В «Ревизоре», текст которого
вышел отдельной книгой почти одновременно с постановкой пьесы на сцене
Александрийского театра в Петербурге, современники увидели прежде всего пародию
на современную Россию. Ф. Булгарин упрекнул Гоголя в искажении истины,
утверждая, что характеры и нравы Гоголь почерпнул из времен
«преднедорослевских:»: «Городок автора «Ревизора» не русский городок, а
малороссийский или белорусский, так незачем было клепать на Россию» (далее
Булгарин даже посоветовал Гоголю ввести в действие еще одну барышню, за которой
бы приволокнулся Хлестаков).
Но и многие из тех, кто
отнесся к комедии лояльно, усматривали в ней все же преимущественно критику
социальных злоупотреблений. Так, начальник репертуара русского театра
Р. М. Зотов писал: «Многие восстали на эту пиесу… У нас, как и везде,
всегда есть люди, которые не любят обнаружения злоупотреблений». Император
Николай Павлович сказал: в «Ревизоре» досталось всем, «особенно мне» (сам
Гоголь утверждал, что, «если бы не высокое заступничество государя, пьеса моя
не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении
ее». М. Погодин, увещевая Гоголя не сердиться на толки, писал ему 6 мая
1836 г.: «Ну как тебе, братец, не стыдно! Ведь ты сам делаешься комическим
лицом. … Я расхохотался, читая в «Пчеле»… что таких бессовестных и наглых
мошенников нет на свете. «Есть, есть они: вы такие мошенники!» – говори ты им и
отворачивайся с торжеством». П. Вяземский, анализируя отклики критики на
«Ревизора», также отмечал: «Все стараются быть большими роялистами, чем сам
король, и все гневаются, что позволили играть эту пиесу… Неимоверно, что за
глупые суждения слышишь о ней, особенно в высшем ряду общества».
Одновременно в среде
петербургской и особенно московской молодежи заговорили о высоком смехе Гоголя,
о серьезной основе его комизма. Брюллов, возвратившийся из Италии и живший в
это время в Москве, привез в Петербург только что вышедшего «Ревизора» и
устроил чтение вслух (ср. картину Е. И. Маковского
«К. П. Брюлов читает «Ревизора»» Гоголя в доме Маковского, где среди
присутствующих изображены Пушкин, В. Тропинин и др.).
И уже много позже русский
философ Н. Бердяев («Духи русской революции»; 1918) писал: «Странное и
загадочное творчество Гоголя не может быть отнесено к разряду общественной
сатиры, изобличающей преходящие пороки дореформенного русского общества. …В
Хлестакове и Сквозник-Дмухановском, в Чичикове и Ноздреве видели исключительно
образы старой России, воспитанной самовластьем и крепостным правом. … В
революции раскрылась все та же старая, вечно гоголевская Россия,
нечеловеческая, полузверская Россия харь и морд… Сцены из Гоголя разыгрываются
на каждом шагу в революционной России…. Нет уже самодержавия, но по-прежнему
Хлестаков разыгрывает из себя важного чиновника, по-прежнему все трепещут перед
ним. … В основе лежит старая русская ложь и обман, давно увиденные
Гоголем… Гоголю открылось бесчестье как исконное русское свойство».
Все прижизненные
публикации «Ревизора» были сопровождены попытками истолкования сути комедии и
запечатленных в ней характеров. Самое первое издание (1836) сопровождалось
статьей «Характеры и костюмы», второе (1841) и третье (4-й том Сочинений Гоголя
1842 г. под редакцией Прокоповича) – статьями «Характеры и костюмы» и
«Отрывок из письма». Советы и замечания по исполнению отдельных ролей
содержатся также в письмах актеру Щепкину. Своих персонажей Гоголь
характеризовал, выявляя в каждом из них основную психологическую доминанту, или
«страсть» («Что ж делать, у всякого человека есть какая-нибудь страсть. Из-за
нее он наделает множество разных неправд, не подозревая сам того»). Так,
страсть Городничего – забота о том, «чтобы не пропускать того, что плывет в
руки», в судье – «страсть к псовой охоте», в смотрителе училищ – постоянный
страх, в почтмейстере – простодушие, в Бобчинском и Добчинском – страсть
рассказать.
