Прежде
всего логично обратиться к последнему произведению Леонида Леонова – его роману «Пирамида», опубликованному в 1994
году и имеющему жанровый подзаголовок «роман-наваждение в трех частях».
Леонов
Леонид Максимович
(1899–1994) – прозаик, драматург, Герой Социалистического Труда, лауреат
Государственных премий СССР, автор романов «Вор» (1928), «Соть» (1931),
«Русский лес» (1954) ими. др.
В
предисловии к этой публикации (от 24 марта 1994 года) сам Леонов говорил: «Не
рассчитывая в оставшиеся сроки завершить свою последнюю книгу, автор принял
совет друзей публиковать ее в нынешнем состоянии. Спешность решенья диктуется
близостью самого грозного из всех когда-либо пережитых нами потрясений –
вероисповедных, этнических и социальных, – и уже заключительного для
землян вообще. Событийная, все нарастающая жуть уходящего века позволяет
истолковать его как вступление к возрастному эпилогу человечества: стареют и
звезды».
В сюжетно-образном плане роман как
будто выглядит, особенно на первых порах, по-своему традиционным, провоцирующим
наглядные аналогии с некоторыми другими произведениями русской литературы XX
века, прежде всего с «Мастером и Маргаритой» М. Булгакова. В самом деле, сюжет
его начинается в Москве конца 30-х годов. В качестве главного героя выступает
посланный в наш мир ангел (на Земле он живет в человеческом обличье и даже под
фамилией Дымков); здесь же и дьявол во плоти – под именем профессора
Шатаницкого, «адская дыра» которого размещается «на шестом этаже засекреченного
института в длинном коридоре с книжными шкафами»… Однако по мере знакомства с
произведением становится ясно, что дальше общих совпадений дело не идет.
Содержание «Пирамиды», пожалуй, несколько философски-громоздко, но совершенно
оригинально.
Первые строки рассказчик посвящает
тому, как в конце 30-х, после премьеры одной своей «опальной пьесы», ждал
«наихудших последствий» и написал уже объяснительное «письмо вождю». Но устав
от напряженного ожидания «стука в дверь», отправился однажды «на вылазку» и
попал на Старо-Федосеевское кладбище. В кладбищенском храме, куда он случайно
забрел, подходила к концу Всенощная.
«Поющая
девочка на клиросе, – сообщает рассказчик, – сразу привлекла мое
вниманье. Худенькая и простенькая, она могла показаться дурнушкой, не мне
однако. Сияние пылающих свечей поблизости придавало юной певице призрачную
ореольность, усиленную наброшенным с затылка газовым шарфиком. Кроме того, во
всем ее облике читалась та кроткая, со скорбной морщинкой у рта отрешенность от
действительности, возмещаемая ранним прозрением вещей, недоступных ее
ровесницам, что в простонародной среде всегда служила приметой особого
благоволения небес, а в науке – проявлением душевного расстройства. Время от
времени, склонив голову на бочок, она не по возрасту озабоченно внимала кому-то
прямо перед собою, и я осторожно сменил место – узнать, кто ее незримый собеседник».
Девочку
зовут Дуня, она дочь местного священника о. Матвея Лоскутова. А ее собеседником
оказывается… сошедший с церковной фрески ангел. И вот автор принимается за это
новое повествование, отложив другие замыслы, пока «через кончик пера, как по
трапу, не сойдет на бумагу скромная, с веснушками и в ситцевом платьице,
снаружи ничем для глаза не примечательная девочка со старо-федосеевской
окраины».
Перед
художником «смутная, пока столь заманчивая на дальнем прицеле и, оказалось
впоследствии, неосуществимая тема размером в небо и емкостью эпилога к
Апокалипсису. Мне предстояло уточнить трагедийную подоплеку и космические циклы
большого Бытия, служившие ориентирами нашего исторического местопребывания,
чтобы примириться с неизбежностью утрат и разочарований, ибо здесь с моей болью
обитал я.
Хмурое
небо конца тридцатых годов со зловещими тучками еще худших потрясений на
горизонте не располагало к живописанию подлинной, тогдашней действительности,
полностью осознанной современниками лишь к концу столетия».
