большую ссору, из-за какого-то дела по службе, наговорил ему резкостей и принужден возвратиться в Петербург разжалованным, т. е. без места, а место его предлагают вашему брату Гончарову». Сообщив такую «прелестную» новость, «пан вельможный» счел долгом отвесить belle soeur’e низкий поклон a la Louis treize и поздравить ее с назначением братца на твое место, а невестка, по своей рассеянности (par etour-derie) – свойственной, впрочем, ее молодости, – препроводила мне секрет «вельможного» целиком (d’un bout a l’autre) вместо того, чтобы спросить прежде брата письмом, точно ли так. Разумеется, я пустила всю эту штуку (j’ai lance toute cette piece) Александру. Он пожурил Наташу за несоблюдение секрета и утешил меня тем, что хотя у тебя и могли быть недоразумения по службе и щекотливые объяснения, но делать из-за этого тебе сцену начальнику, которого уважаешь и ценишь, на это ты слишком умен и благовоспитан, а Гончаров, если бы и предложили ему место какое-нибудь, не молчал бы. Все-таки Александр не мог меня успокоить; всю ночь не смыкала глаз и только сегодня рассудила, что рассказ «вельможного» неловко придуманная сплетня. От службы тебя не отставят, а скорее – как сострил мне брат – сделают тебя если не консулом или вице-губернатором, то по крайней мере частным, а на худой конец соляным приставом. Не явись я вчера в большой свет да сиди себе дома на здоровье, провела бы вечер в тысячу раз приятнее.

            Говоря о большом свете, – заканчивает письмо Ольга Сергеевна, – скажу тебе, что большой свет также не был избавлен от холеры, и Александр очень ошибался, когда уверял, что порядочных (?), по его мнению, людей холера не тронет: моя подруга и кузина Окунева, – ее я видала за несколько дней перед смертью, – рассталась с недолговременной жизнью в ужасных мучениях; в таких же мучениях закончил тоже от холеры короткий жизненный путь барон Корф, родственник и зять (cousin et beau frere) Модеста, саперный полковник. Пригласили меня на похороны, откуда вынесла самое тяжелое впечатление: в церкви, во время отпевания тела, с Модестом (Андреевичем) случился припадок, как у самой слабонервной женщины: рыдал, хохотал и лишился, наконец, сознания! Можешь себе представить суматоху! Его вынесли из церкви без чувств. Жена покойного в отчаянии. Ожидаю маму и Александра с женой поехать с ними к Корфам вместе. Попотчевала холера (le cholera a rehale) и твоего приятеля Маркова: насилу поправился, но ты бы его не узнал. Ругает не столько холеру, сколько докторов, а доктор Р., уморивший пьяных, принимая их за больных, сам на тот свет отправился, в качестве уже настоящего холерного. Булгарин напечатал в «Северной пчеле» в память этого господина трогательный панегирик, как о спасителе человечества, которое, однако, после смерти Р. почувствует себя гораздо лучше, – как все предсказывают, кроме Булгарина».

            Услышанная Ольгой Сергеевной от своей невестки новость о небывалой ссоре Николая Ивановича с Энгелем и о замене моего отца шурином Александра Сергеевича не имела ни малейшего основания: никакой ссоры с Энгелем не было, отставки же подавно.

            Напротив того: Энгель, оценивший службу моего отца, остался очень недоволен окончательным его прикомандированием в 1832 году к генерал-интенданту действующей армии Погодину. Считать же громкой ссорой отнюдь было нельзя случайное охлаждение Энгеля к Николаю Ивановичу, вызванное жалобой директора канцелярии Пр – го на отца за насмешливый его отзыв о чиновничьей музе этого последнего деятеля.

            Как бы ни было, Надежда Осиповна, воспользовавшись дошедшей до нее – из того же источника – сплетней насчет зятя, стала с злорадством попрекать дочь браком с человеком неугомонным, не изучившим якобы азбуки уживаться с людьми, а когда нелепость пущенной сплетни была опровергнута недели через две ответом Николая Ивановича жене, в котором отец извещал, что он действительно хочет приехать в Петербург весною, но единственно с целию увезти в Варшаву Ольгу Сергеевну, – бабка выразила дочери уже чистосердечно, что отставка Николая Ивановича пришлась бы ей гораздо больше по вкусу, чем разлука с Ольгой Сергеевной.

            Мать виделась часто с дедом и бабкой, выслушивая их бесконечные сетования на плутни управляющих, в силу чего в родительской кассе царила пустота. Ольга Сергеевна, сама ожидавшая от своего отца помощи, согласно его обещанию, могла изъявлять родителям только соболезнование, а дядя Александр, выручая их по мере сил и выплатив только что долг храброго воина Льва, – кутнувшего, во славу русского оружия, порядком в покоренной Варшаве, – не мог, в конце концов, сделаться для стариков и брата неиссякаемым источником карманных благ. Доходы Александра Сергеевича оказались значительно меньше расходов, при частых выездах в свет с Натальей Николаевной и неизбежных от этого последствий, а именно далеко не дешевых приемов у себя дорогих гостей. По словам моей матери, – опять-таки говорю не от себя, – Александр Сергеевич ей жаловался, что у него постоянные недохватки и перехватки, и хотя надеется получать за стих даже по червонцу, заработать «Евгением Онегиным» и «Повестями Белкина» немало, а доходы от издания задуманной дядей ежедневной газеты, при назначенных ему 5000 рублях жалованья за «ничего неделанье в Иностранной коллегии», совсем не безделица, но все это впереди, и было бы хорошо, если бы «свет» не ставил его в стеснительные рамки. Сестра советовала ему уменьшить путешествия по великосветским салонам и, взяв месяца на два отпуск, предпринять, экономии ради, другое путешествие летом в деревню, пребывание в которой – вдали от светской суеты – может обогатить не только его, но и отечество новыми его творениями; но Александр Сергеевич заметил, что такая поездка невозможна, когда он именно должен вместе с женою стоять ближе к солнцу.

            Заключаю описание семейных происшествий 1831 года выдержками из письма Ольги Сергеевны к моему отцу в конце декабря, относительно своего брата:

            «Александр, – сообщает мать, – ускакал в Москву еще перед Николиным днем и, по своему обыкновению, совершенно нечаянно – sans tambour ni trompette (втихомолку, тайком ( фр .)); предупредил только Наташу, объявив, что ему необходимо видеться с Нащокиным и совсем не по делам поэтическим, а по делам гораздо более существенным – прозаическим. Задумал он издавать и газету в свою пользу, и «Северные цветы» в пользу семейства нашего покойного приятеля , – лучше сказать его братьев, – и в архивах копаться не хуже тебя, но какие именно у него дела денежные, по которым улепетнул отсюда, – узнать от него не могла, а жену не спрашиваю. Ждут брата, однако, весьма скоро назад. Очень часто вижусь с его женой; то я захожу к ней, то она ко мне заходит, но наши свидания всегда случаются среди белого дня. Заставать ее по вечерам и думать нечего: ее забрасывают приглашениями то на бал, то на раут. Там от нее все в восторге, и прозвали ее Психеею, с легкой руки госпожи Фикельмон, которая не терпит, однако, моего брата – один Бог знает почему»…