Как-то, лет сорок тому назад, один мой приятель, будучи в Лондоне, решил выпить настоящего английского портера — он любил этот род темного, крепкого пива. Каков же должен быть этот напиток на своей родине!

За обедом он просит официанта — лаконически, так как не слишком бойко и уверенно говорил по-английски:

— Портеру, пожалуйста.

Невозмутимость считалась одной из основных добродетелей старой Англии. Выражать удивление, особенно по отношению к иностранцам, было невежливостью, недопустимой со стороны официанта. Но в этом случае он не мог подавить крайнего и даже негодующего изумления. Он даже переспросил:

— Портер? Вы изволили сказать: портер? Приятель несколько смутился в душе — может быть он как-то не так выговорил это слово? С этими англичанами никогда не знаешь, верно ли говоришь, — в каждом квартале, чуть ли не в каждом ресторане произносят одно и то же слово по-разному, особенно когда в нем попадается р (эр).

Он принял поэтому, насколько умел, надменный вид и твердо повторил, из осторожности совсем глотая эти коварные эры:

— Да, поатеа!

Официант растерянно повел глазами направо, налево, беспомощно открыл рот, как будто хотел умолять или протестовать, но в конце концов овладел собой и удалился с привычным:

— Благодарю вас, сэр.

Он возвратился с метрдотелем, величественным, как первый лорд казначейства.

— Вы спрашиваете портера, сэр? — спросил он таким гоном, как будто ослышался.

Приятель струсил. Может быть, в Лондоне неприлично спрашивать портер в хорошей гостинице? Но самолюбие не позволило ему сдаться.

— Да, — сказал он, стараясь придать голосу железную твердость. — Разве в этой гостинице нет портера?

Долгая минута напряженного молчания. Наконец первый лорд гостиницы чуть пожал плечами, допустил тень снисходительной укоризны на лице и только:

— Как угодно, сэр.

И, повернувшись к официанту, он сказал, как будто бы решался на отчаянное дело:

— Приведите Митльса!

— Сию минуту, сэр.

Минут прошло, однако, с десять… Эти минуты показались моему приятелю часами. «Приведите Мигльса!» — эти слова звучали в его сознании, как «приведите Вия» в повести Гоголя. Кто этот Мигльс? Что с ним сделает Мигльс? Только схватит его за шиворот и выбросит вон? Или в Лондоне это делается иначе?

Наконец, официант возвратился в сопровождении дюжего малого без пиджака, с засученными до локтя рукавами. Все глаза в зале сосредоточились на этой сцене. Приятель мой колебался между двумя чувствами. Одно тянуло его нырнуть под стол, другое побуждало схватить стул и отбиваться. Между тем официант, подведя к нему Мигльса, сказал с убитым видом:

— Вот портер, сэр.

Оказывается, портер в Англии давным-давно уже так не называется, а называется стаут — от прилагательного stout (крепкий, плотный). Портер же сохранил только основное свое значение грузчик, носильщик (особенно в гостинице, на вокзале). Самый напиток назывался когда-то портерз эль (porter's ale), то есть пиво грузчиков, отсюда просто портер, но это старое название сохранилось только в России, а в Англии оно настолько было забыто, что приятель мой оказался в самом смешном положении. Он никак не думал, что это слово английского происхождения давно стало только русским!

В Германии также, пожалуй, не поймут теперь наших немецких слов бутерброд или парикмахер, которые там давно перестали употребляться и забылись. Во Франции может оказаться непонятным наше бельэтаж, хотя это несомненно французское слово — но, может быть, областное или швейцарское, а также пенснè; pince-nez образовано от глагола pincer (сжимать) и nez (нос). Этих старых «эмигрантов» теперь на родине не узнают. Они там давно вымерли. А у нас они живут и живут.

Некоторые древние слова кельтского, готского, скандинавского и вовсе неизвестного происхождения сохранились в настоящее время только в славянских языках, в том числе и в русском. Таковы витязь, меч, шлем, лекарь, хлеб, художник, ликовать, мытарить, лихва, серьга и ряд других. Это, следовательно, как бы редкостные окаменелости или, вернее, экземпляры вымерших пород, вроде наших знаменитых заповедных зубров.

Но некоторые из более поздних эмигрантов также продолжают жизнь только у нас, как, например, шеренга, мундир, азот.

Еще в большей степени это относится к формам слов. Бывает и так, что слова сохранились в языке-источнике, но там они претерпели более или менее существенные изменения, а у нас они сохранили исконную форму.

Например, русское тын (забор, ограда) представляет более древнюю форму немецкого слова цаун (Zaun), и более близкую к оригиналу. Ябеда стоит ближе к скандинавскому оригиналу эмбэтэ, чем немецкое амт (Amt) со значением должность, пост. Когда-то оно было серьезным, важным термином, означая должность княжеского комиссара. Подобная же история со словом фискал: в XVIII веке так называлась должность государственного контроля и фининспекции, был даже и генерал-фискал — главный контролер, правда, фискальная работа была связана с розысками и донесениями, и вот в свое время фискал приобрело в жаргоне наших школьников значение доносчик.

Все это — слова редкостные, музейные.

Если оставить в стороне научные и технические термины и вообще книжные «иностранные» слова, а также случайные и мимолетные модные словечки, то можно смело сказать, что наши «заимствования» в большинстве вовсе не пассивно усвоенные готовые слова, а самостоятельно, творчески освоенные или даже заново созданные образования.