Сложность
опубликованного произведения соразмерна сложности этой «неосуществимой темы».
Над «Пирамидой» много предстоит размышлять и спорить литературоведам и
критикам. Они уже этим занимаются, причем некоторые люди, не избывшие
«комсомольский задор» или желающие показать себя «правовернее римского папы»,
успели обвинить роман писателя в «сатанизме» (как доброхоты делают это и с
булгаковским «Мастером и Маргаритой»)…
Дело в том, что среди авторов,
пишущих о литературе в наши дни, встречаются несамостоятельные умы, безусловно,
испытывающие неосознанную тоску по теоретической опоре, которую ранее они или их учителя и предшественники обретали
в «марксистско-ленинской методологии». В поисках какой-то иной, новой,
авторитетной опоры или подпорки они обращаются, что вполне объяснимо, к
православию, к святоотеческому наследию, понятому и примененному, однако, чисто светским, мирским образом. Православное христианство и богословие не есть
теория литературы. Более того, будучи приучены прежней методологией непременно бороться с узко понятым «инакомыслием»,
они пытаются делать это и сейчас, уже с новых позиций. Бывало, такое делалось
от имени партии и все того же комсомола, теперь, получается, отдельные частные
лица полагают правомочным творить сие от имени церкви. (Впрочем, Н. С. Лесков
подобное занятие еще в XIX веке не без едкости называл
«священноябедничеством».) Умолчать о сиих «пионерах» и «комсомольцах» было бы
неверно, так как они, как правило, обладают кандидатскими степенями, да и не
только кандидатскими. При этом заметим в скобках, что поскольку церковь
заведомо никого из них на этакую «духовную брань» официально отнюдь не
уполномочивала и не благословляла, постольку тема гордыни и все, что из нее вытекает, напрашиваются сами собой.
Более того, свои личные мнения о
православии и его идеях подразумеваемые авторы порой выдают, да и искренне
принимают, за сами эти идеи, из чего вытекает еще ряд понятных следствий… Не
хотелось бы отвлекаться на подробное обсуждение такого полного отсебятины
«конфессионального» подхода к «Мастеру и Маргарите» и «Пирамиде». Напомним лишь
элементарное.
Так, некорректно приписывать писателю мысли его литературных героев
– герой может высказывать и нечто противоположное взглядам автора. Например, в
первой части «Пирамиды» есть подлинно трагическая сцена. Бывший дьякон Никон
Аблаев, затравленный «атеистическими» подручными Шатаницкого, дает им согласие
«на большом рабочем собрании» публично отречься от веры. Затем он сообщает о
своем грехе священнику о. Матвею, а тот неожиданно говорит дьякону о своем грехе – явно апокрифическом по
происхождению личном понимании сути «голгофского подвига» Иисуса Христа на
Земле. Или далее ангел Дымков подробно излагает студенту Никанору сложную
картину мироустройства. Затем Никанор пересказывает услышанное повествователю,
писателю Леониду Максимовичу. Тот в свою очередь сообщает все читателю, сетуя
на неизбежные искажения первоначального смысла и вследствие двойной передачи, и
по причине недопонимания юношей Никанором услышанного (у него «половина
улетучилась из памяти, а сохранившаяся успела подернуться налетом отсебятины»)…
В итоге в книге развернута картина мироздания, рядом моментов отличающаяся и от
данных современной науки, и от православно-христианского ее понимания. Или еще
пример: некий «старик Дюрсо», он же Бамбаласки – один из земных искусителей
ангела Дымкова, – выражает мнение о невозможности Божественного чуда. Это
снова отнюдь не голос автора, а голос его персонажа.
