Замысел трагедии возник в 1826 г., ее название («Скупой») включено в
план драматических сочинений. Подзаголовок «Сцены из Ченстоновой
трагикомедии: «The Covetous Knight»» – мистификация: такой трагедии у Ченстона (Шенстона) нет.
В центре трагедии – столкновение двух рыцарей, отца и сына,
принадлежащих к разным периодам рыцарства: характер Барона (Филиппа)
сложился в эпоху раннего рыцарства, когда ценились власть, воинская
отвага и богатство; характер Альбера – в пору позднего рыцарства, когда
умами и чувствами владели турниры, блеск двора, когда господствовал
культ прекрасной дамы и место реальной воинской доблести заняла
демонстративная храбрость, а приращение богатства сменилось показной
расточительностью с явным оттенком презрения к собственному богатству.
Так намечен конфликт двух эпох, двух поколений. Слом эпох проходит через
сердца и судьбы отца и сына. Конкретно-историческая коллизия соотнесена
с вечностью, с общечеловеческим и нравственными нормами. Устами Герцога
вынесен приговор обоим героям.
Уже в первой сцене тема скупости рыцаря выходит на первый план.
Причиной победы Альбера стала скупость, но издержки победы (пробитый
шлем) не восполнены из-за бедности, на которую обрек Альбера Барон.
Молодой рыцарь не может явиться, как другие, «в атласе и бархате» при
дворе Герцога. Унижение, остро чувствуемое им, переживается и в сцене с
ростовщиком Соломоном. На предложение отравить отца и ускорить его
смерть, чтобы наследовать богатство, Альбер отвечает по-рыцарски
благородно и идет «искать управы у Герцога». Однако, не согласившись на
низкое и тайное убийство отца, в сцене у Герцога он, обвиненный отцом в
покушении на кражу, бросает ему в лицо слова «Вы лжец» и готов убить
Барона в открытом поединке, «поспешно» поднимая перчатку – знак вызова
на дуэль. Этот эпизод обнажает тайное желание Альбера овладеть
наследством и превратить его в пыль, но соблюсти при этом видимость
«благородства». Богатство в глазах Альбера – средство для истинно
«рыцарской» жизни, состоящей в полной свободе растрачивать достояние
ради нарядов, увеселений, турниров и прекрасной дамы. Низкие мотивы
прикрыты якобы «благородными» побуждениями, за которыми нет ничего,
кроме беспечности и пустоты. Однако поступки Альбера, не могущие его
извинить, в какой-то мере вынуждены: отец лишил его содержания и тем
самым отнял у него молодость, у которой есть свои права. Молодость
должна веселиться, любить, наслаждаться жизнью. Барон презирает сына,
пробуждая в нем ненависть к себе.
Между тем сам Барон не прочь заколоть сына, чтобы сохранить свои
богатства. В Альбере он видит угрозу своим мечтам о неограниченной
власти, которую связывает с мистическим могуществом денег. Мистифицируя
силу денег, Барон убивает в себе все человеческое, становясь
демоном-аскетом. Его сердце не отзывается на боль и страдания людей, и
он убивает в себе человека. Барон – не накопитель в житейском смысле
слова, а демон, спускающийся в свое дьявольское святилище как в
преисподнюю, чтобы творить идолопоклонство своему кумиру – золоту. Но не
он оказался властелином богатства, ради которого отверг страсти, а
золото овладело им, уловив его душу. Наслаждаясь богатством в подвале,
поднимаясь в своем монологе до трагических высот и прославляя
«презренный металл», т. е. возвышая низменное, Барон из рыцаря
превращается в «сторожевую тень». Он и сам не понимает, как зловеще и
вместе с тем комично выглядит его мечта после смерти приходить и
охранять накопленные сокровища. Еще более комично ведет он себя в сцене у
Герцога, призванный к его суду. Тут он лишается рыцарских добродетелей –
прямоты, отваги, решительности, правдивости, и его поведение напоминает
поведение ростовщика Соломона. Пытаясь остаться рыцарем, он бросает
перчатку, вызывая сына на дуэль, но рыцарский жест обнажает его
человеческую ничтожность. Он и умирает не как рыцарь, а как скупец со
словами: «Где ключи? Ключи, ключи мои!»
В первой сцене трагедии запечатлена «правда» Альбера, во второй –
«правда» Барона. Они непримиримы, выступая как тезис и антитезис. В
третьей сцене конфликт достигается апогея, разрешением его становится
смерть Барона. Но на уровне вечности конфликт не разрешен. «Правды»
героев не сливаются в синтезе, а, сосуществуя отдельно, пересекаются. Их
пересечение катастрофично. Однако над «правдами» героев возвышается
финальный возглас Герцога: «Боже! Ужасный век, ужасные сердца!»,
предполагающий несовместимость обеих «правд» с подлинной человечностью.