Юрий
Бондарев после романов «Игра» (1985), «Искушение» (1991), «Непротивление»
(1994–1995) творчески «отметил» конец XX века своим новым романом «Бермудский
треугольник» (Наш современник. – 1999. – № 11 – 12).
Бондарев
Юрий Васильевич – прозаик, лауреат Ленинской и Государственных
премий, автор романов «Тишина» (1962), «Горячий снег» (1970), «Берег» (1975),
«Выбор» (1981) и др. Живет в Москве.
Роман
начинается словами, для нас, людей 90-х годов, предельно ясными:
«…И
был тогда октябрь девяносто третьего года…
В
провонявшем нечистой одеждой, табаком и потом милицейском УАЗе, оборудованном
скамейками, их было пятеро».
Героя,
журналиста Андрея Демидова, и других схватили в «зоне чрезвычайного положения».
Они думают, что их задержали для выяснения личности. На самом деле «родная
милиция», получившая в эти дни специальные права и инструкции, везет
задержанных на московскую окраину, в какую-то закрытую на ремонт развалюху,
чтобы поиздеваться и, натешившись, убить.
Среди милиционеров – переодетые в форму уголовники, за разные себе поблажки
«помогающие» им в этой акции. Среди задержанных – депутат Моссовета и инспектор
уголовного розыска. Убьют и их. Среди них есть и девушка – ее, перед тем как
убить, уголовники изнасилуют. Тела убитых подложат потом к множеству трупов,
мужских и женских, взрослых и детских, коими обернулись так называемые «события
4 октября».
Юрий Бондарев работает как
автор-документалист, когда рассказывает о людях в УАЗе:
«– Почему
молчать? Вы превышаете свои обязанности! – поднял надтреснутый голос
мужчина измятого переутомленного вида, не отнимая от плеча испачканную в грязи
руку. – Вы распоясались, как фашистские молодчики в Германии после поджога
рейхстага! Вы понимаете, что творите? Вы избиваете и стреляете в свой народ!
Вы… оглохли и ослепли!..
– Ма-алчать!
Речи тут будешь еще толкать, кусок свинячий? Ельцина хотите сбросить? Заткни
пасть, а то я тебе дубинку в горло засуну! – яростным басом, по
оглушительной силе никак не соответствующим его плоской фигуре, заорал
милиционер и даже привстал. – Ишь ты, говорун! Свободу захотели придушить?
Бунт устроили?
– Я
– депутат Моссовета. Я – неприкосновенное лицо, и вы, товарищ милиционер, не
имеете права ни применять силу, ни кричать на меня! – возмущенно выговорил
переутомленный мужчина, морщась и поглаживая опущенное плечо. – Вы дважды
ударили меня палкой! Понимаете ли вы, что вы нанесли мне физическое… да,
физическое увечье… вы повредили… мне ключицу. Надеетесь, вам не придется
ответить перед законом?..
– Плевать
хотел! Я за Ельцина таким, как ты, горло перегрызу! – опять оглушил
барабанным басом плоскогрудый, и на его шее коричневыми веревками вздулись
жилы. – Депутат! Ишь ты, депутат! К власти волками рветесь? Не выйдет у
вас! Хребты, как щепки, переломаем! Всех достанем! Нового Ленина на загривок
посадить хотите? ‹…›
– Ма-а-алчать,
сучье отродье!
Плоскогрудый
вскочил, стукнулся головой о потолок машины, выматерился, озлобляясь, взмахнул
дубинкой. – Это кто – убийцы? Кто? Вы – убийцы! Это ваши сучьи снайпера
гробили милиционеров! Ишь ты, убийцы, ишь ты!
– Заблуждаешься,
господин милиционер! Снайпера стреляли с крыши американского посольства, –
сказал спортивный парень. – И с гостиницы „Украина". Стреляли ваши…».
Андрей
Демидов «пребывал в том состоянии, из которого не мог вырваться и прервать его.
Он все слышал, все видел в этой милицейской машине, куда-то и зачем-то везущей
их от горящего Дома Советов, и одновременно видел черных толстых удавов дыма,
лениво ползущих вверх из окон по высоким стенам; видел танки, стреляющие с
Калининского моста; разворачивающиеся, как жуки, БТРы возле баррикад и
разбросанные тела убитых, неподалеку от которых кто-то кричал в мегафон:
„Пленных не брать!", видел хаотичные пучки трасс, забрызганную кровью стену
стадиона, где зло стучали автоматные очереди, а в скверике лежал на земле
мальчик казачонок, после каждого выстрела дергающийся в своей мучительной казни».
