Анатолий Ким – популярный писатель
70-80-х годов, представитель того же поколения, что С. Есин, Р. Киреев и др.
Ким
Анатолий Андреевич (род.
в 1939 г.) – прозаик, автор романов, повестей и рассказов,
отличающихся обостренным психологизмом и экзистенциальной проникновенностью.
Живет в Москве.
Вплоть
до начала 90-х у него выходили буквально книга за книгой: рассказы и повести
«Голубой остров» (1976), «Четыре исповеди» (1978), «Соловьиное эхо» (1980),
сборники повестей «Нефритовый пояс» (1981) и «Собиратели трав» (1983),
«роман-сказка» «Белка» (1984) и др. Наконец, книга «Будем кроткими, как дети»
(1991). После этого издательская активность писателя сначала несколько
снижается, но затем в 90-е почти с той же завидной регулярностью стали выходить
новые произведения. Упомянем роман Анатолия Кима «Онлирия» (Новый мир. –
1995. – № 2–3), «роман-мистерию» «Сбор грибов под музыку Баха» (Ясная
Поляна. – 1997. – № 1), повесть «Стена» (Новый мир. –
1998. – № 10) и повесть «Близнец» (Октябрь. – 2000. –
№ 2).
Произведения А. Кима всегда ровны и,
несмотря на некоторую излишнюю «рафинированность», неизменно интересны, сложно
выстроены, но эта сложность не переходит в закрытость от читателя,
герметичность. Особенно следует выделить прекрасный «Нефритовый пояс». Его
«повесть невидимок» «Стена», как почти всегда у Кима, наполнена отзвуками
«экзистенциальных» метаний современной интеллигенции. В центре супруги,
Валентин и Анна. Они супруги недавно, но не так уж молоды: «Анне было тридцать
лет, Валентину – сорок шесть».
Сначала повествование ведут сами
герои по очереди, затем о них обоих говорится в третьем лице, потом слово опять
дается то ему, то ей. Валентин и Анна щебечут на обычные для подобных пар темы,
обижаются друг на друга, снова находят общий язык – словом, идет «притирка»
друг к другу супругов в качестве двух разных личностей. Что тоже не ново.
Вспоминают и известную тему «двух половинок», которые представляют собой люди,
всю жизнь ищущие свою пару…
Валентин рассказывает жене этот
сюжет с апелляцией к авторитету философии Платона. По его пересказу, якобы
когда-то было некое двуполое «андрогинное существо».
«Впоследствии,
когда андрогинное существо было разрублено пополам, на мужчину и женщину,
каждая половинка стала искать по свету своего напарника.
– И
ты считаешь, что мы с тобою?..
– Да,
Анюта… Убежден.
– До
сих пор?
– Да».
Герой
с первых страниц повести ох как непрост:
«Когда
мы встретились, я не стал открываться ей, что не вполне принадлежу этому миру,
постоянно ощущая на сердце некую тяжесть отчужденности ко всему, что было
вокруг меня, – от самых первых памятных впечатлений детства».
Героиня
тоже не проста и говорит о муже и себе, что
«видела,
глядя на Валентина, как он беспомощно барахтается в житейских протоках, несомый
их мутным течением, – и ему по-настоящему страшно, куда его вынесет, и
очень интересно, что с ним будет потом. А мне было безразлично, куда меня
вынесет и что будет со мною потом. Я рано узнала, – мне кажется, всегда
знала, – в этой жизни я прошлась мимоходом, залетела сюда случайно и скоро
вылечу снова туда, откуда заявилась».
Одним
словом, избранные натуры обрисованы писателем… Тема невидимок намеренно выражена в повести с загадочной двупланностью и
сложно сопрягается с темой андрогинного двуединства любящих людей: «Когда-то мы
были невидимками – и снова становились ими».
Дальше все начинает меняться в
соответствии с прозой жизни. Возле Анны Валентин нечаянно видит некоего
«спутника в бобровой шапке», затем Анна устраивает «первый опыт лжи,
увенчавшийся успехом», после новых опытов следует развод, а потом разведенную
Анну нашли зарезанной в ванне: «О ней и в газетах писали, и по телевизору на
кусочки порезанную показывали». Отказывает сердце у Валентина. Но поскольку
тема «неземного» и особого происхождения героя и героини опытной авторской
рукой была в точно рассчитанном месте намечена в повести, конца нет:
«И
какой бы там смертью ни заканчивалось существование каждого на земле – это не
имело никакого отношения к тому, что человек может обрести такую свободу, если
только пожелает ее».