Вспомните такие своеобразные переделки немецких и французских слов на русский лад, как шумовка, противень, рубанок, примазаться, в которых сохранено только некоторое созвучие, а значение привито к чисто русскому корню.

С другой стороны, такие совершенно новые использования, как прохвост, поганый, ирод, иуда, ехидна, аспид, будучи сами по себе нейтральными, обратились в ругательства благодаря тому, что встречались обычно в отрицательном контексте. Это такой же ход мысли, как змея — коварная женщина, пилить — изводить попреками. Подобным же образом христианин обращается в крестьянина, то есть первоначально в крещеного в противоположность поганым и нехристям, а затем просто в русского селянина вообще.

Совершенно по-своему использовали мы слово балда в образовании набалдашник, итальянское баста в бастовать, забастовка; из французского дё жур (на сей день), мы сочинили дежурный, дежурить, дежурство.

Мы говорим вошел в азарт, спорить с азартом, азартный человек. Это наши собственные слова: заимствовано было азартный только в отношении к карточной игре, в значении сопряженный с риском; французское азар (hasard) значило только риск; в этом смысле его употребляли в морском деле при Петре I. Но мы перенесли прилагательное азартный с игры на играющего, как характеристику его темперамента. А отсюда естественно создалось и существительное азарт, как свойство или состояние человека, новое слово, существующее только в русском языке.

Таким же перенесением значения французского мове тон (mauvais ton), что значит дурной тон, невоспитанность, с манер на человека создал Гоголь новое словечко моветон (человек с дурными манерами).

Более тонкое переосмысление получили в русском просторечии некоторые французские слова, бывшие в ходу в светском обществе: кураж (courage), что значит храбрость, приобрело иронический оттенок, и образованный от него глагол куражиться означал проявлять напускную, и притом вызывающую, самоуверенность; существительное форс (force) со значением сила тоже получило отрицательный смысл, так стали говорить о показном проявлении превосходства, отсюда просторечное (и школьное) форсить, то есть хорохориться, задаваться; слово раж (rage), по-французски ярость, стало означать разгоряченное состояние, близкое к азарту, в выражении войти в раж.

Немецкое траф (traf) означает попал (в цель), мы придали ему специфический оттенок, произведя глагол потрафить, потрафлять; сравните значение угодить во что-нибудь (бросая), угодить в тюрьму и угодить кому-нибудь. Кстати сказать, наши приставки обладают необыкновенно живой способностью овладевать иностранными словами, придавая им совершенно русскую физиономию. Так, пачка, запаковать, упаковать, упаковщик совсем русские слова, хотя в них гнездится немецкое пакен (Packen) со значением пакет, тюк.

Очень своеобразное явление представляют у нас заимствования, собственное значение которых остается совершенно в стороне, так что смысл им придан заново — из обстановки, в которой они слышатся, из впечатления, которое производили действия, связанные с ними. Так получили новое значение исполать, куролесить, катавасия. Добавим еще ералаш: татарское беспорядочное скопление людей стало беспорядком; кутерьма у татар когда-то означало состязание наездников, обычно сопровождавшееся свалкой, у нас кутерьма — беспорядочная и возбужденная возня; набат был татарским барабаны, когда шла речь о сигнале тревоги, у нас это быстрые удары в колокол при тревоге.

Того же порядка и наше транжирить, отражающее характерную черту нашего старого барского быта. Русские баре в старину выезжали за границу, чтобы себя показать, — а показать-то было нечем, если не щедростью, в расходах, знай-де наших! — тем более, что они не знали настоящей цены деньгам, требуя их от бурмистра или управляющего по мере надобности. Когда их урезонивали — часто собственные же слуги — что не к чему так сорить Деньгами, они отвечали, что-де нельзя же иначе а летранжè (á l’ètranger), что по-французски за границей. От этого обрывка французского слова, подхваченного в этой обстановке, и создано было транжирить, по существу совсем другое, наше собственное слово со значением сорить деньгами.

Некоторые заимствования стали у нас новыми самостоятельными словами, получив в русском быту специфическое осмысление, например: немецкое бунд (Bund) со значением союз, конфедерация превратилось в русское бунт — как результат противоправительственного объединения; кляуза в латинском — ссылка на статью закона, у нас — формальное, часто недобросовестное использование текста постановления (сутягой, доносчиком, склочником); голландское салфе, что значит (орудийный) салют, стало у нас залпом — выстрелом из нескольких орудий, ружей сразу (отсюда переносно выпалить залпом, выпить залпом; английское Воксхол (Vauxhall) — название увеселительного заведения близ Лондона — было заимствовано как вокзал, этим словом первоначально называли помещение для концертов при станции железной дороги в Павловске в 1830-х годах, потом саму станцию; муштра (усиленная, механическая военная учеба образцового солдата для парадов) идет от немецкого мустер (Muster) со значением образец, модель. Все эти слова получили у нас значение, которого не имели у себя на родине и которое создано нашим бытом: они зажили у нас новой жизнью и удалились от первоисточника. И это объясняется не живучестью самих этих слов, а животворной силой русского языка. Ему не страшны никакие заимствования. Это не значит, конечно, что можно злоупотреблять иностранными словами. Подобные злоупотребления обычно недолговечны и быстро выпадают из обихода, не засоряя языка.