Такого рода сцены, повороты сюжета и
персонажи естественны для художественного
произведения. И уж вовсе неуместно критику или литературоведу пытаться осуждать
«с позиций православия» книги, которые никогда не осуждала и не выказывает
намерения осуждать церковь. Все те же «Мастер и Маргарита» и «Пирамида» не
одиноки в том, что содержат художественное изображение «дьяволиады» и всякого
рода относящихся сюда смежных явлений и фигур. Для полноты картины давайте уж
тогда атаковать произведения Антония Погорельского, Ореста Сомова, Владимира
Федоровича Одоевского, Алексея Константиновича Толстого и многих других русских
писателей XIX века. Да что там – «Пиковую даму» Александра Сергеевича Пушкина,
«Майскую ночь», «Ночь перед Рождеством», «Портрет» и вообще добрую половину
произведений Николая Васильевича Гоголя, целый ряд повестей Ивана Сергеевича
Тургенева («Призраки», «Странная история», «Клара Милич» и др.), «На ножах» и
«Белого орла» Николая Семеновича Лескова… Типологически же такие осуждения
более всего напоминают известные порывы
вульгарных социологистов 20-х годов осуждать те или иные произведения «с
позиций марксизма».
Не дерзая со своим ограниченным
личным, мирским и светским, жизненным кругозором ответно вещать «с позиций
православия», позволим себе просто напомнить читателю беседу «К юношам» свт. Василия Великого. Излагаемое им (именно
православное) отношение к художественным произведениям, несомненно, весьма
полезно знать. Так вот, имея в виду произведения греческих и римских
(языческих) писателей, он говорит, что «когда пересказывают вам деяния или
изречения мужей добрых, надобно их любить, соревновать им и, как можно,
стараться быть такими же», но зато «когда доходит… речь до людей злонравных,
должно избегать подражания сему…», так что, «собрав из сих произведений, что
нам свойственно и сродно с истиною, остальное будем проходить мимо». «И как
срывая цветы с розового куста, избегаем шипов, – заканчивает свт. Василий
Великий, – так и в сих сочинениях, воспользовавшись полезным, будем
остерегаться вредного».
Если так удается обходиться даже с
творчеством древних язычников, то уж в произведениях русских писателей, великих
и просто талантливых, тем более можно и должно находить полезное и родственное
истине.
Итак, последний роман Л. Леонова
будит страсти… Тем важнее трезво и спокойно анализировать его органичными для литературоведения
филологическими методами. Эта книга требует отдельного обстоятельнейшего
разговора, и здесь укажем лишь на некоторые узловые моменты ее сюжетно-образной
структуры.
Вначале Дуня и Дымков задумывают
вершить на Земле добрые дела «посредством сверхъестественного вмешательства»,
т. е. чуда, на которое герой способен как ангел. «Чудо нужно людям как
хлеб и воздух, – говорит повествователь, – они чахнут без чуда… Чудо
– это когда не знаешь, как это сделано». Однако Дуня решает посоветоваться с отцом:
«– Сама
по себе затея похвальная, – заговорил о. Матвей, сокрушенно опуская
взор. – Но ведь если дело доброе – значит
справедливое, а справедливое – то значит поровну, а коли поровну – враз они привыкнут, а стоит попривыкнуть –
опять за бунт да богохульство примутся…».
Между
тем Дымков куда-то пропал, и лишь позже выяснилось, что он встретил «старика
Дюрсо», который посоветовал ему «развернуть дарование» – делать чудеса в цирке, где они будут восприниматься как
ловкие фокусы «без риска в трибунал». Тем временем беды, за которыми
угадываются козни Шатаницкого и его свиты, одна за другой обрушиваются на семью
священника Лоскутова. Тот даже пытается, спасая семью, исчезнуть, пойти в
странники. Сама логика изображаемой эпохи быстро пресекает этот порыв, однако в
своих странствиях о. Матвей успевает узнать истинно добрых русских людей –
горбуна Алешу и его мать. На фоне этих бед развертывается автономная сюжетная
линия гонителя семьи фининспектора Гаврилова и его дяди, бывшего полицейского
провокатора.
Роман недоработан автором, о чем
успел сказать и сам Леонов, – это заметно по слабой взаимосвязанности
некоторых линий, механической компоновке ряда глав, некоторой перегруженности яркой и самобытной
леоновской фразы, неизменной витиеватости прямой речи его героев, затянутости
их монологов, подолгу не прерываемых комментирующими репликами повествователя,
и иным подобным признакам. Однако прекрасно выписаны разноречивые характеры –
кроме названных выше персонажей, это, например, старший сын Лоскутова Вадим, профессор
Филуметьев, комиссар Тимофей Скуднов, Сталин, а с другой стороны, начинающая
«светская львица» Юлия Бамбаласки, ее приятель режиссер Сорокин и др.