А.
Ким – бесспорно, сильный мастер, но создается впечатление, что в последнее
время он исчерпал какие-то органичные
его дарованию темы. В «Стене» слишком много настораживающего в этом плане
словесного «балета» и манерной философичности. «Современный» фон, где есть и
Россия начала 90-х, и все та же ходовая у многих писателей августовская (не
путать с октябрьской 1993 года) «защита» Белого дома (на который так никто и не
напал), отвлекает от манерной интонационности, но отнюдь не спасает – не
углубляет повесть. Позволим себе выразиться о стилистике произведения так:
много тонкой парфюмерии, но мало свежего воздуха. Кажется, писателю нужны новые
жизненные впечатления. Об этом заставляют думать и другие его произведения,
относящиеся к последнему времени. Впрочем, рано или поздно яркий талант
непременно победит внутренние затруднения.
В начале 90-х продолжалась
литературная работа еще одного рано ушедшего из жизни прозаика – Сергея Довлатова.
Довлатов
Сергей Донатович (1941–1990).
Родился в Уфе. Эмигрировал в 1978 году в США. Умер в Нью-Йорке. Основные
издания его произведений: Довлатов
Сергей Донатович. Собрание прозы: В З т. – СПб., 1995 (Т. 1: «Зона»,
«Компромисс», «Заповедник»; Т. 2: «Ремесло», «Наши», «Чемодан», «Виноград»,
«Встретились, поговорили», «Ариэль», «Игрушка»; Т. 3: «Иностранка», «Филиал»,
«Современники о Довлатове», «Записные книжки», «Два интервью»); Малоизвестный
Довлатов. – СПб., 1997.
Это
один из авторов «третьей волны» эмиграции, емкая характеристика которой, данная
А. Солженицыным, приводилась выше. В 70-е годы Довлатов работал в эстонском
городе Таллине в редакции газеты «Советская Эстония». Его характер точно
соответствовал профессиональной атмосфере мира газетных журналистов, и он был
совершенно своим в этой среде. Автор много наблюдал его в этот период, работая
неподалеку от Таллина в Тартуском государственном университете и часто
печатаясь в республиканских изданиях. Довлатов пользовался репутацией
талантливого импровизатора, и действительно, всякий раз попав в одну с ним
компанию, доводилось услышать какую-нибудь занятную историю. Много позже, познакомившись
в начале 90-х с его книгой «Соло на ундервуде», я увидел, что его рассказики
были вовсе не импровизациями – он просто устно «исполнял» перед приятелями
недавно написанные тексты, проверяя их на слушателях. Например, этот:
«У
Иосифа Бродского есть такие строчки:
„Ни
страны, ни погоста,
Не
хочу выбирать,
На
Васильевский остров
Я
приду умирать…"
Так
вот, знакомый спросил у Грубина:
– Не
знаешь, где живет Иосиф Бродский?
Грубин
ответил:
– Где
живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.
Или
этот – об одном из приятелей Бродского и самого Довлатова:
„Женя
Рейн оказался в Москве. Поселился в чьей-то отдельной квартире. Пригласил
молодую женщину в гости. Сказал:
– У
меня есть бутылка водки и 400 гр сервелата.
Женщина
обещала зайти. Спросила адрес. Рейн продиктовал и добавил:
– Я
тебя увижу из окна.
Стал
взволнованно ждать. Молодая женщина направилась к нему. Повстречала Сергея
Вольфа. „Пойдем, – говорит ему, – со мной. У Рейна есть бутылка водки
и 400 гр сервелата". Пошли.
Рейн
увидел их в окно. Страшно рассердился. Бросился к столу. Выпил бутылку
спиртного. Съел 400 гр твердокопченой колбасы. Это он успел сделать, пока гости
ехали в лифте".
Или
вот такой – я слышал его впервые в 1975 году:
Валерий
Попов сочинил автошарж. Звучал он так:
„Жил-был
Валера Попов. И была у Валеры невеста – юная зеленая гусеница. И они каждый
день гуляли по бульвару. А прохожие кричали им вслед:
– Какая
чудесная пара! Ах, Валера Попов и его невеста – юная зеленая гусеница!
Прошло
много лет. Однажды Попов вышел на улицу без своей невесты – юной зеленой
гусеницы. Прохожие спросили его:
– Где
же твоя невеста – юная зеленая гусеница?