Мальчика
незадолго до ареста Андрея на его глазах медленно убивал у Белого дома не
милиционер, а некий мерзавец в камуфляже, вопреки закону получивший в этот день
от властей оружие:
«Раненый
мальчик лет тринадцати, в гимнастерке, в затекших кровью лампасах, казачонок,
лежал, вжимаясь в землю, и только беспомощно дергался, уже не пытаясь
подняться, выдавливая стонущие звуки:
– За
что вы так, дяденька-а? За что-о?..
Широкоплечий,
в пятнистом костюме, в наморднике с прорезями для глаз, поудобнее расставил
ноги, не торопясь наклонил пистолет и, медлительно целясь, выстрелил в правую
руку казачонка, потом некоторое время он смотрел, как брызгала фонтанчиком
струя крови, как мальчик судорожно выгнулся, закричал, после чего пятнистый
поправил на пальцах перчатку, выговорил глухо:
– Это
еще, казачонок, не смерть, сначала по ручкам, потом по ножкам, – и с
прежней замедленностью выстрелил ему в левую руку. Пуля попала в локоть,
раздробила его; в прорехе разорванной плоти, в клочках задымившейся
гимнастерки мелькнуло что-то острое, белое, должно быть, косточки сустава,
заливаемые кровью, и казачонок задергался сильнее, выгибая шею, наконец отжался
щекой от земли, чтобы увидеть, кто так мучил и убивал его, рот ненасытно глотал
воздух, глаза, зовущие на помощь, синели гибельной влагой. И Андрей, весь
охолонутый морозной дрожью, почувствовал, что не владеет собой и сейчас в
неудержимом сумасшествии выскочит из канавы, рванется к этому пятнистому,
который снова не спеша подымал пистолет, целясь, но в тот же миг кто-то клещами
вцепился в рукав Андрея, просипел в ухо:
– Куда
ты, дурак? Ты – что? Охренел? Под пули? Это котеневцы или бейтары-палачи!
Видишь, там еще трое, в кожаных куртках! В кусты пошли, там над кем-то орудуют!
Андрей
мычал, сдавливая пальцами рот, крупная дрожь сбивала дыхание, видел: пятнистый
выстрелил в левую ногу казачонка, затем, помедля, в правую, наблюдая за
судорожными извивами мальчишеского тела, за муками в отчаянии выкрикивающего
мольбу погибающего ребенка, перед смертью понявшего все:
– Убейте,
убейте, дяденька, проклятый! В голову стрельните! В голову, дурак! Скорей
стрельните!..
Но,
продлевая мучения израненного мальчика в казачьих лампасах, пятнистый больше не
стрелял».
Потом,
в заброшенном доме на окраине Москвы, товарищи Андрея по несчастью будут забиты до смерти озверевшими от
безнаказанности людьми в милицейской форме. Он уцелел чудом – был не добит, а
когда пришел в себя, отпущен из милости каким-то настоящим милиционером,
который оказался не чужд живописи и иных духовных запросов и случайно знал
картины его деда, известного художника…
Дальнейшее повествование доведено до
наших дней, в центре по-прежнему Андрей Демидов с молодежью из своего круга, а
также его дед академик живописи Демидов и художники из дедова круга. Русская
творческая интеллигенция, ее дела, ее извечные и нынешние споры, ее сила и
внутренняя слабость, мудрость и непростительная инфантильность…
Приятель Андрея Виталий Татарников,
«работавший в газете радикального направления», отчеканивает на дружеской вечеринке:
«Если
бы не было кроличьего страха, вся Москва вышла бы на защиту Белого дома. Танкам
не дали бы сделать ни выстрела, подняли бы кантемировское железо на руки и
сбросили в Москву-реку. И весь бардак вмиг прекратился бы. Проклятое трусливое
мещанство! Путы на ногах народа!»
