Глава невелика, и авторские рассуждения в ней
далеки от лирического пафоса. Автор делает вид, что принимает образ
жизни и привычки губернского города, где опасно ненароком кого-то
задеть, где требуется осторожность и даже деликатность. Как назвать двух
дам-приятельниц, которые обсуждают приезд Коробочки? Автор имитирует
робость писателя, затрудняющегося подобрать имена своим героям: если
назовешь вымышленной фамилией, употребишь случайное имя, найдется «в
каком-нибудь углу нашего государства… кто-нибудь, носящий его, и
непременно рассердится не на живот, а на смерть», назовешь «по чинам» —
«и того опасней» (VI, 179).
Автор балансирует на некой зыбкой грани: он
воссоздает, имитирует мышление жителей города и одновременно изучает,
смотрит на него со стороны, иронично передает все мельчайшие особенности
речи, погружает читателя в бессмысленный, но динамичный, почти
агрессивный поток слов, который изливается из уст дам «просто приятных» и
«приятных во всех отношениях». Две безымянные героини, отличие которых
обозначено и тут же нивелировано повтором одного и того же слова приятная,
погружены в плоть быта, маскирующегося под нечто возвышенное и тонкое,
но на самом деле лишь невольно пародирующего духовное содержание жизни.
Явившаяся сообщить своей приятельнице о приезде в
город Коробочки, «просто приятная дама» надолго забывает о цели своего
визита, каким бы важным он ей ни казался. «„Какой веселенький ситец!"
воскликнула во всех отношениях приятная дама, глядя на платье просто
приятной дамы» (VI, 180). Предметом разговора и становится прежде всего
этот самый ситец, т. е. материя в буквальном смысле слова.
Оказывается, она может стать неистощимой темой разговора и спора. Фразы
дам, обращенные друг к другу, адресованы одновременно и читателю:
«…вообразите себе: полосочки узенькие-узенькие, какие только может
представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все
глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки…» (там же). Вспомним
упомянутые далее дамами «фестончики»: «пелеринка из фестончиков, на
рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде
фестончики» (VI, 181). Сквозь восторженное восклицание дамы проступает
авторская ирония; «везде фестончики и одни фестончики!» — мог бы
воскликнуть именно он, подытоживая разговор. Но, оказывается итог
подводить рано. Дамы должны поговорить о «юбках», «лифчиках», «фижмах» и
многом другом, но все о том же. Мы находим в тексте бесчисленные
повторы слов, идет ли речь о моде или о Чичикове («он негодный человек,
негодный, негодный, негодный» — VI, 182). Лексикон дам не слишком
разнообразен. Он питается обыденными заботами да массовой литературой.
Именно по законам последней выстраивается, а точнее, передается рассказ
Коробочки о приезде к ней Чичикова: «Совершенный роман: вдруг в глухую
полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук,
ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: „Отворите,
отворите, не то будут выломаны ворота…"» (VI, 183). Эстетика необычного,
даже фантастического втягивает в свою орбиту дам, подуставших от
повседневной жизни, в том числе, быть может, и от «фестончиков»; и вот
уже они сами становятся авторами увлекательного сюжета о попытке
Чичикова тайно увезти губернаторскую дочку.
Реальность и вымысел перемешиваются, прорастают
друг в друга. Чичиков не думал о похищении, но созерцание прелестного
лица шестнадцатилетней институтки пробудило в нем неведомые прежде
желания. Жены, которая, как предположили дамы, разрушила коварные
замыслы героя, у него вовсе не было, однако к семейному уюту, к
заботливой жене мысли Чичикова устремлялись неоднократно. Сами о том не
ведая, дамы материализуют подсознательное его желание, а заодно и
Ноздрева. Предполагая, что тот был сообщником, они угадывают его искание
неординарного, динамичного в жизни. Позже, в ответ на вопрос
чиновников, «точно ли Чичиков имел намерение увезти губернаторскую дочку
и правда ли, что сам взялся помогать и участвовать в этом деле, Ноздрев
отвечал, что помогал и что если бы не он, то не вышло бы ничего» (VI,
208–209).
Исследователи писали о нарастающей в повествовании
мифологизации действительности. В самом деле, употребляемые в тексте
слова не исчерпываются ближайшим контекстуальным комическим смыслом.
Обсудив меж собой ситуацию Чичикова, дамы «отправились каждая в свою
сторону бунтовать город» — в результате «город был решительно
взбунтован» (VI, 189). Но последняя фраза включает в себя более сложный и
глубокий смысл, тем более что она поддержана последующими фразами: «все
пришло в брожение», «как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший
город» (VI, 190), «все вдруг отыскали в себе такие грехи, каких даже не
было» (VI, 193).
