Из города «довольный, что он больше не участник
безумных обстоятельств» и «не жалея о строительстве будущего дома» (62),
Вощев идет дальше по миру, рождающемуся к новой жизни, и приходит в
деревню. Здесь выполняется вторая часть программы построения социализма —
коллективизация. В первой главе мы писали о реальных основах драматизма
деревенских сцен повести и о том предположении, что именно ужас
коллективизации, духовно сломившей крестьянство и физически погубившей
лучших его представителей, стал толчком к написанию «Котлована», дав
внутреннюю мотивировку и заглавному «городскому» образу. На материале
свидетельств современников мы показали, как воспринимали коллективизацию
сами ее участники, крестьяне, и как соотносились с этим восприятием
события повести. В целом же деревенская часть «Котлована» менее
нуждается в комментарии, чем городская. Причина этого не только в том,
что трагические последствия перевода деревни «на социалистические
рельсы» более известны, чем процесс «строительства социализма» в городе.
Важно и то, что «культурная составляющая» деревенских образов повести
понятнее, чем городских. Однако эта «составляющая» присутствует. В
согласии со своими творческими принципами, коллективизации как форме
социалистических преобразований Платонов тоже находит литературные,
фольклорные и библейские аналоги. Все они связаны с темой смерти.
Платонов изображает события в деревне через призму загробного мира
Данте, обрядового фольклора, в котором смерть занимает важное место,
мифологических образов смерти и библейского повествования о конце мира.
Коротко остановимся на общекультурной атмосфере этой части «Котлована».
Центральные события повествования о деревне —
раскулачивание, разделение крестьян на достойных вступления в колхоз и
недостойных, т. е. подлежащих «ликвидации как класса», и отправка
последних на плоту. О литературных прообразах сцен раскулачивания мы уже
писали. Как считает А. Харитонов, деревню, проходящую очищение «от
капиталистических тенденций» перед вступлением в колхозный рай, Платонов
уподобляет Чистилищу — месту потустороннего мира в изображении Данте,
где души умерших очищаются от грехов перед тем как попасть в рай.
Путешествующим по деревне героям открывается картина невероятных
крестьянских страданий, мучения же расстающихся со своим имуществом
крестьян можно сравнить с изображенными Данте муками грешников. Но кара в
этом мире новых этических ценностей обусловлена не преступлениями, а
наличием собственности и социальной принадлежностью, заменившими грех в
этической градации социалистического учения.
Другой центр событий повести — Организационный
Двор, где активист на основании своей «классово-расслоечной ведомости»
разделяет крестьян: кого — на плот, а кого — в колхоз. В этой картине
отделения «чистых» от «нечистых» А. Кулагина увидела отражение народных
представлений о конце света и Страшном Суде, хранилищем которых являются
легенды и духовные стихи, рассказывающие о разделении в конце мира
живых и воскресших мертвых на праведников и грешников и отправке одних —
в рай, а других — в ад. Плот, на котором сплавляют подлежащих
ликвидации кулаков, напоминает языческую погребальную ладью:
крестьянство оказывается тем «покойником», которого строители нового
мира отправляют на ней в мир иной. А также языческий обряд похорон
Купалы, в основе которого лежало ритуальное жертвоприношение;
«жертвоприношением во имя рождения нового, колхозного строя» становится и «ликвидация кулачества как класса».
Кроме того, река и переправа по ней вызывает ассоциации со Стиксом,
согласно греческой мифологии, текущим в Аид, царство мертвых.
Целование крестьян после их разделения на
«организованных членов» и «неорганизованных единоличников», которое
происходит на Организационном Дворе перед отправкой плота, уподобляют
прощанию еще живых людей перед смертью или с покойником перед его
погребением. Характерно, что в «Котловане» прощаются друг с другом и
вступающие в колхоз, и записанные на плот — для крестьян и то и другое
равносильно смерти.
О главных организаторах коллективизации,
активистах, мы писали, когда разбирали реальный контекст «Котлована».
Документы свидетельствуют, что этих рьяных представителей народа
очевидцы тех событий 1930 г. по созвучию и за бесчеловечность порой
называли антихристами. Любопытно, что и современные исследователи
платоновского творчества сравнивают проводника коллективизации в колхозе
имени Генеральной линии с антихристом. Уже на уровне фонетики
именование этого главного исполнителя «курса на коллективизацию»
перекликается с именем основного противника Христа, вера в появление
которого перед вторым пришествием Спасителя, как пишет А. Кулагина,
отразилась и в духовных стихах. Подтверждение фонетической ассоциации
Ю. Пастушенко находит в сюжете «Котлована»: активист не имеет ни
лица, ни имени и говорит вполне «по завету», что, по преданию, должен
делать слуга дьявола, пародируя Христа. Пародией на Христа с апостолами,
несущими в мир новую благую весть, Ю. Пастушенко называет и поход
активиста с его «подручными» по деревне в целях колхозной агитации.
