Лермонтов прямо сталкивает
светлую мечту и праздничный шум новогоднего маскарада. Обычно в романтической
лирике душа героя независима от маскарадного мира («Наружно погружась в их
блеск и суету…»), хотя тело его пребывает среди шумной толпы. Однако окружающая
героя «пестрая толпа», наполненная «образами бездушных людей», не оставляет его
в покое («Когда касаются холодных рук моих С небрежной смелостью красавиц
городских Давно бестрепетные руки…»).
Вся композиция
стихотворения отражает раздвоенность лирического героя, находящегося и в
маскарадном чаду, и вне его. Герой, сохраняя самостоятельность, пытается
сопротивляться, но не может вырваться из «светской» суеты. Здесь, как и в драме
«Маскарад», маскарад – символ реальной действительности, независимо от того,
скрывают ли маски подлинные лица, или сами открытые лица есть не что иное, как
«приличьем стянутые маски». Смысловой эффект стихотворения заключен в том, что
лирическому герою отвратительны маски любого рода, так как за ними он не видит
живых человеческих лиц, а встречает лишь «бездушные образы», слышит
«затверженные речи», ощущает касание «бестрепетных рук», но выйти из
маскарадного мира не может. Надеясь отыскать подлинную жизнь, он уходит в сон,
в свою мечту, где исчезает маскарад и нет ни масок, ни скрывающих лица
«приличий». По контрасту с веселым, шумным, блестящим маскарадным миром мечта
поэта и образы, встающие перед ним, оказываются обращенными в прошлое, внешне
невыразительными и бедными: здесь царят запустение, покой, тишина («сад с
разрушенной теплицей», «Зеленой сетью трав подернут спящий пруд», «вечерний
луч», «желтые листы»). Осенний пейзаж дополняет картину угасания дворянской усадьбы,
признаки которой очевидны: «высокий барский дом», аллея, а за прудом – поля,
покрытые туманами. Прошлое предстает в элегических красках и тональности.
Однако внешняя картина не соответствует внутренней, а противопоставлена ей.
Кругом увядание, «старость», а лирический герой – ребенок, и его мечта
напоминает «первое сиянье» «молодого дня». «Старинная мечта» по-прежнему юна, а
звуки, связанные с ней, – «святые». Засыпающей природе контрастны чистота
помыслов и чувств, радостное погружение во внутреннюю жизнь и ее созерцание.
Лирический герой
возвращается к естественному, словно бы нетронутому цивилизацией, простому
сознанию. Воспоминание о патриархально-поместном быте окрашивается в
идиллические тона. Печальный элегический тон светлеет, и элегия смешивается с
идиллией.
Противоречие между мечтой
и реальностью образует трагическую коллизию в душе поэта. Драматический слом
настроения происходит в тот момент, когда герой находится на вершине, в апогее
воспоминания, когда он овладел мечтой («царства дивного всесильный господин»).
Мотивировка слома идет с двух сторон: изнутри и извне. Во-первых, герой не
может удержать мечту, потому что живет в реальности. Мечта приходит к нему на
краткий миг («сквозь сон», в забытье), и он лишь на мгновение погружается в мир
мечты. Во-вторых, реальность грубо вторгается во внутренний мир героя («шум
толпы людской спугнет мечту мою»). Идиллическая картина при возвращении из
мечты в реальность разрушается, исчезает, и мечта превращается в «обман». Поэт,
однако, не хочет расстаться ни с красотой, ни с мощью искусства, а красота и
сила искусства не всегда выступают сопряженными в его лирике. Трагическая
раздвоенность (уход от реальности в мечту, выраженный в красоте и гармоничности
элегии, и пребывание во враждебной реальности, выраженной в «уродливости» и
дисгармоничности сатиры), не ведет к «новой боевой позиции».
Лермонтов явно стремится проложить вовсе не «боевой», а по сути своей
компромиссный путь в искусстве «совмещения и слияния гармонии и дисгармонии,
прекрасного и безобразного, элегического и сатирического, «поэтического» и
«прозаического». Такова ведущая направленность зрелой лирики, не исключающая,
разумеется, вспышки гармонического или дисгармонического романтизма и
соответствующего ему стиля. Иначе говоря, Лермонтов не хочет оставить
гармоничную поэзию красоты ради силы, а дисгармоничную поэзию силы ради
красоты.
|