Одна из первых публикаций «Котлована» на Западе
вышла с ярким предисловием И. Бродского. Среди прочих любопытных
суждений о творческой манере Платонова, Бродский высказал и мысль о том,
что Платонов пишет о реализации социальной утопии — строительство
социализма — на языке данной утопии, которому себя полностью подчиняет.
Эта точка зрения стала знаменитой, на нее часто ссылаются, как нам
кажется, не всегда отдавая себе отчет в характере отношений Платонова к
языку сталинской эпохи. Приведенные нами примеры («костер классовой
борьбы», «пни капитализма», «сеять капитализм», «целыми эшелонами
население в социализм отправлять» и пр.) свидетельствуют о весьма
свободном обращении Платонова не только с языком своей эпохи, но даже с
цитатами самого вождя. Платонов пародирует язык своей эпохи, а не
подчиняется ему. И способов такого пародирования очень много. Кроме
исправленной цитации вождя это и новое лексическое наполнение устойчивых
формул официального языка. Так, например, платоновская фраза «в руках
стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма» (77)
воспроизводит один из многочисленных оборотов времени, в свою очередь
восходящих, вероятно, к работам классиков марксизма-ленинизма, например:
«самообложение — рычаг культурной революции»; «расширение экспорта — рычаг для выполнения пятилетки в четыре года»; «радио — рычаг для развития и улучшения работы профсоюзов» и т. д. Выше мы показали, как писатель подчеркивает
абсурдность одного из политических фразеологизмов «оказаться/плестись в
хвосте масс» или «в хвосте требований жизни» при помощи старой языковой
идиомы: «вы боитесь быть в хвосте <…> и сели на шею». Другая
вольность, которую Платонов часто допускает при обращении с
политическими метафорами, — деметафоризация ключевого слова. Приведем
некоторые примеры. В политической фразеологии этого времени были
популярны существительные «уклон», а также «колебания и шатания» и
соответствующие им глаголы. «Уклон», как известно, определял
политические взгляды человека по отношению к «генеральной линии» и был
«правым» или «левым». «Уклону», этому крайнему проявлению политической
неблагонадежности, предшествовали «колебания и шатания». Выражения
активно употребляет Сталин, а за ним и средства массовой информации,
например:
«Условия возникновения правого, а также „левого"
(троцкистского) уклона от ленинской линии»; «мелкобуржуазные элементы
<…> вносят в пролетариат и его партию известные колебания,
известные шатания», «вот где корень колебаний и уклонов от ленинской
линии в рядах нашей партии»; «колебания и шатания в московской
организации»; «бывают и другие отклонения от правильной линии»,
«середняк есть класс колеблющийся»; «середняк может колебнуться к
кулачеству»; «мелкобуржуазные колебания и шатания»; «необходимо преодолеть колебания и шатания» и т. д.
В своем повествовании Платонов использует лексику
этих политических обвинений, одновременно актуализируя прямое и
переходное значение слов, например:
«Мужик было упал, но побоялся далеко уклоняться,
дабы Чиклин не подумал про него чего-нибудь зажиточного» (70); «Чиклин,
не колебнувшись корпусом, сделал попу сознательный удар в скудо» (81);
«Жачев <…> одному колебнувшемуся сделал для успокоения удар в
голову окомелком ноги, отчего колебнувшийся уснул» (98) и т. д.
Справедливости ради надо сказать, что не один
Платонов позволял себе шутки на темы оборотов политического языка.
Желание обыграть выражение «в хвосте масс», а также идею политических
«колебаний и шатаний» в бытовых ситуациях было настолько естественным,
что перед ним не могли устоять даже официальные культработники, в задачу
которых входило политическое просвещение масс. Одной из форм такого
просвещения были «вечера вопросов и ответов на злободневные темы».
Журнал «Культурная революция» с возмущением пишет о «классово-чуждых
элементах» среди культработников, деятельности которых «мы обязаны
такими „достижениями", <…> как знаменитые игры вроде „профдурочка"
и „политдурочка" или остроумные „викторины" с такими вопросами, как
„когда у человека бывает хвост?", „отчего пьяный шатается?"». Когда у человека бывают рога, это знают все.
