О сознательной ориентации Платонова на самые
разнообразные явления русской и мировой культуры — Библию, фольклор,
философские и литературные произведения — и о насыщенности его прозы
«культурным материалом» говорили многие исследователи. Причину обращения
Платонова к литературным шедеврам и Библии Л. Дебюзер объясняет так:
«Платонов измеряет современную ему историю опытом человеческой истории с
библейских времен, заново полемически пересматривает и обобщает
всемирно-исторические модели». М. Золотоносов пишет о «попытке философского
осмысления политических реалий 20-х годов», которое и «создает
своеобразие платоновских художественных текстов»; о «наложении
политического и философского контекстов», не исключающих «наличия в
произведениях зон, свободных от наложения: чисто политических и чисто
философских».
Выше мы показали, как заглавный образ и композиция
самой известной повести Платонова связаны с идеологической обстановкой
первой пятилетки. Но они же пронизаны и литературными реминисценциями.
На литературную параллель «Котлована» со всеми вытекающими из нее
последствиями указал А. Харитонов: первая часть «Божественной комедии»
Данте — «Ад». Харитонов называет те ключевые мотивы и композиционные
приемы, которые позволили ему сопоставлять «два произведения разных эпох
и культур»: параллелизм названий и стоящих за ними образов («Котлован» —
«Ад», при том что «ад у Данте — гигантская воронка в центре Земли»);
«указание на особый переломный возраст в жизни героя» и его «полный
расчет с прошлым»; близость таких композиционных приемов, как
путешествие главного героя в некий «иной» мир; «дискретность текста,
который организован как цепь эпизодов, составляющих в своей совокупности
„путешествие по кругам"», где «мера страдания увеличивается от круга к
кругу»; локализация тематического материала в абсолютном начале
произведения. Две части «Котлована» (город и деревня) Харитонов
тоже объясняет в свете «тройственной поэмы» Данте (Ад — Чистилище —
Рай): с дантовским Адом соотнесены город и воронка котлована; с
Чистилищем — деревня, обитатели которой перед вступлением в колхозный
рай проходят очищение, но только не от грехов, а «от капиталистических
тенденций» («к утру очищаем колхоз ото всех капиталистических
тенденций»: 266). А. Харитонов говорит об «устремленности всей
конструкции повести далее ввысь — от Ада и Чистилища — к Раю», ведь
именно рай (социалистический) — цель движения героев по фактически
запредельному миру «Котлована». Однако третья часть в «Котловане»
отсутствует, и это отсутствие значимо: «за второй частью повести следует
резкий обрыв, и вместо совершенства дантовской триады читатель получает
двухчастную, лишенную (или не достигшую) гармонии и совершенства модель
мира». Именно дантовские реминисценции акцентируют инфернальный аспект в
названии платоновской повести. Как считает Харитонов, к подобным
ассоциациям Платонова могли подтолкнуть и стихи В. Маяковского,
написанные к пятой годовщине со дня смерти Ленина и впервые
опубликованные 20 января 1929 г.: Работа адова / будет / сделана / и
делается уже.
Вопрос о литературных, фольклорных и идеологических
контекстах творчества Платонова первой подняла Е. Толстая. Она
сформулировала и принципы интеграции «чужого» литературного материала в
его повествование: с одной стороны, «Платонов демонстративно
„олитературивает" свою прозу, декларируя свою зависимость от
классической традиции»; а с другой — стремится «максимально расподобить
опознавательные материалы и растворить, уподобить их окружающему тексту». Последнее обстоятельство затрудняет обнаружение
каких-либо заимствований в платоновском тексте. Е. Толстая подчеркнула
возрастание важности литературных аллюзий в прозе Платонова к концу
1920-х годов, т. е. ко времени создания «Котлована». К настоящему
времени литературоведение накопило немало наблюдений над культурным
контекстом «Котлована» и библейскими, фольклорными, философскими,
литературными прообразами его идей и персонажей. Но сложность подобного
анализа заключается в том, что каждый платоновский образ может иметь не
один, а несколько книжных источников, что повышает его «валентность» и обеспечивает дополнительную подвижность смыслового
компонента. Поэтому «плотность» содержания этой повести так велика.
