Совсем иной по содержанию и по тону
была поэзия Николая Михайловича Языкова, который вошел в литературу как
поэт-студент. И это амплуа создало ему весьма своеобразную репутацию. Студент –
почти недавний ребенок, еще сохраняющий некоторые привилегии детского возраста.
Он может позволить себе «шалости» и всякого рода рискованные выходки, вызывая к
себе при этом сочувственно-снисходительное отношение окружающих. Пушкин
восклицал, обращаясь к своему младшему другу: «Как ты шалишь и как ты мил!» В
поэзии Языкова с ее характерным «захлебом» рождался своего рода эффект
инфантилизма, милой незрелости. Полумнимая незрелость языковской музы, дает
право крайне свободного обращения с писаными и неписаными законами поэтического
творчества. Поэт смело нарушает их и делает это словно играючи. Читая стихи
Языкова, приходится нередко сомневаться в правомерности некоторых предлагаемых
им самим жанровых обозначений, так они непохожи на данные им названия «элегия»,
«песня», «гимн». Они кажутся произвольными, причем впечатляет легкость, с
которой Языков их именует, относя к тому или иному жанру.
Языков учился в разных учебных
заведениях, пока в 1822 г. не уехал в Дерпт, где поступил на философский
факультет тамошнего университета и провел в нем семь лет. Экзамена за
университет он не сдавал и покинул его «свободно-бездипломным».
В творчестве Языкова отчетливо
выделяются два периода – 1820-х – начало 1830-х годов (примерно до 1833) и
вторая половина 1830-х – 1846 годы. Лучшие произведения поэта созданы в первый
период.
Как и другие поэты пушкинской эпохи,
Языков сформировался в преддверии восстания декабристов, в период подъема
общественного движения. Это наложило отпечаток на его лирику. Радостное чувство
свободы, охватившее современников поэта и его самого, непосредственно повлияло
на строй чувств Языкова. С декабристами Языкова сближала несомненная
оппозиционность. Однако в отличие от декабристов у Языкова не было каких-либо
прочных и продуманных политических убеждений. Его вольнолюбие носило чисто
эмоциональный и стихийный характер, выражаясь в протесте против аракчеевщины,
всяких форм угнетения, сковывавших духовную свободу. Отсюда и пафос языковской
поэзии – «стремление к душевному простору», как определил его
И. В. Киреевский. Словом, Языкову не были чужды гражданские симпатии,
но главное – простор души, простор чувств и мыслей, ощущение абсолютной
раскованности.
Главные достижения Языкова связаны
со студенческими песнями (циклы 1823 и 1829 годов), с элегиями и посланиями. В
них и возникает тот образ мыслящего студента, который предпочитает свободу
чувств и вольное поведение принятым в обществе официальным нормам морали,
отдающим казенщиной. Разгульное молодечество, кипение юных сил, «студентский»
задор, смелая шутка, избыток и буйство чувств – все это было, конечно, открытым
вызовом обществу и господствовавшим в нем условным правилам.
В 1820-е годы Языков – уже
сложившийся поэт с буйным темпераментом. Его стих – хмельной, тональность
поэзии – пиршественная. Он демонстрирует в поэзии избыток сил, удальство,
небывалый разгул вакхических и сладострастных песен. Весь этот комплекс
представлений не совсем адекватен реальной личности Языкова: под маской лихого
бесшабашного гуляки скрывался человек с чертами застенчивого увальня,
провинциального «дикаря», не слишком удачливого в делах любви и не столь
склонного к кутежам, как об этом можно подумать, читая стихи поэта. Однако
созданный Языковым образ лирического героя оказался колоритным, убедительным,
художественно достоверным. Современники заметили, что в литературу пришла
необычная, «студентская» муза. Не все удавалось молодому Языкову: порой он
писал бесцветно и вяло, не гнушался штампами. Тогда сердился на себя и впадал в
резкую и отчаянную самокритику. Но иногда Языков, казалось, нащупывал какую-то
новую для себя дорогу. Ему становилось тесно в рамках созданных им же образов
(например, бури), и он искал глубины, правды чувств и хотел показать себя
таким, каким был на самом деле. Так, в стихотворном послании
Н. Д. Киселеву, имевшем подзаголовок «отчет о любви» (наподобие
«Отчету о луне» Жуковского»), Языков с редкой откровенностью в духе «Исповеди»
Руссо признается в том, в чем никогда не признался бы обаятельный удачливый
весельчак-любовник – в робости, в пугающих томлениях сердца, в несостоятельных
мечтах о соединении с той, к которой влекут разыгравшиеся в воображении «телесные
затеи», скованные юношеской нерешительностью.
Если попытаться определить основной
пафос поэзии Языкова, то это пафос романтической свободы личности.
«Студент» Языков испытывает
подлинный восторг перед богатством жизни, перед собственными способностями и
возможностями. Отсюда так естественны в его речи торжественные слова,
восклицательные интонации, громкие призывы. Вольные намеки постепенно
приобретают все большую остроту, поясняющую истинный смысл бурсацкого разгула.
