Действительно, между характерами творца Евгения Онегина, Бориса Годунова, Полтавы и комическом рифмоплетом лежала, по-видимому, целая пропасть. Но так ли было на самом деле?

      Под маской напускной веселости, выражавшейся в сатирическом взгляде на окружающее общество и забавных выходках, порою доходивших до известного рода цинизма, Соболевский носил в душе своей чувства теплые, возвышенные и, как принято теперь называть, «гуманные», – точнее скажу по-русски – «человеческие», щеголять которыми Сергей Александрович находил совершенно ненужным. Обожая свою несчастную мать, всегда готовый на помощь друзьям и делом, и добрым, благоразумным советом, а нуждающимся оказывая поистине христианское милосердие, Соболевский «пришел, увидел, победил» сердце моего дяди; бичуя же беспощадной сатирой всякого, кто имел низость ставить Сергею Александровичу из-за угла в укор, что он «дитя любви», Соболевский заставлял этих господ кланяться ему, что называется, ниже карманов.

            Дядя Александр, познакомясь с Соболевским гораздо прежде 1830 года, скрепившего их дружбу, и познакомясь чрез товарища Сергея Александровича по университетскому пансиону, – именно своего брата Льва Сергеевича, – сразу постиг характер и качества нового друга, причем понял отлично, что этот друг как нельзя более душевно страдает и что эти страдания были спутником всей жизни прикидывающегося беззаботным неподражаемого комика.

            Свою скорбь Соболевский выразил Александру Сергеевичу в следующей стереотипной фразе: «Je suis un etre malheureux, parce que je suis stigmatise par le sobriquet d’un His naturel». ( я несчастное существо, потому что заклеймен прозвищем сына любви .)

            Родители Соболевского, фамилии которых мне очень хорошо известны, были людьми с состоянием и принадлежали к высшему кругу. Отец его, г. С, будучи, подобно его матери, природным русским, приписал сына, за весьма значительное денежное пожертвование, к польскому дворянству, выхлопотав для сего как фамилию «Соболевского», так и присвоенный некоторым представителям этой фамилии герб «Слеповрон» («Slepowron» (« Слепой ворон» (искаж. польск. ))).

            Говоря об этом обстоятельстве, считаю не лишним заметить, что в Польше многие дворянские однозвучные фамилии, не находящиеся между собою в родстве, отличаются одна от другой по гербам, и наоборот; один и тот же герб употреблять могут дворяне, носящие совершенно разные фамилии; самые же гербы, в свою очередь, имеют особенные названия, большею частию по их рисункам; например, гербы Labedz (лебедь), Pelikan (пеликан), Slepowron (слепой ворон), Коrсzak (ковш) и проч.

            Иногда, для отличия родов однозвучных фамилий, польские дворяне присоединяют к своему родовому имени и название присвоенного ему герба, например: Klamra(скоба; пряжка (польск.))-Siennicki, положим, Slepowron-Sobolewski и т. д.

            Как бы ни было, Соболевский, сам подсмеиваясь над своим «слеповроном» и говоря, что эта «слепая ворона залетела невзначай с берегов кофейной Вислы, – оттуда, где рожи очень кислы, – к обитателю лазурных невских вод», обнаружил всю тягость снедающего его горя только Пушкину и сестре его, Ольге Сергеевне. В другом же обществе всякие разговоры о «детях натуральных» были для Сергея Александровича невыносимы. Если в его присутствии возникали подобные разговоры, Соболевский терялся, краснел, бледнел, уходил в другую комнату, а раз, когда этого сделать было невозможно, Сергей Александрович почувствовал себя дурно и едва не упал в обморок, о чем и рассказала мне Ольга Сергеевна, сообщив и нижепомещаемый разговор.

            Неприятный для Соболевского случай произошел именно очень скоро после приключения с баронессой Дельвиг, и Сергей Александрович сообщил о нем по секрету Ольге Сергеевне, говоря, что он при публике объяснил свой обморок простым головокружением, но так как у Соболевского не было секретов и от Александра Сергеевича, то моя мать передала брату рассказ его друга в присутствии сего последнего.