Необходимость объяснить происходящее, найти его
причины порождает достаточно широкий диапазон интерпретаций: от отказа
каким-либо образом изъяснить непонятное происшествие («Какая же причина в
мертвых душах? Даже и причины нет. Это, выходит, просто: Андроны едут,
чепуха, белиберда, сапоги всмятку! Это, просто, черт побери!..» (VI,
190. Здесь можно пояснить, что «андроны» — это специальные телеги для
перевозки снопов, сена с жердями, концы которых тащатся по земле и
гремят. Использованное Гоголем выражение могло означать «вздор, чепуху,
бессмыслицу») до догадки, что во всем кроется некий притчеобразный,
следовательно, достаточно серьезный смысл («Что ж за притча, в самом
деле, что за притча эти мертвые души?» — VI, 189).
Оказалось, что «город и люден, и велик, и населен
как следует» (VI, 190), и город пришел в движение. «Толки» извлекли из
его потаенных глубин неведомых лиц и странные предметы. «Показался
какой-то Сысой Пафнутьевич и Макдональд Карлович, о которых и не слышно
было никогда; в гостиных заторчал какой-то длинный, длинный с
простреленною рукою, такого высокого роста, какого даже и не видано
было. На улицах показались крытые дрожки, неведомые линейки,
дребезжалки, колесосвистки — и заварилась каша» (там же). Колесосвистка —
совсем не фантастический агрегат, как может показаться современному
читателю, это повозка, издающая свист при вращении заржавелых колес, но
упомянутая в общем ряду с другими «неведомыми» повозками, она производит
довольно-таки экзотическое впечатление.
Город последних глав разительно отличается от того,
который описан в первой главе. Правда, мы можем вспомнить, что
некоторая странность уже была в нем заметна, но она не бросалась в
глаза, ничем не угрожала, не предполагала, что все в городе придет «в
брожение» и «как вихорь», взметнется весь город. Однако взметнулся…
Дамам, отправившимся «бунтовать город», удалось это
сделать «с небольшим в полчаса» (VI, 184), «слухи проникли наконец в
самые глухие переулки» (VI, 187). Творится вторая, как мы бы сейчас
сказали, виртуальная реальность. Взбунтовавшееся сознание жителей города
порождает сюжеты, на которые прежде было неспособно и которые не может
осмыслить. «Не успеешь поворотиться, а тут уж и выпустят историю и хоть
бы какой-нибудь смысл был…», «сюжет становился ежеминутно
занимательнее…» (VI, 190–191).
Чем чревато это странное, неустойчивое состояние
города? Чем может обернуться? Очередной победой «материи», плоти жизни?
Ведь как ни встревожены чиновники и их жены, они остаются прежними:
спорят «женская» и «мужская» партии, и при всем различии в каждой —
«сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях» (VI, 192). Приведет ли
«брожение» к нравственному преображению? Ведь отыскали же чиновники «в
себе такие грехи, каких даже не было». Для автора это открытый вопрос.
Появившиеся далее в тексте конкретные наименования
как будто возвращают повествование в реальное русло. Дракой закончилась
пирушка сольвычегодских и усть-сысольских купцов. Сольвычегодск — это
уездный город Вологодской губернии, основанный в XIX в., один из
крупнейших центров русского Севера; Усть-Сысольск — также уездный город
той же губернии, известен с XVI века, в XIX веке — торговый центр края.
Генерал-губернатор, строгого суда которого опасаются чиновники, —
начальник одной или нескольких губерний, обладавший высшей
военно-административной властью. В «Выбранных местах из переписки с
друзьями» в главе «Занимающему важное место» Гоголь выскажет
небезынтересные суждения о том, что мог бы выполнять на своем посту
генерал-губернатор, проявляя «христианскую мудрость» (VIII, 350).
«Казенные крестьяне», упомянутые в главе, — это не крепостные, а лично
свободные крестьяне, которые жили на казенных землях и несли повинность в
пользу государства; административную власть над ними осуществляли
чиновники.
Однако оттенок ирреальности не только не исчезает,
но усиливается. Этому прежде всего способствуют многократные напоминания
о непрекращающихся толках и слухах. Но ирреальность проступает и в
другом: например в названиях деревень и фамилий (Вшивая-спесь,
Задирайлово; «земская полиция в лице заседателя, какого-то Дробяжкина»),
в указаниях на новые версии (о «делателе фальшивых ассигнаций» и о
«разбойнике»).
Пытаясь вернуть прежнюю устойчивость жизни (а для
этого точно узнать, кто такой Чичиков), чиновники осведомляются у
помещиков о сделках, ими заключенных, но ничего нового не слышат.
Манилов готов был «ручаться» за Павла Ивановича «как за самого себя»,
«Собакевич отвечал… что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех
отношениях живой; но что он не ручается за то, что случится вперед… и
бывают примеры, что вымирают-де целые деревни» (VI, 195–196). Речи
звучат правдоподобно, а правда о герое ускользает. Описание событий
живет отдельно от самих событий. Слухи, толки подменяют
действительность, мифологизируют ее, порождают все новые и новые
фантасмагорические ее варианты. От реального губернского города почти
ничего не остается, хотя видимые, бытовые его черты такие же, как были
прежде. |