К деревенской части «Котлована» относятся и те
гротескные образы, которые придают и без того жуткой картине
коллективизации фантасмагорическую окраску: медведь, имеющий «классовое
чутье» и помогающий проводить «рас-кулачку», и обобществленные лошади,
организованно шествующие на водопой и самостоятельно заготавливающие
себе корм. За сцены с медведем-молотобойцем И. Бродский назвал Платонова
первым серьезным сюрреалистом, охарактеризовав его сюрреализм как
фольклорный. В связи с образом этого медведя и подобными ему персонажами
из других произведений писателя Т. М. Вахитова тоже пишет об элементе
«сверхъестественного», которое в прозе Платонова рубежа 20–30-х годов
укладывается в схему русской бытовой сказки и является следствием
ориентации писателя на фольклорную традицию: «сверхъестественность и
фантастичность не нарушают естественных законов природы, но особым
образом трансформируют реальность, выворачивая ее наизнанку». А. Кулагина приводит конкретный сказочный сюжет, с которым
эпизод раскулачивания при посредстве этого персонажа русских народных
сказок обнаруживает ряд общих черт: медведь (из сказки о медведе на
липовой ноге) наказывает своих бывших обидчиков — старика и старуху.
Сцена бодрого марша колхозных лошадей происходит на
фоне лежащих в гробах бывших хозяев: мужики, у которых лошадей взяли в
колхоз, объясняют свое нежелание жить тем, что у них «душа ушла изо всей
плоти». Жена одного из крестьян комментирует происходящее с мужем так: у
него душа — лошадь. Аналогичную сцену в киносценарии «Машинист» сам
Платонов, как мы писали в первой главе, резюмирует словами «без души».
Для дополнительной иллюстрации данного образа мы приводили и известное
высказывание Ленина «об уничтожении в середняке того, что чуждо и
враждебно пролетариату — собственнической половины крестьянской души».
Е. Касаткина связала две эти сцены — конский поход и мужиков в гробах — и
объяснила сознательность животных реминисценцией идеи Платона о
душе-колеснице, которую везут две лошади, черная и белая, одна из
которых тянет вниз, а другая устремлена вверх. Самостоятельно
марширующие лошади — это и есть души крестьян, существующие уже отдельно
от своих хозяев, считает исследовательница. О знакомстве Платонова с
работами греческого философа-идеалиста и о влиянии Платона на Платонова,
которое стало дополнительной мотивировкой его литературной фамилии,
говорили неоднократно (настоящая фамилия писателя Климентов;
образованная от отчества фамилия Платонов, как предполагают, выражала и
творческое кредо писателя, прежде всего его любовь к философии). В
основе данного гротескного образа, вероятно, действительно лежали идеи
Платона, в том числе и его представление о смерти как отделении души от
тела и переселении освободившихся душ в новые тела, «соответствующие их
главной в жизни заботе» («Федон», 82а). Так или иначе, но и
медведь-молотобоец, и сознательные лошади вместе с их фольклорными и
философскими источниками дополняют зловещий и многогранный образ смерти в
«Котловане» и согласуются с общей эсхатологической атмосферой его
деревенской части.
Об обстановке здесь конца истории, как он изображен
в Библии, говорят практически все исследователи, употребляя для
характеристики коллективизации в повести Платонова образы Страшного суда
и Апокалипсиса. Как считает Е. Касаткина, эсхатологическая тема в
«Котловане» представлена целым набором апокалиптических образов:
«беспорядок в ритме смены сезонов, дня и ночи, относящийся к
эсхатологическим мотивам, здесь выражен наступившим зимой теплом от
мертвых туш заколотого скота и совмещением признаков разных времен года». Чувство кошмара от сцен коллективизации
исследовательница сравнивает с видениями конца света, открытыми Иоанну
Богослову на острове Патмос. М. Геллер тоже пишет о том, что Платонов
придает «элементам коллективизации апокалиптическую форму Страшного
суда».
Такова в самом общем виде культурная составляющая
деревенских образов «Котлована». Она является формой выражения позиции
автора и отношения его к программе «социалистического преобразования
деревни». Изображением Апокалипсиса коллективизации Платонов логично
дополняет главный эсхатологический образ своей повести — «другой город» с
возводимой в нем башней «общепролетарского дома». Есть здесь и горькая
ирония Платонова по отношению к собственным былым идеалам и воззрениям.
Ведь он сам когда-то мечтал о том, что с революцией закончатся все
страдания и наступит счастливый «конец мира, истории и прогресса». Вот
он и наступил, этот «конец мира».
|