Обзор некоторых признанных фактов ориентации Платонова на те или иные
культурные образцы будет сделан в конце главы, но задачу их полного
освещения мы не ставим. Объект нашего исследования — только те
реминисценции в коллизиях и образах «Котлована», которые влияют на его
общее понимание.
Анализируя содержание повести на фоне
общественно-политической жизни страны рубежа 1920–1930-х годов, мы
обратили внимание, во-первых, на реалистичность сюжета, образов и
необычных действий героев «Котлована», а во-вторых, на иносказательность
практически всех этих структурных элементов произведения (назвать ее
аллегоричностью или символизмом — в данном случае все равно, потому что у
Платонова оба вида иносказательности совмещаются). В первой главе было
показано, какой «переносный» смысл с точки зрения повседневности конца
1920-х годов имеет «другой город» и строящийся в нем «общепролетарский
дом»: это страна, строящая социализм, и сам строящийся социализм — со
всеми их проблемами и особенностями. Дополнительный смысл в сюжет и
центральный образ повести вносит литературно-философский контекст.
Ситуация путешествия героя из одного города в другой и его там
пребывание в ретроспективе культуры могут быть рассмотрены как минимум в
двух ключах. Одну из ориентаций этого сюжета на культурный контекст,
как мы только что показали, увидел А. Харитонов. Он отметил, что Вощев,
достигший того же возраста духовной зрелости и подведения жизненных
итогов, что и лирический герой Данте («земную жизнь пройдя до
половины»), и также «утратив правый путь во тьме долины», в поисках
новых жизненных ориентиров отправляется в «иной» мир. Главное, что
объединяет «Котлован» с поэмой Данте, — это изображение человеческих
страданий и мук, на которые люди обречены: у Данте — грехом, у Платонова
— классовой принадлежностью. Поэтому реминисцентные отсылки к
«Божественной комедии», как считает Харитонов, являются в «Котловане»
одним из средств выражения авторской позиции и оценки действительности.
Но любой платоновский текст, а «Котлован» в особенности, многомерен. И
проекция на «Божественную комедию» относится лишь к одному из его
дополнительных измерений. За пределами дантовских реминисценций в
«Котловане» остается много загадочных образов и тем, имеющих, по всей
видимости, книжные источники. К таковым относится содержание искомой
героем истины, необычное изображение строящегося социализма
(представленного двумя образами: обшепролетарского дома и Насти) и
«видение Прушевского». Эти проблемы идейной и образной системы
«Котлована» и весь его сюжет получают своеобразное объяснение в свете
раннего творчества Платонова, а также тех произведений, которые за ним
предположительно стояли.
И. Долгов тоже обратил внимание на особый статус
«другого города», в который направляется Вощев. С точки зрения
исследователя, этот город лежит не в пространственной, а во временной
плоскости — за истиной герой идет «в будущее время»: «Истина понимается
<…> как нечто, лежащее за пределами того мира, в котором Вощев
себя вдруг обнаружил <…>. Она целиком полагается в план „будущего
лучшего времени", и томимый своей тоской, Вощев направляется в некий
„другой" город <…>. Таким образом, путь Вощева из одного города в
другой трактуется здесь как перемещение по временной оси, соединяющей
<…> настоящее и будущее». Мы бы внесли в эту точку зрения некоторые
коррективы. Обратим внимание на то, что в начале повести Вощев оказался
безработным — знакомое Андрею Платонову состояние; при этом герою
столько же лет, сколько в это время и автору: тридцатилетие личной жизни
— деталь автобиографическая. И направляется он не куда-нибудь, а в
страну юношеской мечты самого писателя — из прошлого в настоящее,
которое когда-то было будущим. Из того прошлого, когда Платонов мечтал
построить на земле «единый храм общечеловеческого творчества, единое
жилище духа человеческого» и «найти истину», писал о близком «осуществлении правды и справедливости на земле» и конце природы, истории и прогресса. Из того
прошлого, когда А. К. Воронский провозглашал новый тип современного
человека — воина, солдата эпохи, воюющего за светлое будущее и в это
будущее устремленного: «Он должен уметь ненавидеть старый мир как своего
личного врага <…> Он не имеет „дома": „не имамы зде пребывающего
града, но грядущего взыскуем"». Поэтому, чтобы понять, в какой город и почему идет
Вощев, нужно обратиться к раннему творчеству Платонова — его
публицистике и сборнику стихов «Голубая глубина» (1922).