В отличие от М. Булгакова, который в
«Мастере и Маргарите» неоднократно акцентирует внимание на опасной
притягательности сатанинского Зла, привлекающего некоторых своей
экстравагантностью и эффектами (образы Воланда и членов его свиты), Л. Леонов
изображает страшное страшным. Впрочем, скучающая Юлия, которая склонна
разыгрывать из себя оригиналку, пытается флиртовать с ангелом Дымковым, но при
этом не прочь сблизиться и с его духовными врагами. По-видимому, они ей кажутся
романтичнее. «Наверное, у вас имеются интересные знакомства и в кругу
дьяволов?.. – вопрошает она его однажды. – Судя по литературным
источникам, эти адские господа всегда такие целеустремленные, мускулистые,
волевые… в противоположность вам!»
В прямое идейное столкновение с
«профессором атеизма» Шатаницким в «Пирамиде» вступает о. Матвей Лоскутов. В
романе он вряд ли правильный и точный выразитель православно-христианского
вероучения, которому часто пытается давать самостоятельное истолкование в
русском простонародном духе. Зато это человек инстинктивно, но точно
чувствующий противоположное – где
кроется, в чем заключено сатанинское
Зло – и смело защищающий от него позиции Добра. Отец Матвей сразу дает понять
заявившемуся к нему якобы для некоего диспута «профессору», что догадывается об
его истинной сути:
«Небось
сами замечали, у всех у вас, у атеистов, что-то общее в лице написано… из всех
вас он выглядывает, как из телефонной будки». Начинается долгий, прямой со
стороны священника и уклончивый со стороны Шатаницкого, разговор на темы веры и
неверия. «Профессору» удается вначале отвлечь наблюдательного собеседника
рассказом, как он когда-то «под видом рыбака» наблюдал на Тивериадском озере за
действиями «его» (то есть Христа). Однако в конце концов о. Матвей
недвусмысленно требует от него открыться, кто он есть на самом деле:
«…Потрудитесь хотя бы раздельно назвать три загадочные буквы, коими
обозначается личность обсуждаемого лица, точнее занимаемая им должность в
мироздании!..»
Ответ
гостя покончил с сомнениями:
«– Хочешь
гортань мне сжечь, честной отец? – ощерясь, словно ему нечто прищемили,
просипел Шатаницкий. ‹…›
– Немедленно
изыди из моей убогой храмины, пока я не шарахнул тебя чем попало по ногам,
треклятый, – сиплым шепотом вскричал словно из столбняка пробудившийся
хозяин, наугад шаря вкруг себя не иначе как бутыль с крещенской водой,
оставшуюся дома на подоконнике».
Силы,
олицетворяемые Шатаницким, то и дело с невероятным нахальством и хитростью
вмешиваются в идущие в стране общественные преобразования, небезуспешно
стараясь провоцировать иррациональные жестокости и вообще направлять ход дел в
нужное им русло. Намереваясь вершить
одно, страна фактически постоянно
делает нечто другое и даже прямо противоположное. Ближайший соратник
Сталина Скуднов обладал совестью и разумом, тайно поддерживал своих земляков
Лоскутовых, а затем и Дымкова (питая слабость к человеческой «необыкновенности»).
Но вот всесильный комиссар по проискам названных сил при вероятном участии
другого сталинского приближенного, некоего Никиты, обречен на казнь по ложному
обвинению. Отцу Матвею случайно довелось видеть его арест и «узнать того
сурового солдата Первой мировой войны, шибко поседевшего за истекшие бурные
годы. Даже с поникшей головой, Тимофей Скуднов шагал с большим достоинством,
как бы в раздумье…».
