Пушкин оценил эту повесть
как «шутливую трогательную идиллию, которая заставляет нас смеяться сквозь
слезы умиления». А Н. В. Станкевич написал своему другу: «Прочел одну
повесть из Гоголева «Миргорода» – это прелесть! «Старомодные помещики» – так,
кажется, она названа). Прочти! Как здесь схвачено прекрасное чувство
человеческое в пустой, ничтожной жизни».
Повесть своей идиллической
направленностью дополнительно примыкала не только к предыдущему циклу
«Вечеров», но и, как уже говорилось, к юношеской поэме Гоголя «Ганц
Кюхельгартен». В ней вновь рисовалась идиллическая среда с ее простыми
радостями, естественной жизнью, протекающей на лоне щедрой природы, дары
которой ничто не может истощить («… благословенная земля производила всего в
таком множестве…, что все эти страшные хищения казались вовсе незаметными»). Казалось
бы, повествователь (повесть также была написана в сказовой манере), а вместе с
ним и читатель попадал в «маленький осколок давно прошедших времен», уголок
«земного рая», «где ни одно желание не перелетает через частокол, окружающий
небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за
деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами,
бузиною и грушами». Впрочем, тут же Гоголь (повествователь) добавлял: «Жизнь их
скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь,
что страсти, желания и те неспокойные порождения злого духа, возмущающие мир,
вовсе не существуют, и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении».
И здесь уже становится очевидна парадоксальность ситуации: описанный рай
оказывается эфемерным и недлительным, подобным сновидению. Участием
повествователя, сознающего, что в низменную буколическую жизнь можно сойти и
забыться в ней лишь ненадолго, дополнительно подчеркивалась эфемерность
описанной идиллии. Оттеняла эту эфемерность и присутствующая в повести
мифологическая параллель: Филемон и Бавкида, с которыми сравнивались
старосветские помещики, были справедливыми богами вознаграждены за их любовь и
радушие, в то время, как их порочные соотечественники наказаны. У Гоголя же
малороссийские Филемон и Бавкида бесследно сходят со сцены, в то время как их
корыстолюбивые соотечественники живут в благоденствии. Идиллия оказывается
разрушена и стерта с земли неумолимым течением времени. Гоголь, на этот раз уже
вполне сознательно (по сравнению с «Ганцем Кюхельгартеном»), подхватывает
дельвиговский «Конец золотого века». Только коллизия оказывается у него
перенесена из стилизованной Аркадии на реальную почву современного украинского
поместья.
Но реального-ли? И здесь
мы сталкиваемся еще с одним гоголевским парадоксом: потому что земной рай,
который есть одновременно современное Гоголю украинское поместье, неожиданно
предстает как место обитания потусторонней силы. Именно в саду, где еще совсем
недавно идиллически прогуливались современные Филемон и Бавкида, Афанасия
Ивановича охватывает панический страх, и слышится ему голос, «таинственный зов
стосковавшейся по нему души». Именно в саду, при ясном и солнечном дне
наступает страшная тишина, предвещающая смерть. И эта тишина, и этот страх
принадлежат уже не только герою-повествователю – это одновременно еще и
авторский, гоголевский страх: «Но признаюсь, если бы ночь самая бешеная и
бурная со всем адом стихий настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы
не так испугался ее, как этой ужасной тишины, среди безоблачного дня. Я
обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада и
тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек,
вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню».
И в этом, наверное,
заключается самое страшное – в месте, которое претендует (со всеми возможными
оговорками) быть заместителем земного рая, на самом дел господствует смерть. И
тогда вся история вписывается в еще один мифологический топос – той Аркадии, в
которой уже побывала смерть и которая сама превратилась в царство смерти.
Поразительность
«Старосветских помещиков» заключается еще и в том, что при всем, казалось бы,
почти реализме описания они могут быть прочитаны кардинально противоположным
образом. Райское пространство поместья, о котором уже мы говорили, может быть
осмыслено как пространство святости. И даже его подчеркнутая отгороженность от
мира вписывается в характерное для Средневековья и раннего Возрожденья
представление о Рае-саде, отграниченном от «чужого» пространства стеной,
которая не допускает в сад проникновения ничего чуждого, способного разрушить locus amoenus. Но, вместе с тем,
пространство, замышляемое как пространство святости, как таковое у Гоголя не
«работает» (или не совсем работает). Буколическая жизнь сада и его хозяев при
ближайшем рассмотрении представляется весьма уязвимой. И если Пульхерия
Ивановна мыслится как современная Бавкида, то, с другой стороны, она же еще
задана (в ретроспективном осмыслении гоголевского творчества) как не дошедший
до последней стадии падения Плюшкин, потому что и она, как Плюшкин, была
«большая хозяйка и собирала все, хотя сама не знала, на что оно потом
употребится». И у нее в доме были «поющие двери» (признак бесхозяйственности),
мухи, а также имитация хозяйственности при полном ее отсутствии (ср. описание
варенья, которое наваривалось и перегонялось в саду: «Всей этой дряни
наваривалось, насоливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, они
потопили бы наконец весь двор…»).
С другой стороны, по
внешнему ряду повесть представляется историей распада старого
патриархально-помещичьего быта, картиной жизни «старичков прошедшего века» со
всей бессмысленностью их пошлого существования, лишенного какого бы то ни было
проблеска духовности, существования, замкнутого границами небольшого поместья.
И вместе с тем, это повесть о великой любви, любви вместе с тем незаметной, но
которая оказывается гораздо выше самой что ни на есть возвышенной страсти. В
этом смысле центральное место в повести занимает рассказ о молодом человеке,
который, потеряв возлюбленную, сам был готов кончить самоубийством и которого
повествователь через год после того встретил в обществе другой, женатым,
счастливым и довольным. Эта вставная новелла продолжает найденный Гоголем в
«Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» принцип
сравнительного жизнеописания, на этот раз уже тройного: история Филемона и
Бавкиды, заданная как модель, история новых Филемона и Бавкиды (Афанасия
Ивановича и Пульхерии Ивановны) и история страстных любовников, чья любовь,
впрочем, не выдерживает перед силою обстоятельств.
Впрочем, есть здесь одно
«но»… Ибо в основе любви Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны лежит сила
привычки, более прочной и тем более уж более длительной, чем самая пылкая
любовная страсть. Что неоднократно проговаривает и сам Гоголь в повести: «Что
бы то ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против
этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки». Мысль, может быть, не
так уж и новая: кумир начала XIX в. французский писатель Шатобриан
заставил своего героя Рене увидеть в привычке единственный палиатив счастью
(«Если бы я имел еще безрассудство верить в счастье, я бы искал его в
привычке»), что впоследствии дважды перефразировал и Пушкин – во второй главе
«Евгения Онегина» («Привычка свыше нам дана / Замена счастию она») и в письме
1831 г., незадолго до женитьбы, к Н. И. Кривцову: «До сих пор я
жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que
dans les voies communes» (Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах).
Однако у Гоголя эта мысль
обретает особую остроту. Социальная реальность, «условия общественного бытия»,
сделавшие жизнь старичков пустой и ничтожной (или, наоборот, прекрасной и
возвышенной?), – все это отступает на задний план перед общечеловеческим,
в сущности, философским размышлением о существе любви. И не случайно именно
строки о «привычке» вызвали столь страстную полемику в критике. Против них
ополчился С. П. Шевырев, заявив, что следовало бы «вымарать»
«убийственную мысль о привычке», которая «разрушает нравственное впечатление
целой картины». Белинский же на то ответил, что «никак не может понять» «этого
страха, этой робости перед истиной».
|