Картина послереволюционного мира, которую
изображает здесь Платонов, поражает как своей христианской фразеологией,
так и переосмыслением всех основных идей и положений христианства.
Настоящее и будущее описано Платоновым в понятиях «отец», «сын», «дух»,
«жертва», «покаяние», «искупление», «кровавый крест», «спасение»,
«бессмертие», «Невеста», «храм жизни», «Новый Город», «царство Божие»,
«спасение», «Страшный суд», «конец истории», «вечное воскресение»,
«ветхий человек» и «воскресший человек» и т. д. Но каждое из этих
основополагающих понятий христианства Платонов перетолковывает. «Отцом
жизни, единственной дорогой, ведущей человека на небо», он называет труд, и даже прославляет его словами Господней молитвы: «Да святится имя твое»; «Сыном» — пролетариат, будущее человечество и человека-сына земли; «духом» — сознание пролетариата. Платонов много говорит о спасении (спасение —
центральное понятие христианства), источник которого он в полемике с
евангельским учением видит «не внутри нас, а вне нас». «Новым евангелием» писатель называет весть о
грядущей победе над стихиями, а «страшным судом» — то, что человек
устроит над вселенной и т. д. Платонов обращается и к употребительным в
богословской литературе метафорам «Жених» и «Невеста»: «Женихом»
называют Спасителя, Иисуса Христа; а «Невестой» — Церковь, или Небесный
Иерусалим, который, согласно Апокалипсису, есть «Невеста Агнца». В этих
же образах трактуют и ветхозаветную «Песнь Песней». Только Платонов
полемически переосмысляет эти метафоры — «невестой» он именует
вселенную, а «женихом» — пролетария, «сына земли»:
Вселенная! Ты горишь от любви,
Мы сегодня целуем тебя. <…>
Ты невеста, душа голубая,
Зацелуем, познаем тебя.
(«Вселенной»)
Мир стоит, печами озаренный,
Как невесту, человек его обнял.
(«Май»)
Оборвем мы вальс тоскующий —
Танец звезд, далеких девушек.
К ним идет жених ликующий —
Сжечь обитель светлой немощи.
(«Дети»)
Полемическая ориентация Платонова на библейскую
метафорику особенно видна в «Рассказе о многих интересных вещах», где
большевики строят ветрогон и один дом-сад на всех людей, который
называют «Невестой» (учитывая любовь Платонова к словесной игре, образ
дома-сада с ветрогоном можно рассматривать как альтернативу вертограда,
т. е. райского сада). Но самое главное, что то гармонически устроенное
общество, которое, как думает Платонов, наступит на земле усилиями
«сына»-пролетариата, молодой писатель описывает в терминах будущего
«царства». Он называет его «царством сына», «царством сознания» и даже
«царством Божиим», «царством Христовым», но имеет в виду, конечно,
«царство земное», которое есть альтернатива «Царству Небесному». Новому
Иерусалиму, грядущему Граду, который в конце времен спускается с небес,
«приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего», Платонов
противопоставляет некий Город, который пролетариат строит своими руками:
«По земным пустыням строим Новый Город» («Май»); «В душе моей движутся
толпы <…> Строят неведомый город» («Топот»), Вот в этот город,
когда-то бывший неведомым и грядущим в двух смыслах — как реальное
будущее и как альтернатива грядущего Града, Небесного Иерусалима, — и
направляется Вощев теперь, когда в постройке ранее неведомого Города
«что-то уже прибыло для ее завершения» (26). Этим и объясняется особый
статус «другого города», который по-прежнему сохраняет ориентацию на
грядущий Град — Небесный Иерусалим.
|