Оказывается, он противник «светских забот» и внутренне независим. Ему присущи
рыцарские чувства – честь, благородство. Он жаждет славы, но исключает лесть
(«Чинов мы ищем не ползком!»), ему свойственны искреннее вольнолюбие,
гражданская доблесть («Сердца – на жертвенник свободы!»), равноправие,
отвращение к тирании («Наш ум – не раб чужих умов»), презрение к атрибутам
царской власти и к самому ее принципу («Наш Август смотрит сентябрем – Нам до
него какое дело?»).
Человек в лирике Языкова представал
сам собой, каков он есть по своей природе, без чинов и званий, отличий и
титулов, в целостном единстве мыслей и чувств. Ему были доступны и переживания
любви, природы, искусства и высокие гражданские чувства.
Вольнолюбие, одушевлявшее Языкова,
не помешало ему, однако, увидеть рабскую покорность народа. В двух элегиях («Свободы гордой вдохновенье!» и «Еще молчит гроза народа…»), написанных
уже в то время, когда революционные и освободительные движения в Европе были
подавлены, Языков глубоко скорбит о рабстве, нависшем над Россией. Он сетует на
недостаток протестующего чувства в народе («Тебя не слушает народ…»), но саму
свободу понимает как «святое мщенье». В стихотворениях возникают мрачные
картины («Я видел рабскую Россию: Перед святыней алтаря, Гремя цепьми,
Склонивши выю, Она молилась за царя») и горькие пророчества («Столетья грозно
протекут, – И не пробудится Россия!»)», но даже и тогда в поэте живет вера
в свободу («Еще молчит гроза народа, Еще не скован русский ум, И угнетенная
свобода Таит порывы смелых дум»). Она не исчезает и после поражения восстания
декабристов. Стихотворение «Пловец» («нелюдимо
наше море…»), созданное в 1829 г., полно мужества и бодрости. Образ
роковой, изменчивой и превратной морской стихии, как и образы бури, ветра, туч,
грозных в своем своенравии, типичны для романтической лирики и вместе с тем
навеяны воспоминаниями о недавних трагических событиях русской истории. Силе
стихии романтик противопоставляет силу души, твердость духа, личную волю
мужественных людей, спорящих со стихией («Смело, братья! Ветром полный, Парус
мой направил я: Полетит на скользски волны Быстрокрылая ладья!»). В зримой
картине Языкову видится отдаленная цель: «Там, за далью непогоды. Есть
блаженная страна…». Но Языков только приоткрывает идеальный мир. Пафос его –
укрепление воли человека посреди роковой непогоды, стремление поддержать дух и
заразить порывом к свободе. И хотя в стихотворениях Языкова нет-нет да и
появятся ноты печали и сомнений, они все-таки единичны. Они огорчают, но не
пугают, не обессиливают и легко преодолеваются. Приподнятое настроение,
жизнелюбие, восторженное состояние души выразилось в поэтической речи Языкова
торжественно и вместе с тем естественно. Это происходит потому, что восторг
вызывают у поэта любые предметы – «высокие» и «низкие». Поэтический восторг
Языкова «заземлен», лишен величавости, одического «парения». Отсюда понятно,
что центральные жанры языковской лирики – гимн и дифирамб. При этом любой жанр
– песня и элегия, романс и послание – может стать у поэта гимном и дифирамбом,
потому что в них преобладает состояние восторга. Таким путем Языков достигает
свободы от «правил» классицизма.
Вследствие содержательной новизны
жанры поэзии Языкова преобразуются. Элегия, например, включает разнообразные
мотивы – гражданские, личные; разнообразные интонации – грустную, ироническую,
торжественную; разнообразные стилевые пласты – от высоких слов до разговорных и
просторечных. Политическая тема становится глубоко личной, воплощаясь в
элегическом раздумье, но стиль элегии создается не с помощью одного лишь
унылого или меланхолического словаря. Поэтическая речь легко вбирает в себя и
устаревшие обороты, и одическую лексику. Это означает, что между темой и
жанром, жанром и стилем нарушена жесткая зависимость.
Всем этим поэт обязан эпохе
романтизма. Но для того чтобы выразить романтическую свободу, надо было
виртуозно овладеть стихом и стилем. Учителем Языкова был, несомненно, Пушкин.
Языков довел поэтическую стилистику, выработанную Пушкиным, и ямбический размер
до предельного совершенства.