Ситуация бытовая и банальная. А вот неприятность с появлением хвоста —
уже дело политическое. Грамотный строитель нового общества должен знать,
когда у человека бывает хвост. Опять же, и с пьяным нельзя терять
бдительности: у его шатаний может быть политическая подоплека. От
составителей викторин, как и от прочих культработников, требовали
новизны в работе. Измучившись в ее поисках, некие культработники не без
остроумия решили разнообразить форму политических вопросов, вызвав
нарекания журнала.
Из всех политических баталий 1920–1930-х годов
современному читателю лучше всего известна борьба правящей фракции с
«правыми» и «левыми» уклонами, поэтому следующая платоновская шутка
может быть понятна без специального комментария:
«На улицу вскочил всадник из района на трепещущем
коне. — Где актив? — крикнул он сидящему колхозу, не теряя скорости. —
Скачи прямо! — сообщил путь колхоз. — Только не сворачивай ни направо,
ни налево!» (106).
Ярким проявлением вольного обращения Платонова с
политической лексикой является и целая страница вариаций на тему
«сплошной» (ключевое слово выражения «сплошная коллективизация»).
Приводим текст в его первоначальном варианте по рукописи:
«Организационный Двор покрылся сплошным
народом. <…> Чей-то малый ребенок стоял около активиста. <…>
„Ты чего взарился? — спросил активист. — На тебе конфетку". <…>
Ребенок с удивлением разгрыз сплошную каменистую конфету — она
блестела, как рассеченный лед, и внутри ее ничего не было, кроме
твердости. Мальчик отдал половину конфеты обратно активисту. „Сам
доедай, у ней в середке вареньев нету: это сплошная
коллективизация, нам радости мало!" Активист улыбнулся с проницательным
сознанием, — он ведь знал, что этот ребенок в зрелости своей жизни
вспомнит о нем среди сплошного света социализма» (266). «Звуки середняцкого настроения мешали наступить сплошной тишине» (269).
Так же просто обращается Платонов и с другой
метафорой современного политического языка «курс на индустриализацию /
курс на коллективизацию»: «Ты что, Козлов, — курс на интеллигенцию взял?
Вон она сама спускается в нашу массу» (36).
Подобных примеров употребления Платоновым того или
иного политического оборота можно приводить много, но не это наша
задача. Мы лишь хотели показать несправедливость отождествления
платоновского языка с языком сталинской утопии, необходимость
тщательного изучения той политической повседневности, в которой
создавались платоновские произведения, и всех случаев соотношений их
языка с официальным.
При характеристике «Котлована» в контексте
политической повседневности 1929–1930 гг. особое внимание уделялось
времени тех событий, которые так или иначе отразились в повести. Причину
этого мы тоже называли: авторской датировки «Котлована» не существует.
Запись на одном из листов машинописи (декабрь 1929 — апрель 1930),
которую долгое время приписывали Платонову, сделана не его рукой.
Существенную помощь в ответе на вопрос о датировке
может оказать изучение реалий времени, которых в повести много.
Большинство из них мы уже называли. Анализ деревенских коллизий
«Котлована» на фоне различных документов эпохи показал, что исторические
аналоги некоторых из них имели место только в апреле 1930.
Следовательно, раньше этого времени Платонов не мог начать работу над
повестью. Реалии, упомянутые нами при характеристике городской части
сюжета, связаны с началом 1930 г. Это и лозунги профсоюзной работы
«лицом к производству» и «ближе к массам» (с сентября 1929 г.); и
«месячник» по сбору «утильсырья» (январь 1930 г. и еще несколько
ближайших месяцев); и тарифная реформа (с начала 1930 г.); и упомянутое
на первых страницах повести Постановление НКТ «О недопустимости
удлинения рабочего дня и неиспользовании выходных дней» (27 февраля
1930 г.); и пребывание М. И. Романова в должности (до января 1930 г.) и
пр. Эти реалии подтверждают наше предположение, что Платонов пишет
«Котлован» вскоре после деревенских событий февраля — апреля 1930 г.,
которые, видимо, и дали главный толчок к написанию повести.
