Разочарование поэта, признание недостижимости высших идеалов приводит его к отрицанию, безверию, обращению к демоническим началам мира (нечто подобное происходит и в поэзии Лермонтова). И Муза в лирике поэта предстает демонической, роковой, страшной, несущей соблазн, поругание счастья и «проклятье заветов священных» («К Музе», 1912). Она прекрасна, но это гибельная красота – «низводящая ангелов». Муза является «не отсюда», из миров иных, но эти миры демонические, и нимб, загорающийся над ней, – «пурпурово‑серый», адский. Отказаться от ее «страшных ласк» и от ее даров поэт не в силах. Муза – роковая возлюбленная, поэта с ней связывает угар страсти, «попиранье заветных святынь». Искусство предстает как страшный соблазн, враждебный божественным, святым началам.

«В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой‑то особенной остроты. «Страшные ласки возлюбленной» (вспомним еще: «страшная сказка», «страшный мир», «объятья страшные»), попиранье заветных святынь», «красота» – не как радость, а как «проклятье» («Все проклятье твоей красоты…») – все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский как признанный истолкователь мистической жизни современного человека.

«Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределенная, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!.. Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме‑то она и сидит для огромного большинства людей… <…>»

Информация

Содом и Гоморра – два города на юге Палестины, «прославившиеся» развращенностью жителей. Были разрушены вулканическим извержением. На их месте образовалось Мертвое море. 11о библейскому преданию, Бог уничтожил эти города.

«Идеал Содомский» – грешная, несущая соблазн, демоническая красота.

В этих словах Достоевского раскрывается наиболее глубокое религиозное истолкование трагической поэзии Александра Блока. Что завело поэта Прекрасной Дамы на такие пути, от «идеала Мадонны» привело его к «идеалу Содомскому»? Мистическая жажда бесконечного, искание небывалых, безмерных по своей интенсивности переживаний, мгновений экстаза – пусть в грехе и страдании, однако сохраняющих или обещающих тот «привкус бесконечного»… без которого обыденная жизнь кажется однообразной и бессодержательной в своих простых и скромных страданиях и радостях. В этом смысле, как было уже сказано, взволнованное предчувствие явления Божественного в чистой и непорочной юношеской любви порождается тем же устремлением, как страшные и грешные увлечения последних лет» (Жирмунский В. «Поэзия Александра Блока»).

Поэт, связавший свою судьбу с Музой, которая «смеется над верой», испытывает непреходящую вселенскую тоску. В стихотворении «Под шум и звон однообразный…» (1909) скрытая цитата из пушкинского «Дар напрасный, дар случайный…» («И томит меня тоскою однозвучный жизни шум»). Жизнь без святынь бессмысленна, а душа – пуста. Поэт все чаще изображает себя мертвецом среди тех, кто едва прикоснулся к жизни:

Как тяжело ходить среди людей

И притворяться непогибшим…

(1910)

Эпитет «непогибший» (а не «живой») выбран не случайно. Поэт чувствует себя не мертвым, но погибшим, возможно, в религиозном, духовном смысле, а гибель духовная – синоним падения, отпадения от божественного, святого. Подобно лермонтовскому поэту, чье слово может вовлечь в «необузданный поток страстей» невинное сердце, лирический герой Блока повествует «еще не жившим», не познавшим жизни, неопытным «об игре трагических страстей». И все же искусство вносит строй в нестройные переживания, хотя «жизни гибельный пожар» в поэзии превращается в «бледное зарево» (яркость явления противопоставлена бледности его отражения).

В цикле «Ямбы» (1907–1914) появляются иные – жизнеутверждающие – мотивы. В стихотворении «О, я хочу безумно жить…» (1914) Блок говорит о «сокрытом двигателе» поэта: им движет не «угрюмство», но добро, свет, свобода, несмотря на «сон тяжелый» жизни. Осознание значительности целей, которые может и должен ставить перед собой поэт («Все сущее – увековечить, // Безличное – вочеловечить, // Несбывшееся – воплотить»), рождает жажду жизни. В стихотворении «Да. Так диктует вдохновенье…» (1914) долг поэта понят как отрицание «дней настоящих», современного мира с характерными для него «униженьем», «грязью», «нищетой». Поэт не может оградить себя покоем и уютом, «соловьиным садом», в который не доносится грозная и трагическая музыка жизни («Земное сердце стынет вновь…», 1914). Теперь гнев и презренье «рождают стих».