Последняя и самая
знаменитая экзегеза комедии – написанная в 1846 г. «Развязка Ревизора»,
которую Гоголь хотел издать вместе с «Ревизором» к бенефису актеров Щепкина и
Сосницкого в целях благотворительного распространения пьесы. Развязка
символически истолковывала пьесу, преломляя общественную проблематику в сторону
вопросов духовного развития и самоочищения (вписываясь тем самым органично в
религиозно-нравственную проблематику «Выбранных мест». Психологическая
трактовка запечатленных лиц и событий сменилась символической, что особенно
сказалось в истолковании Хлестакова. Изображенный провинциальный город был
уподоблен душевному граду, ревизор – совести и т. д. Все это на самом деле
отчетливо вписывалось в теологическую традицию. Как писал Д. Чижевский,
«самый образ души как «города» или «замка» – старый традиционный образ
христианской литературы. Воплощенная в «развязке» идея «духовного города»
связана с основными положениями книги Блаженного Августина «О Граде Божием»».
Однако реакция друзей,
прочитавших «Развязку», не была позитивной. С. Т. Аксаков (письмо
П. А. Плетневу ок. 20 ноября 1846) писал о нервном расстройстве
Гоголя: «Вы, вероятно, так же, как и я, заметили с некоторого времени особенное
религиозное направление; впоследствии оно стало принимать характер странный и,
наконец, достигло такого развития, которое я считаю если не умственным, то
нервным расстройством. … Все это так ложно, странно и даже нелепо, что
совершенно непохоже на прежнего Гоголя, великого художника».
Самому Гоголю он тогда же
надиктовал письмо (от 9 декабря 1846): «Неужели вы, испугавшись нелепых
толкований невежд и дураков, сами святотатственно посягаете на искажение своих
живых творческих созданий, называя их аллегорическими лицами? Неужели вы не видите,
что аллегория внутреннего города не льнет к ним, как горох к стене, что
название Хлестакова светскою совестью не имеет смысла, ибо принятие Хлестакова
за ревизора есть случайность?»
Щепкин, отмалчивавшийся
под предлогом нездоровья, все же ответил Гоголю: «Не давайте мне никаких
намеков, что это-де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой
переделки: это люди, настоящие, живые люди… с этими людьми в десять лет я
совершенно сроднился, и вы хотите их отнять у меня. Нет, я их вам не отдам, не
отдам, пока существую. После меня переделывайте хотя в козлов, а до тех пор я
не уступлю вам даже Держиморды, потому что и он мне дороги».
Гоголь же в ответном
письме Щепкину написал: «В этой пиесе я так неловко управился, что зритель
непременно должен вывести заключение, что я из «Ревизора» хочу сделать
аллегорию. У меня не то ввиду. «Ревизор» – «Ревизором», а примененье к самому
себе есть непременная вещь…».
Первые постановки
«Ревизора» 1836 г. не были удачными. Комедия игралась как водевиль или
фарс. Отрицательные отклики критики на «Ревизора» только усилили гнетущее
состояние писателя. В июне 1836 г. Гоголь в сопровождении Данилевского
уезжает в Германию, где ему еще долгое время одно упоминание о «Ревизоре»
кажется неприятным. В январе 1837 г. он пишет Прокоповичу из Парижа: «Да,
скажи пожалуйста, с какой стати пишите вы все про «Ревизора»? В твоем письме и
в письме Пащенка, которое вчера получил Данилевский, говорится, что «Ревизор
играют каждую неделю, театр полон и проч. … и чтобы это было доведено до
моего сведения. Что это за комедия? Я, право, никак не понимаю загадки.
Во-первых, я на «Ревизора» – плевать, а во-вторых… к чему это? Если бы это была
правда, то хуже на Руси мне никто бы не мог нагадить. Но, слава Богу, это
ложь...». Конец лета и осень 1837 г. Гоголь проводит в Швейцарии и здесь
вновь принимается за продолжение «Мертвых душ».
|