Удалое молодечество с исключительной
силой проявилось в поэтической речи, широкой и раздольной. Языков смел и
неистощим в оживлении поэтического словаря, в создании необычных поэтических
формул, высоких и иронических одновременно. В стихотворениях Языкова встречаем:
«ночного неба президент» (о луне), «очам
возмутительным», «с природою пылкою», «с дешевой красой», «откровенное вино». Вводя
в поэтическую речь славянизмы и архаизмы («Лобзать
твои уста и очи»), Языков часто оттеняет их новообразованиями («Истаевать в твоей любви!»), просторечием
или бытовым сравнением. Ему по душе устаревшие синтаксические конструкции («Могуч восстать до идеала», «Минувших лет
во глубине Следим великие державы…»). Для усиления чувств и передачи
волнующих его переживаний он нагнетает сравнения, используя анафорические
обороты, повторяя поэтические формы внутри стиха («Ты вся мила, ты вся прекрасна!»).
Гоголь писал о Языкове: «Имя Языков пришлось
ему недаром: владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы
хвастается своею властию. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста ли, он
выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный. Все,
что выражает силу молодости, не расслабленной, но могучей, полной будущего,
стало вдруг предметом стихов его. Так и брызжет юношеская свежесть от всего, к
чему он ни прикоснется».
Языков широко раздвинул границы
поэтического словоупотребления и расшатал устойчивость стилей гражданской и
элегической поэзии. Новаторство Языкова в области поэтического языка идет об
руку со стиховым. Поэт в совершенстве владеет строфой и синтаксическим
периодом. Он совершил в русской поэзии переход от строфически упорядоченной
речи к свободно льющемуся стиху. Стихи Языкова текут безостановочно, им нет
преград, они не встречают препятствий. Стихотворный период Языков мог длить
бесконечно. Например, в послании «Денису Васильевичу Давыдову» каждая строфа
состоит либо из одних вопросительных, либо из одних восклицательных
предложений, либо из одного предложения.
Летом 1826 г. в жизни
Языкова произошло важное событие: по приглашению Пушкина он приехал в
Михайловское и встретил исключительно радушный прием. Духовная атмосфера,
породнившая Языкова и Пушкина, отлилась в замечательных стихотворениях, в
которых воспеты Михайловское, Тригорское и их обитатели («Тригорское», «Вечер»,
два послания «П. А. Осиповой»). Языков испытал на себе глубокое
личное обаяние Пушкина и восхищался его стихами. Пушкин также был тронут
дружбой Языкова и высоко ценил свободу его письма, самовластное владение языком
и периодом.
С течением времени Языков, достигнув
формального совершенства в стихе и поэтической речи, остановился и перестал
развивать свой талант. К тому же легкий, подвижный, летучий, быстрый стих
освоили и другие поэты. Он стал привычным и примелькался, а смелое
словоупотребление стало восприниматься нормой. Время обгоняло Языкова.
И все-таки в поэтическом творчестве
Языкова в 1830-е годы наметились важные перемены. Новый Языков «трезв»,
задумчив, серьезен, его чувствования и переживания стали глубже, чем раньше. В
нем не было вытравлено былое эротико-гедонистическое начало, но в целом
звучание любовных стихов намного усложняется и обогащается: бурные восторги
сочетаются с воспоминаниями о невозвратных потерях, со щемящими нотами тоски,
разлуки, с нежностью и надеждами на счастье. Во второй половине 1830-х – 1840-х
годах Языков умиляется патриархальностью, воскрешает библейские и религиозные
мотивы. Часто его стихотворения, особенно послания, холодны, риторичны, вялы и
даже небрежны по языку. Роскошь слога, торжественность, звучность речи теперь
обернулись напыщенностью и безвкусицей. Декларативность, дидактизм все чаще
проникают в лирику Языкова.
Постепенно в поэтическом
мироощущении Языкова наметилась оппозиция вечных, непреходящих, нетленных
ценностей и временных, «мимопроходящих», сиюминутных. Бывший дерптский бурш
начинает славить белокаменную столицу, которая необыкновенно мила ему своей
стариной. Семисотлетняя Москва с золотыми крестами на соборах, храмах и
церквях, с твердынями башен и стен, понятая как сердце России и как величавый
символ народного бессмертия, становится для Языкова истинным источником
бессмертной жизни и неиссякаемого вдохновения. Такое восприятие Москвы и России
подготовило переход Языкова, «западника» по студенческому воспитанию,
прошедшего нерусскую школу жизни и получившего немецкое образование, к
славянофильству.
В последние годы творчества в лирике
Языкова снова встречаются подлинные лирические шедевры («Буря», «Морское купанье» и др.). В них особенно отчетливо видна
возросшая крепость его стиля, их отличают продуманный лаконизм композиции,
гармоническая стройность и чистота языка. Языков сохраняет стремительность
лирической речи, щедрость живописи и энергичную динамичность.
Языков, по словам Белинского, «много
способствовал расторжению пуританских оков, лежавших на языке и фразеологии».
Он придал стихотворному языку крепость, мужественность, силу, овладел
стихотворным периодом. В его лирике ярко запечатлелась вольная душа русского
человека, жаждавшая простора, цельная, смелая, удалая и готовая развернуться во
всю свою ширь.
|