Поэт Вадим Лоскутов искренне
преклоняется перед вождем Сталиным. При этом его чувства не так уж
слепо-фанатичны и наивны: в разговоре с Никанором Вадим подробнейшим образом
философски обосновывает свое личное понимание величия исторической миссии вождя
совершившей революцию страны. С его взглядами можно не соглашаться, и их один
за другим стремится исчерпывающе оспорить Никанор. Но Вадим последователен и,
что несомненно, субъективно движим желанием добра человечеству. Однако те же
беспощадные силы вскоре срабатывают с обычной своей коварной неотразимостью:
Вадима арестовывают, потом он погибает в лагере «при попытке к бегству», и
Сталин, сам того не зная, лишается еще одного из умнейших, а главное,
честнейших своих сторонников на стезе построения нового общества… Интересно и
важно для понимания леоновской трактовки образа Хозяина, что именно Сталин, с
ног до головы опутанный многочисленными Шатаницкими и умело подталкиваемый ими
на все новые бессмысленно-жестокие деяния, не верящий уже кажется никому из
людей, словно смутно догадываясь о том,
кем окружен, и пробуя освободиться, в конце концов пытается сознательно
искать опоры в ангеле Дымкове. Он
вызывает его к себе и пускается в подробнейшие откровения, не лишенные весьма
здравых мыслей. Например:
«Отвергая
роль гениальной личности в истории, с упором на безликое стандартное
большинство, мы не учитываем удельный вес другой фланговой крайности,
присутствующей там в гораздо большем проценте. Имеется в виду так называемая
бездарность, чаще всего кристаллизующаяся в понятии круглого дурака».
Сталин
гордится историческим прошлым возглавляемой им державы:
«Любой
меч длиною от Балтики до Тихого океана сломился бы на первом же полувзмахе,
кабы не секретная присадка к русской стали. ‹…› В преизбытке владея землицей по
самый Уральский хребет, на кой черт без госпонуждения сквозь таежные топи и
кучи гнуса все глубже забирались в Сибирь всякие Хабаровы да Ермаки? ‹…› Не
исключено и пытливое, Колумбово любознайство – откуда солнце всходит, куда
девается? Но истинное объяснение тяге людской в смертельную неизвестность надо
искать в чем-то другом… Наконец, что связывало
в единую волю бородатый, лапотно-кольчужный сброд с опознавательным паролем в
виде медного креста на гайтане?»
В
заключение Сталин предлагает Дымкову «подключить вас, таинственного пришельца
неизвестно откуда, к пошатнувшейся нашей действительности», что означало, как
поясняет повествователь, приглашение «к совместной отныне деятельности на благо
человечества». Правда, Хозяин тут же весьма неудачно «успокаивает» ангела, что
три информированных об этой готовящейся деятельности посторонних лица «через
недельку» в целях укрытия государственных секретов умрут от «неведомых причин»
(сославшись при этом, что именно такова древняя восточная практика сохранения
подобных секретов), затем расстается с потрясенным ангелом. Их сотрудничество
не состоялось: Дымков вскоре покидает нашу планету.
Важно помнить, что сюжетные
перипетии, подобные затронутым, вписаны автором в эсхатологический контекст,
переплетены с мотивами Апокалипсиса, с личными раздумьями о близости жизненного
финала человечества, о миссии человечества во Вселенной и иными подобными
сложнейшими вопросами. Повторяем, над последним произведением Леонида
Максимовича Леонова литературоведам работать и работать. Тем более что в
опубликованной редакции в текст не вошли многие подготовленные автором материалы.
Много можно было бы высказать
соображений по поводу названия книги. Форму пирамиды имеют культовые сооружения
и гробницы древнейших народов. В Подмосковье ныне, как известно, ученым А.
Голодом в экспериментальных целях воздвигнуто на протяжении 90-х годов
несколько пирамид (одна из них – возле Рижского шоссе). Энтузиастом изучения
происходящих внутри пирамиды необъяснимых явлений выступает космонавт Г.
Гречко. О загадочных свойствах пирамиды, внутри которой, по некоторым данным,
осуществляются пространственные перестройки, изменяются свойства ряда веществ и
происходит много иных интересных процессов, уже были вызывающие интерес
публикации. Хочется верить, что тут не шарлатанство. Таким образом символика
названия романа неожиданно «прорастает» даже в таинственные явления реального
мира…
Но главное то, что «Пирамида» возвышается в нашей литературе 90-х
годов XX века, служа в ней мощным одухотворяющим фактором и достойно венчая
земной и творческий путь одного из величайших русских художников столетия.
|