Упоминание еще одного факта из жизни страны тоже
помогает в датировке «Котлована». Попавшая на котлован Настя спрашивает у
строителей: «А что лучше — ледокол Красин или Кремль?» (55). Вопрос
девочки не праздный. Стараясь понравиться своим новым «хозяевам» (и
«хозяевам жизни»), Настя демонстрирует осведомленность о важных событиях
общественной жизни страны (так же, как и заявлением: «А я знаю, кто
главный!»). Ее знания связаны с теми событиями, которые еще недавно были
у всех на устах: 10 июля 1929 г. в 11 ч. 45 мин., как сообщают
центральные газеты, линейный ледокол Арктического флота СССР «Красин»
вышел во второй полярный поход. Далее газеты периодически публикуют
репортажи об этом походе «за завоевание северного морского пути» —
письма с «Красина», фотографии, рассказы о демонстрациях рабочих тех
иностранных портов, куда прибывал «Красин» и пр. В Насте нет обычной
детской непосредственности; она научена матерью бдительности и из
осторожности демонстрирует перед незнакомыми людьми свою «политическую
зрелость». Деталь с «Красиным» свидетельствует о том, что время
написания «Котлована» недалеко отстоит от 1929 г., в противном случае
знания девочки утратили бы актуальность.
Есть в повести одна характерная деталь, которая
позволяет ограничить время ее действия (и, возможно, написания) с другой
стороны. Эта деталь связана с проблемой
административно-территориального устройства, которая получила название
«районирование». Как сказано в «Календаре коммуниста на 1930 г.»,
районирование — это «наиболее рациональная организация территории
страны». Проблема «рациональной организации территории» так волновала
руководителей страны, что они время от времени устраивали очередную
реорганизацию. В первой половине 1930 г. (приблизительно до июля
включительно) на территории РСФСР существовал такой принцип
административного деления: республика — область — округ — район. У
каждой административной единицы были свои задачи, права и органы власти.
Данная система территориального деления введена незадолго до указанного
времени (очерк Платонова 1928 г. «Че-Че-О», например, посвящен
организации ЦЧО — Центрально-Черноземной области). Но так как
государственный аппарат работал плохо, со всякими нарушениями,
отклонениями, перегибами и пр., то в рамках его реорганизации и
улучшения XVI съезд (июль 1930 г.) принимает решение о ликвидации
округов, что и было проделано в ближайшее время: вся пресса
июля-сентября пестрит названиями «Без округов», «Больше решимости в
ликвидации окружного аппарата» и пр. В соответствии с общей
перестройкой, ликвидируются и окружные отделения профаппарата, о чем
тоже подробно сообщает пресса. Действие же «Котлована» происходит при
старой административно-территориальной системе, включающей округа: в
повести еще «высоко светило солнце над округом», Пашкин пока оставался
председателем окрпрофсовета, а активист ожидал директив из округа и
т. д. Поэтому, вероятно, Платонов заканчивает основную работу над
рукописью «Котлована» не позднее июля 1930 г. Другие предположения
(например, что Платонов пишет в конце 1930 г. или даже позже и
сознательно воспроизводит определенный исторический период; или начинает
писать в 1929 г., пишет долго, поэтому и успевает включить в повесть те
события, которые происходят в феврале — апреле 1930 г.) маловероятны.
То, что Платонов не пишет историческую хронику — очевидно: события,
которые легли в основу деревенской части «Котлована», происходили зимой и
весной, а у Платонова — летом и осенью. По характеру других реалий
времени, которые тоже тяготеют к первой половине 1930 г., видно
отсутствие у Платонова всякой заданности в ориентации на определенный
отрезок времени (Платонов может использовать реалию 1929 г., для 1930 г.
уже не актуальную — если она ему нравилась). Предположение же, что
Платонов начинает работу над повестью в 1929 г., до известных событий в
деревне, тоже маловероятно: «Котлован» поражает своей цельностью,
единством композиции и замысла; к тому же, как известно, Платонов писал
быстро. Поэтому в качестве рабочей гипотезы о времени основной работы
над рукописью «Котлована» примем эту дату: апрель/май — июль 1930 г.
(что, конечно, не исключает более позднюю правку и доработку текста).
Однако неповторимое своеобразие прозы Платонова состоит в сопряжении реального контекста с культурным.
|