Царствование Александра III (1881–1894) было периодом
политической реакции. Убийство Александра II произошло на гребне революционной
волны и за ним последовало крушение всего движения. Правительство начало
энергичную кампанию подавления, встретив поддержку общественного мнения высшего
и среднего классов. За два-три года удалось разгромить все революционные
организации. К 1884 г.
все активные революционеры были или в Шлиссельбурге и в Сибири, или за
границей. Почти десять лет никакого значительного революционного движения не
было. Более законопослушные радикалы тоже пострадали от реакции. Их главные
журналы были закрыты, и они потеряли возможность воздействия на массы
интеллигенции. Довлели мирные и пассивные внеполитические устремления.
Популярным стало толстовство, не столько своим огульным осуждением государства
и Церкви, сколько ученьем о непротивлении злу – именно тем, чем оно
отличалось от социализма. Большая часть среднего класса погрузилась в скучный
быт и бесплодные мечтания – жизнь, знакомую английскому читателю по
произведениям Чехова. Но конец царствования совпал и с началом нового сдвига:
капиталистического предпринимательства.
В литературе восьмидесятые годы ознаменовались
«эстетической» реакцией на утилитаризм шестидесятых и семидесятых. Она началась
еще до 1881 г. –
таким образом это не результат политического разочарования. Это был
естественный и, в основе, здоровый протест духа литературы против
всепроникающего утилитаризма предыдущего двадцатилетия. Движение не выступало
под лозунгом «искусство для искусства», но писатели стали проявлять интерес к
вещам, которые не давали непосредственной, сиюминутной пользы – таким, как
форма, как вечные вопросы Жизни и Смерти, Добра и Зла, независимо от их
социальной значимости. Даже самые тенденциозные восьмидесятники теперь
старались, чтобы тенденция не слишком лезла в глаза. Ожила поэзия. Новые
прозаики старались избегать бесформенности и растрепанности «тенденциозных»
романистов и журналистских тенденций Салтыкова и Успенского. Они опять обратились
к Тургеневу и Толстому и старались быть, как говорится в России, «художниками».
У этого слова, благодаря значению, которое в него
вложили критики-идеалисты сороковых годов (Белинский), существует обертон,
которого нет у его английского эквивалента. Среди прочего оно рождало у
интеллигента конца века представление о мягкости; об отсутствии грубости,
слишком явной тенденции, а также интеллектуального элемента – логики и
«рефлексии». Оно было окрашено и учением Белинского, гласящим, что сущность искусства –
«мышление образами», а не концепциями. Эта идея отчасти обусловила тот почет, в
котором находятся описания видимых вещей – особенно эмоциональные описания
природы в духе Тургенева.
Но при всем возвращении к «форме» и «вечным идеям»
движение вовсе не являлось ренессансом. Ему не хватало оригинальности и силы.
Оно было консервативным и миролюбивым, эклектичным и робким. Оно боролось
скорее за отсутствие великого безобразия, чем за великую красоту. Возрождение
истинно активного чувства формы и истинно смелого метафизического мышления
произошло потом, в 90-е годы XIX и в первые годы нынешнего столетия.
|