            Пушкин хотя и гордился до некоторой степени своим происхождением, что и доказал написанным в том же 1830 году стихотворением «Моя родословная», но гордился перед теми, перед кем гордиться он считал необходимым; но в душе никогда не мирился с предрассудками, в силу которых общество бросает камень в ничем не повинных «детей любви», что и доказал в беседе своей с другом, в присутствии Ольги Сергеевны:

            – Душа моя, «Калибан», – так прозвал дядя Соболевского, по имени одного из героев шекспировских трагедий, – на твоем месте я в обморок бы не упал на потеху бестактных дураков, qui parlent de corde dans une maison de pendu, а так бы их моим языком осрамил, что они позабыли бы у меня, где сидят. Да, братец, меня как нельзя более возмущает, что всякого рода мошенникам и канальям сходит часто с рук всевозможная пакость, потому что они записаны-де законными сыновьями известных по своему положению в свете людей, между тем как ни в чем не повинное «дитя любви», с самого появления на свет Божий, несет незаслуженную кару за орфографическую ошибку матери (pour la faute d’or-thographe commise par sa mere), будь он умен как Ньютон, добр ну… как сестра моя Ольга и честен как Дон-Кихот. Общество считает их париями, отказывает во всем, сторонится от них, как от прокаженных, а делает это потому, что само еще не развито и не набралось ума, даже здравого смысла. Не говорю уже о тех, кто осмеливается показывать явное презрение несчастным детям любви, – это сущие свиньи, – не говорю уже и о тех, кто в их присутствии смеется над случаями незаконного рождения, – это неделикатные невежи. Но, с другой стороны, не понимаю и того, как можно стыдиться своего происхождения? Виноват ли я, например, что родился, положим, в Москве, а не в Калькутте, что ростом невелик, собой неказист? Есть чего, черт возьми, стыдиться!..

            Дядя Александр как бы подкрепляет, не могу не заметить, высказанное Соболевскому свое profession de foi в напечатанной им в «Литературной газете» статье «О выходках против литературной аристократии».

            Считаю необходимым уделить в моей «Семейной хронике» место Сергею Александровичу Соболевскому, потому что он был едва ли не самым близким другом дяди Александра Сергеевича; притом же об этом замечательном человеке очень мало известно в печати.

            Лишась отца еще в очень молодых годах, Сергей Александрович посвятил, можно сказать, всего себя уходу за нежно любимою матерью, которой в 1828 году и закрыл глаза. Дядя Александр Сергеевич особенно уважал в своем друге святое сыновнее чувство и говорил Ольге Сергеевне:

            – Вполне соболезную бедному Сергею. Утратив мать, он совершенно одинок, никто не пойдет с ним под венец, вспомни мое слово. – Так и вышло.

            Мать Соболевского скончалась в Москве, летом 1828 года, и дядя Александр, узнав об этом, написал ему следующее:

            «Вечор узнал я о твоем горе и получил твои два письма. Что тебе скажу? Про старые дрожжи не говорят трижды; не радуйся нашед, не плачь потеряв; посылаю тебе мою наличность, остальные 2500 получишь вслед. «Цыганы» мои не продаются вовсе; деньги же эти трудовые, в поте лица моего выпонтированные у нашего друга Полторацкого. Приезжай в Петербург, если можешь. Мне бы хотелось с тобой свидеться да переговорить о будущем. Перенеси мужественно перемену судьбы твоей, т. е. по одежде тяни ножки; все перемелется, будет мука. Ты видишь, что, кроме пословиц, ничего путного тебе сказать не умею. Прощай, мой друг».

            Наделенный от природы замечательным умом, Соболевский наметил себе целью развить этот ум всесторонним образованием; к достижению намеченной цели он поставлен был в счастливую возможность, имея под рукою подаренную ему отцом весьма богатую библиотеку, всевозможные аппараты, коллекции разного рода древностей, а в кармане – тоже кое-что. Курс в бывшем университетском пансионе он кончил блистательно и вслед за тем стал усердно пополнять пробел полученного образования, так сказать, неусыпным изучением словесностей: французской, английской, немецкой, итальянской, всех славянских наречий, а математику, механику, технологию и архитектуру, которые он считал предметами наиболее необходимыми для практического быта, узнал, можно сказать, настолько, чтобы применять их при всяком представлявшемся случае. Таким образом, Соболевский и выступил во всеоружии на арену житейской борьбы.

            Сила воли у него была железная, доказательствами чего служат следующие обстоятельства, рассказанные мне моею матерью.