Но
их же сокурсник Жарков, ныне актер из некоего театра, ставящего пьески о
лесбиянках, надрываясь, кричит:
«Как
же вы против… демократических реформ? Это… варварство, невероятно! Хотите
вернуть советскую власть? Политбюро? Партком? Сталинские лагеря? Наелись! Из
ушей лезет! У меня дед погиб на Колыме! Я не желаю, не хочу быть пищей для
лагерных червей! Я не хочу быть под кагэбэ! Я семьдесят лет был потенциальной
пищей…»
«Кому
служит твой похабный театр, – обращается к нему Татарников, – где
героини садятся на ночные горшки, а герои демонстративно ходят по сцене с
расстегнутыми ширинками, изображая русский народ? Молодцы, русофобы!»
В
разговор вступает писатель Мишин:
«– Знаешь,
Андрей, Россия – уже полустрана. Полуколония. Полупротекторат. Как-то легко
люди избавились от доброты, милосердия, от духовной русскости. Такие, Виталий,
на улицы не выйдут. У них висят знамена на кухне: „Меня не затронет",
„Пронесет". Вокруг страшное человеческое безлюдье. Согласен с Виталием: мещанство
– путы. Не перестаю поражаться современникам. Не могу их понять. Неужели после
расстрела Белого дома половине народа наплевать на свою судьбу? Так выходит?
– Да,
так, – кивнул Андрей.
– Не
очень так! – запротестовал Татарников. – Так, да не так!
– Жалеем
народ, – продолжал Мишин, не отвечая Татарникову. – Но народ не
жалеет себя. Уничтожает себя. Наверно, когда все начнут жрать асфальт вместо
хлеба, тогда очнутся и встанут с четверенек. Встанут и начнут оглядываться: да
что это с нами делают? Если же не встанут – рабы американской империи на сотню
лет! И конец русской нации. Конец русской истории. Вот что чудовищно!»
Мишин
вспоминает, кстати, и полные озлобления против Родины стихи современника
Лермонтова и Белинского Владимира Печерина, «ставшего в эмиграции патером и
большим подлецом»: «Как сладостно Отчизну ненавидеть и жадно ждать ее
уничтоженья». Теперь в немалом количестве развелись и такие!
Разлом… Полутонов почти нет, в душах
царят одни полярные крайности, непримиримо однозначны оценки (в принципе, даже
упомянутый Печерин был все-таки до предела
запутавшимся человеком, и умным и наивным одновременно, но не подлецом!).
Время развело однокашников по разные стороны идейной баррикады, и даже бывшие
друзья не находят в наши дни общего языка… Роман Ю. Бондарева – это
повествование одного из крупнейших современных писателей о «русской смуте»
новейших времен. Времен образцового мужества и самопожертвования одних,
мерзкого предательства и небывалого конформизма других. Но «Бермудский
треугольник» – не просто яркий документ эпохи. Это вершинное произведение Юрия
Бондарева. С ним писатель уверенно входит в XXI век.
* * *
Отмеченная в начале книги
способность литературы не только «отражать» жизнь, но и «провоцировать»
появление в ней тех или иных реалий, напоминает о весьма высокой
ответственности художника слова перед людьми и обществом за свои образы и
сюжеты. Наделенный творческим даром человек, который из конъюнктурно-рыночных
соображений подает читателю в экстравагантной «упаковке» безнравственность,
рекламирует в образах искусства своего гордыню, злобу, зависть и др., внедряет
в человеческое будущее вредный разрушительный потенциал. Напротив, трудно
переоценить позитивное значение талантливой литературы, основанной на идеалах
добра и человечности.
К середине 90-х годов литература
наша явно начала понемногу восставать из тех рукотворных руин, которые она
напоминала в начале десятилетия. В ней стали появляться новые сильные таланты.
Нельзя не признать, что наиболее бесспорные из них – это современные
прозаики-реалисты. В русской прозе реализм имеет наиболее прочные корни, к
широко понимаемой реалистической традиции принадлежат крупнейшие
писатели-классики XIX–XX веков (И. С. Тургенев, И. А. Гончаров, Л. Н. Толстой,
Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, А. М. Горький, М. А. Булгаков, М. А. Шолохов и
др.). В нашей литературе 70-80-х годов XX века лидировали именно
прозаики-реалисты (В. Распутин, В. Белов, Е. Носов, Ю. Бондарев, П. Проскурин и
др.). Потому развитие современными художниками реалистической линии прозы
выглядит совершенно естественным и a priori предсказуемым. В то же время
искания современных реалистов довольно разнообразны, и в них заметны некоторые
новые литературные «внутриреалистические» течения.
|