Пионером и признанным патриархом Золотого века поэзии был
Василий Андреевич Жуковский. Он родился в 1783 г. в Тульской
губернии и был незаконным сыном помещика Бунина и турецкой полонянки.
Образование он получил в Москве и там испытал сильные пиетистские влияния. Закончив
образование, он жил в имении своего отца, давал уроки своим кузинам и
поддерживал с ними сентиментальные отношения, воспитывая их в духе
сентиментализма. Одна из них (Мария Протасова, в замужестве Воейкова) стала
предметом его платонической привязанности, продолжавшейся и после ее смерти
(1823).
В 1802 г. Жуковский послал в карамзинский Вестник
Европы свой перевод Элегии Грея – Сельское кладбище.
День ее публикации не раз объявлялся днем рождения русской поэзии.
В 1808 г. появилась первая баллада Жуковского – переделка
бюргеровской Леноры, с которой началось всеобщее помешательство на
балладах. В 1812 г., когда Наполеон вторгся в Россию, Жуковский
вступил в ополчение. Он не воевал, но стихотворение, которое он написал вскоре
после Бородина, когда Наполеон еще был в Москве (Певец во стане русских
воинов), сделало егоимя известным и за пределами литературных кругов.
В 1815–1817 гг. Жуковский был самым именитым, хотя и не самым
активным членом Арзамасского общества. Примерно в это время он был приглашен
давать уроки русского языка прусской принцессе, невесте будущего императора
Николая I. Молодая пара полюбила Жуковского и, когда в 1818 г. родился
будущий Александр II, поэт был назначен его воспитателем. В этом звании он
оставался до тех пор, пока Александр не достиг совершеннолетия. Влияние
Жуковского на его воспитанника все считали очень благотворным и смягчающим. Его
положение при дворе и репутация старейшего и величайшего после Пушкина поэта
делали его выдающейся фигурой литературного мира. Он был связан с Пушкиным с
первых же его литературных шагов и всегда ему помогал, когда у того возникали
неприятности с властями.
С 1831 г., когда Пушкин женился, оба поэта
осуществляли нечто вроде двоевластия над тем, что стало позднее называться «литературная
аристократия». Жуковский помогал и Гоголю, а в 1838 г. сыграл
главную роль в освобождении из крепостного сословия украинского поэта Шевченко.
В 1839 г., когда его долг воспитателя царевича был выполнен,
Жуковский вышел в отставку. Он женился на молоденькой немке и поселился с ней
на Рейне, только изредка приезжая в Россию и работая над большими поэтическими
произведениями. Он умер в 1852 г.
в Баден-Бадене.
До 1820 г.
Жуковский возглавлял передовое литературное движение. Значение его ранних
сочинений невозможно переоценить. Он на основе карамзинской реформы создал
новый поэтический язык. И его метрические находки, и поэтический словарь
оставались образцом для всего XIX столетия. Влияние его можно сравнить с тем,
которое имели Спенсер или Ронсар. Но Жуковский не только обновил формы, он
реформировал самое понятие поэзии. У него, впервые в России, она стала
прямым выражением чувства. Она пересталабыть творением из безличного материала,
каким была прежде, и стала образным преображением личного опыта. В его поэзии
нет и следа сырых, необработанных, просто зарегистрированных переживаний:
эмоциональный опыт всегда полностью преображен. Но это все-таки был шаг в
сторону экспрессивной, эмоциональной поэзии. Следующий шаг сделал Лермонтов.
Пушкин его не сделал: субъективный элемент в поэзии Пушкина менее заметен и
более подчинен творческому замыслу, чем у Жуковского.
Один из курьезов истории литературы: этот первый и в
течение долгого времени самый личностный, самый субъективный русский поэт был
почти исключительно переводчиком. Оригинальных вещей у него очень мало:
несколько шуточных посланий, несколько элегий да несколько лирических
стихотворений. Но этих последних достаточно, чтобы поставить Жуковского в
первый ряд русских поэтов. Эфирная легкость и мелодичность его стиха,
восхитительная чистота его поэтического языка достигают в них высшего
совершенства. Романтическая меланхолия и покорная надежда на лучший мир никогда
не выражалась более благородно и утонченно. Но характерно для Жуковского то,
что даже эта лирика имеет источником иностранную поэзию. Так, изумительное
стихотворение на смерть Марии Протасовой-Воейковой (19 марта 1823 г.) и по
размеру, и по построению близко напоминает стихотворение немецкого романтика
Брентано. Слова, каденции, интонация, сама материя стиха делают это
стихотворение тем, что оно есть, – но еще и легчайшие штрихи, свойственные
лишь перу великого поэта. Поэзия Жуковского 1808–1821 гг. чаровала
читателей своей атмосферой романтической чувствительности, мечтаний,
оптимистической религиозности и кроткой покорности судьбе в соединении с
мягко-фантастическими атрибутами балладных ужасов. Но знатоковбольше всего
восхищало высокое мастерство поэта, разнообразие и изобретательность его
размеров, а главное – абсолютно новая, неведомая прежде чистота, нежность
и мелодичность его стиха, его поэтического языка, так контрастировавшие с
блистательно-варварской самородной грубостью Державина.