И
тогда Валера ответил:
– Опротивела!"».
Другой
таллинский автор, прозаик Михаил Веллер говорил в автобиографической повести
«Ножик Сережи Довлатова»: «Он не написал, в некотором смысле, ничего спорного.
Все просто и внятно». Действительно, произведения Довлатова отличает легкость.
Это хорошее качество, когда оно не переходит в легковесность и не покупается
ценой узости авторского словаря, неумения работать с богатейшей русской
идиоматикой (составляющей один из важнейших резервов нашей литературной
образности).
Ленинградец С. Довлатов несколько
лет жил в Таллине с целью издать здесь книгу, о чем знали все. Когда набор
книги был уже готов в издательстве «Ээсти раамат» (а помнится, что и тираж уже
печатался; притом Довлатов, деловой энергичный человек, одновременно готовил и
книгу для детей), автор запаниковал – мне опять-таки довелось случайно оказаться
в журналистской компании, в которой он появился как раз из некоей инстанции (не
помню, партийной или иной какой), где только что дал объяснения о неких своих
ленинградских делах или контактах. Затем он немедленно, озадачив не одного
меня, уволился и вернулся в родной город, где работал потом в журнале «Костер»,
после чего по еврейской визе уехал в США (там даже написал роман «Мой „Костер"»
– своеобразную сатиру на бывших коллег). Книгу его осторожные эстонцы, подождав
немногие месяцы, отправили под нож… Всюду, где упоминается биография С.
Довлатова, его в этой связи изображают жертвой происков КГБ. На деле же история
туманная: через год-другой я издавал там же свою первую книгу стихов «Эмайыги»,
и мой редактор, стопроцентно осведомленный о довлатовских издательских
перипетиях, в разговоре божился, что это уничтожение тиража в конце концов
произошло единственно по причине непонятного, насторожившего издательских
начальников (и просто задевшего их эстонское самолюбие) довлатовского
исчезновения из республики «по-английски», а не из-за вмешательства каких-то
карательных органов. «Он сам все себе испортил», – полагал мой собеседник.
Жизнь в Эстонии была действительно не лишена провинциальной затхлости, и яркие
люди на моих глазах неоднократно отторгались тамошней средой – именно в силу
своей раздражающей незаурядности, а не по политическим мотивам. Национальную
провинцию, ее мещан можно победить только терпением и твердой неустрашимостью.
Тот же М. Веллер пишет в «Ножике
Сережи Довлатова», что Довлатов не мог оказаться работником редакции «Костра»,
если бы за ним было что-то политическое: «В журнал обкома комсомола… не могли
взять человека с нечистой анкетой, беспартийного, без круто волосатой лапы,
обратившего на себя внимание конторы в связи с политическим процессом, автора
сочтенных неблагонадежными рукописей, уволенного по указанию ГБ из газеты,
книгу приказали рассыпать, сам под колпаком. Лишь тот, кто ничего не знает о
структуре и системе информации и надзора за печатью и функциях отделов кадров,
может думать иначе; для прочих совграждан это однозначно, как штемпель в
паспорте. Замазанного человека возьмут только с каким-то умыслом. Теоретически
первое – сотрудничество, на которое дается номинальное согласие….Второе, что
вероятнее: Довлатов мог быть полезен как источник информации и связей в среде
ленинградской диссидентствующей творческой интеллигенции».
(Не располагая фактами, не можем ни
поддержать, ни опровергнуть М. Веллера, у которого к С. Довлатову весьма
сложное отношение. В этом отношении присутствует нескрываемая и большая личная
обида – о ней он подробно рассказал в своей повести («Ножик Сережи Довлатова» –
метафора, ясно намекающая «на ножик в спину» М. Веллеру). Не очень верится в
какое-то «секретное сотрудничество». Скорее всего, ключ к разгадке жизненных
сложностей обсуждаемого автора следует искать в его произведениях. Мне никогда
не была известна реальная биография Довлатова – человек он был наигранный, и я
знавал его только в постоянном образе лихого мужика, донжуана и рубахи-парня.