В этот период
Жуковский переводил романтиков, предромантиков и даже классиков немецкой и
английской поэзии. Его любимцами в Германии были Уланд и Шиллер, чьи греческие
баллады (Торжество победителей и др.) стали благодаря Жуковскому такой
же, если не большей, классикой в России, как и в Германии. Из англичан он
переводил Драйдена (Торжество Александра), Томсона, Грея (Элегия),
Саути, В. Скотта, Мура, Кемпбелла и Байрона (Шильонский узник).
После всего, что я говорил о величайшем и безупречном мастерстве Жуковского в
русском стихе, вряд ли кого удивит, если я добавлю, что некоторые его переводы
английских современников (из которых никто не принадлежал к великим мастерам)
часто превосходят оригиналы. Королева Уррака Саути, Уллин и его дочь
Кемпбелла, Пери и ангел Мура, Иванов вечер В. Скотта и Шильонский
узник Байрона и абсолютно, и относительно занимают в русской поэзии более
высокое место, нежели в английской.
После 1830 г.
Жуковский постепенно отходит от слишком плавной нежности, которая принесла ему
такую популярность. Как и Пушкин в те годы, он стал стремиться к большей
объективности, к дорическим очертаниям и эпической манере. Почти все его
поздние произведения написаны или белым стихом, или гекзаметром. Обеими формами
он владеет с совершенной свободой и разнообразием; располагает слова в самом
«непоэтическом» порядке; прибегает к самым разрушительным разливам стиха,
достигает стиля, о котором говорят «beau comme de la prose» (прекрасен
как проза) и в белых стихах напоминает позднего Шекспира. К главным
произведениям этого периода относятся обработки (с немецкого) эпизодов из Рустема
и Зораба и Наля и Дамаянти. В том и другом он сумел избежать
всякой сентиментальности. Первый оставляет впечатление прямого, первобытного,
грубого величия; второй – истинно индийской роскоши красок. Еще более
замечательна его обработка в очень свободных гекзаметрах с анжамбманами Ундины –
прозаического сочинения немецкого романтика Фуке. Атмосфера поэмы –
оптимистическая религиозность и романтическая фантастика, близкая к его ранней
лирике, но рассказ ведется с величественной неторопливостью, в истинно
эпическом тоне.
Однако главным трудом его
старости стал перевод Одиссеи, законченный в 1847 г. Хоть он и
не знал греческого и переводил Гомера с немецкого подстрочника, это шедевр
точности и достоверности. Одиссея Жуковского имела целью дополнить
имеющегося русского Гомера и стала как бы продолжением Илиады Николая
Ивановича Гнедича (1784–1833), появившейся в 1830 г.
Гнедич был хороший поэт, написавший несколько
восхитительных лирических стихотворений и русскую идиллию в стиле Феокрита,
которая в то время высоко ценилась. Его Илиада – это Илиада
высокого звучания и великолепия, полная блистательных славянизмов, с
виргилиевским трубным аккомпанементом, с удивительно изобретательными сложными
эпитетами. Это великолепнейший образец русской поэзии высокого классического
стиля.
Одиссея Жуковского совсем иная. Он старательно
избегает славянизмов. Это делает его Одиссею простой, неторопливой,
библейской историей о повседневной жизни патриархальных царей. Но Жуковский не
сентиментализирует Гомера, и хотя, возможно, песни о Телемахе и Навзикае ему
удались лучше всего, даже в самых жестоких описаниях резни он дает верное
отражение Гомера. Оба русских Гомера счастливо дополняют друг друга, и если Илиада
Гнедича – наше крупнейшее достижение в высокой манере, то Одиссея
Жуковского остается непревзойденной как героическая идиллия.
|