Что до проступающего из произведений, герой и автор – не одно и то же, но
все-таки небезынтересно, что Сергей Довлатов в рассказах своих, написанных от
имени лирического «я», неизменно изображает этого «я» то
спекулянтом-фарцовщиком (повесть «Чемодан»), то дерзким хулиганом, ворующим
ботинки у ленинградского партийного начальника (там же), то студентом, азартно
участвующим в темных групповых махинациях на овощехранилище (рассказ
«Виноград»), и т. д., и т. п. Короче, этот ключ кроется, вероятно, в
излишней «богемности» Довлатова, который был ярким человеком и литератором, но
названным качеством «богемности» отличался в большой степени – едва ли не
чрезмерной…)
Довлатов был одним из «поздних»
литературных шестидесятников, и ему всегда были свойственны их характерная
неотступная ироничность, манера неоднократно переносить из фразы в фразу
какое-то слово или словосочетание («под Хэмингуэя»), например: «До нашего
рождения – бездна. И после нашей смерти – бездна. Наша жизнь – лишь песчинка в
равнодушном океане бесконечности. Так попытаемся хотя бы данный миг не омрачать
унынием и скукой! Попытаемся оставить царапину на земной коре. А лямку пусть
тянет человеческий середняк».
Повредила его произведениям,
пожалуй, привычка работать со словом и текстом по-журналистски. В газете
стандартность и простота языка естественны, часто просто нужны для обеспечения
контакта с максимально широкой аудиторией. В литературе, словесном искусстве,
все по-иному (выше уже говорилось об узости авторского словаря).
Михаил Веллер не случайно постоянно
сравнивает себя с Довлатовым, говоря даже:
«Много
лет Довлатов был кошмаром моей жизни.
Кто
ж из нынешней литературной братии не знал Сережи Довлатова? Разве что я. Так я
вообще мало кого знаю, и век бы не знал. Он со мной общался, как умный еврей с
глупым: по телефону из Нью-Йорка. То есть просто все мои знакомые были более
или менее лучшими его друзьями: все мужчины с ним пили, а все женщины через
одну с ним спали или как минимум имели духовную связь.
Большое
это дело – вовремя уехать в Америку».
Как
авторы они, несомненно, до известной степени схожи. М. Веллер приехал из
Ленинграда в Таллин через несколько лет после исчезновения С. Довлатова с той
же целью – издать книгу. Он тоже стал таллинским журналистом:
«И
первое, что меня спросили в Доме Печати:
– А
Сережку Довлатова ты знал?
– Нет, –
пожимал я плечами, слегка задетый вопросами о знакомстве с какой-то пузатой
мелочью, о ком я даже не слышал. – А кто это?
– Он
тоже из Ленинграда, – разъяснили мне. Я вспомнил численность ленинградского
населения: три Эстонии с довеском.
– Он
тоже писатель. В газете работал.
–
Где он печатался-то?
– Да
говорят же: вроде тебя.
Это
задевало. Это отдавало напоминанием о малыхуспехах в карьере. Я не люблю тех,
кто вроде меня. Конкурент существует для того, чтобы его утопить».
Михаил
Веллер стал на протяжении 90-х
известным автором.
Веллер
Михаил Иосифович (род.
в 1949 г.) продолжает жить в Таллине, но его произведения регулярно
выходят в российских изданиях. Например: Веллер Михаил Иосифович. А вот те шиш!
(Повести и рассказы). – М., 1997.
Как
писатель он глубже Довлатова. В нем видна основательная литературная культура,
даже чувствуется профессиональный филолог (Довлатову филологическое образование
вряд ли дало что-то заметное).
О своем невольном сопернике он
рассуждает так:
«Что
знал ваш Довлатов?! Он родился на семь лет раньше, мог пройти еще в
шестидесятые, было можно и легко – что он делал? груши и баклуши бил? А мне
того просвета не было! Он Довлатов, а я Веллер, он не проходил пятым пунктом
как еврей, ему не был уже этим закрыт ход в ленинградские газеты, и никто ему в
редакциях не говорил: знаете, в этом номере у нас уже есть Айсберг, Вайсберг и
Эйнштейн, так что, сами понимаете, не можем, подождем более удобного случая;
ему не давали добрых советов отказаться от фамилии под „приличным" псевдонимом!
Мать у него из театральных кругов, тетка старый редактор Совписа, литературные
связи и знакомства со всеми на свете, у классика Веры Пановой он
литсекретарствовал, друзья сидят в журналах! а у меня всех связей – узлы
на шнурках! И всюду я заходил чужаком с парадного входа, откуда и выходил, и
нигде слова замолвить было некому. Он пил как лошадь и нарывался на истории – я
тихо сидел дома и занимался своим. Он портил перо… в газетах, а я писал только
свое. Он всю жизнь заботился о зарплате и получал ее – я жил на летние
заработки, на пятьдесят копеек в день. Он хотел быть писателем – а я хотел
писать лучшую короткую прозу на русском языке. Что и делал!»
Простим
автору его ненужные эмоции в отношении другого автора, которого уже нет на
свете. Но, как он выражается, с «проклятым мифическим Довлатовым»,
действительно кое в чем схож. «Очень поздний» шестидесятник порой проступает
все-таки и в Веллере. При этом, повторяем, в лучших своих произведениях он
сильнее «конкурента». А рассказчик действительно хороший:
«Беззаботность.
Он
был обречен: мальчик заметил его.
С
перил веранды он пошуршал через расчерченный солнцем стол. Крупный: серая
шершавая вишня на членистых ножках.
Мальчик
взял спички.
Он
всходил на стенку: сверху напали! Он сжался и упал: умер.
Удар
мощного жала – он вскочил и понесся.
Мальчик
чиркнул еще спичку, отрезая бегство.
Он
метался, спасаясь.
Мальчик
не выпускал его из угла перил и стены. Брезгливо поджимался.
Противный.
Враг
убивал отовсюду. Иногда кидались двое, он еле ускользал.
Не
успел увернуться. Тело слушалось плохо. Оно было уже не все.
Яркий
шар вздулся и прыгнул снова.
Ухода
нет.
В
угрожающей позе он изготовился драться.
Мальчик
увидел: две передние ножки сложились пополам, открыв из суставов когти поменьше
воробьиных.
И
когда враг надвинулся вновь, он прянул вперед и ударил.
Враг
исчез.
Мальчик
отдернул руку. Спичка погасла.
Ты
смотри…
Он
бросался еще, и враг не мог приблизиться.
Два
сразу: один спереди пятился от ударов – второй сверху целил в голову. Он забил
когтями, завертелся. Им было не справиться с ним.
Коробок
пустел.
Жало
жгло. Била белая боль. Коготь исчез.
Он
выставил уцелевший коготь к бою.
Стена
огня.
Мир
горел и сжимался.
Жало
врезалось в мозг и выжгло его. Жизнь кончалась. Обугленные шпеньки лап еще
двигались: он дрался.
…Холодная
струна вибрировала в позвоночнике мальчика. Рот в кислой слюне. Двумя щепочками
он взял пепельный катышек и выбросил на клумбу. ‹…›
Его
трясло.
Он
чувствовал себя ничтожеством» («Паук»).
Из
других рассказов М. Веллера хочется отметить «Легионер», «Не думаю о ней»,
«Эхо». Автор оказался теперь в обретшей поспешную «вторичную» независимость
крошечной стране, которую, как и иные некоторые, до второй мировой войны
именовали «задворками Европы». Но безъязыкое внутриэстонское одиночество,
возможно, не мешает ему работать и даже стимулирует творчество. Он реальный
участник нашей литературы 90-х годов. Мы добросовестно и обстоятельно коснулись
его работы. В то же время «раздувать» фигуру М. Веллера, как и фигуру С.
Довлатова, нет оснований (а это делается – под эгидой все той же «другой
литературы»).
Друг Пушкина поэт и критик В. Кюхельбекер в свое время записал в
дневнике: «…Какому-то философу, давнему переселенцу, но все же не афинянину,
сказала афинская торговка: „Вы иностранцы". – „А почему?" – „Вы говорите слишком правильно; у вас нет тех
мнимых неправильностей, тех оборотов и выражений, без которых живой разговорный
язык не может обойтись, но о которых молчат ваши грамматики и риторики"».
Возьмем и сравним могучий и своенравный язык В. Распутина, Е. Носова, А.
Солженицына с обедненной и упрощенной довлатовской фразой (еще герой «Бедных
людей» Достоевского горько сетовал: «слогу нет», «слогу нет никакого») или с
излишне «правильной», несколько рафинированной фразой М. Веллера, иногда
напоминающей «перевод с иностранного», пусть хороший, интеллигентный, но
все-таки перевод. А литература – именно
словесное искусство. Впрочем, и среди других писателей, творчество которых
рассмотрено выше, кое у кого язык все-таки слабоват. Благодаря обширным
цитатам, которые мы, чтобы нигде не быть бездоказательными, старательно
приводим, читатели и сами могут получить об этом конкретное представление. |