Соединение русского символизма и греческой традиции
осуществилось в произведениях другого поэта-ученого, Вячеслава Ивановича
Иванова. Он родился в Москве в 1866 г., в семье мелкого чиновника. Изучал
античную литературу и историю, частично под руководством Моммзена, и
опубликовал диссертацию об объединениях откупщиков в Древнем Риме. Долгое время
жил за границей, не поддерживая никаких связей с русской литературной жизнью.
Из всех современных авторов влияние на него оказали только Ницше и Соловьев. Но
он жил в тесном общении с великими поэтами античного мира, с Данте и с Гете, и
с мистиками и философами всех времен. Особенно его привлекали мистические
религии Греции, и позднее (1903–1904) он опубликовал серьезную работу о культе
Диониса. Стихи писать он начал рано, но долгие годы их не печатал, благодаря
чему сумел свободно развить свой собственный стиль, иератический, архаический,
поэтически богатый и выразительный, проникнутый величественной гармонией и
совершенно непохожий на поэзию его современников.
В 1903 г. он опубликовал книгу стихов Кормчие
звезды – первый плод его уединенного развития. Несмотря на внешнюю
непохожесть, символисты немедленно разглядели в нем своего и признали его
большим поэтом. Он вошел в символистские кружки и даже подпал под влияние
Мережковского, но в целом дал символистам больше, чем получил.
Его невероятная образованность и могучий личный магнетизм
вскоре сделали его признанным мэтром и вождем. В 1905 г. он, как и
другие символисты, приветствовал революцию и вместе с молодым поэтом и
революционером Георгием Чулковым (р. в 1879) стал провозвестником новой
революционной философии, получившей название мистического анархизма.
Эта философия проповедовала «неприятие мира» и бунт
против всех внешних условностей с целью полного освобождения духа.
Мистический анархизм на поверку оказался эфемерным, но
влияние Иванова на петербургские кружки модернистов стало неоспоримым и длилось
лет шесть-семь. Он стал мэтром петербургских символистов, в противоположность
москвичам, чьим мэтром был Брюсов.
Входить в детали их споров невозможно. Смысл ивановского
кредо был в том, что искусство – мистическое религиозное действо, вид
синкретической человеческой активности, в котором должны господствовать
мистические ценности и судить о котором следует согласно религиозным стандартам.
Сама религия его была синкретической, включавшей все на свете религии. Один из
ее характерных догматов – тождество Христа и Диониса. Все было одно –
христианство и язычество, святость и люциферова гордыня, аскетическая чистота и
эротический экстаз – и все было религией, и все было свято.
Москвичи встали в оппозицию к Иванову, частично потому,
что, как Брюсов, хотели охранить независимость искусства от религии и
философии, частично потому, что, как Белый, желали более точно определенной и
менее всеобъемлющей религии, которая не искала бы «синтеза добра и зла, Христа
и Люцифера».
С 1905 по 1911 г. Иванов оставался
некоронованным королем петербургских поэтов. Его квартира на шестом этаже дома,
возвышавшегося над зданием Думы и над Таврическим садом, была известна под
названием «Башни». Каждую среду там встречался весь модернистский и поэтический
Петербург, а самые близкие адепты мэтра оставались до восьми-девяти часов утра,
продолжая мистические беседы и литературные чтения. В 1907 г. Иванов
потерял жену (известную в литературе под именем Лидия Зиновьева-Аннибал), но
это не нарушило «сред».
Только в 1912 году в результате целого ряда несчастий
Иванов отошел от своих ближайших друзей. Он бросил «Башню», уехал за границу, а
когда вернулся, обосновался не в Петербурге, а в Москве. В это же самое
время произошел распад символизма как школы; идейное главенство Иванова
кончилось; отныне он стал «одним из многих».
Период «Башни» был временем расцвета ивановской поэзии;
стихи этой поры вошли в сборник Cor Ardens (два тома, 1911). Вторая
революция не воспламенила Иванова, как первая. Он жил в Москве и под Москвой,
как почти все русские интеллигенты терпя тяжкие лишения, голод и холод.
В 1920 г. он написал прекраснейшие Зимние сонеты и, совместно
с Гершензоном, – Переписку из двух углов; то и другое принадлежит к
важнейшим памятникам эпохи. В 1921 г. он был назначен профессором
греческого языка в Азербайджанский Государственный университет, в Баку, где в
течение трех лет читал лекции молодым тюркам о Гомере и Эсхиле.
В 1924 г. вернулся в Москву, где, по слухам, поддерживает прекрасные
отношения с большевистскими вождями.
Шестов, мастер острого слова, дал Иванову прозвище «Вячеслав
Великолепный», и слово «великолепный» лучшее из возможных определение его
стиля. В первой книге еще был некий примитивизм, «шероховатость»,
придававшая ей свежесть, которой уже не найти в его зрелых произведениях.
Но Cor Ardens – высший уровень
орнаментального стиля в русской поэзии. Его стих пропитан красотой и
выразительностью; он сверкает, горит драгоценностями и самоцветами, он похож на
богатое византийское облачение. К его стиху подходят эпитеты «византийский» и
«александрийский»: они полны прошлыми веками, пропитаны ученостью и
самосознанием – и лишены всякой импровизационности.
В русской поэзии это самое большое приближение к
сознательному и обдуманному мильтоновскому блеску. Каждый образ, каждое слово,
каждый звук, каждая каденция – это часть великолепно спланированного
целого. Все тщательно взвешено и обдуманно отобрано для наибольшего эффекта.
Язык архаичен, к тому же Иванов любит вводить греческую лексику.
Это великая традиция церковнославянского языка,
усиливающая величественность стихов. Большинство стихотворений метафизичны;
правда, он написал также множество лирических и политических стихов, но и
любовь и политика всегда рассматриваются sub specie aeternitatis (с
точки зрения вечности). Разумеется, его поэзия сложна и вряд ли доступна
первому встречному, но те, кто могут вращаться в сфере его идей, найдут в этом
крепком и пряном вине манящий и волнующий вкус.
В его великолепии и учености спрятано жало
рафинированной и экстатической чувственности – жало Астарты, скорее чем
Диониса. Его поэзия может быть недоступной, александрийской, вторичной (в том
смысле, в каком вторична и вся наша культура), но что это истинная, а возможно,
и великая поэзия – совершенно несомненно. Единственное возражение, которое
можно ей предъявить – что в ней всего слишком много. Зимние сонеты
(1920) стоят несколько особо от всего остального: они проще, человечнее, менее
метафизичны. Их тема – выживание неумирающего духовного огня, несмотря на
извечных стихийных врагов – холод и голод. Как многие символисты, Иванов
был также и переводчиком, и его переводы Пиндара, Сапфо, Алкея, Новалиса и, особенно,
неопубликованный перевод Агамемнона, принадлежат к величайшим
достижениям русского стихотворного перевода.
Проза Иванова так же великолепна, как его стихи, –
это самая искусная и величественная орнаментальная русская проза. Ранние эссе
Иванова составили два тома – По звездам (1909) и Борозды и межи
(1916). В них он развивает те же мысли, что и в своих стихах. Он верил,
что наше время способно возродить мифологическое творчество религиозных эпох.
Он открыл в Достоевском великого мифотворца и верил, что
современный театр может стать религиозным и отдать важное место хору, подобно
дионисийскому театру в Афинах.
Самая замечательная его проза – диалог в письмах,
который они вели с Гершензоном, когда оба философа лежали в двух углах одной и
той же больничной палаты, в самые страшные дни большевистской разрухи (Переписка
из двух углов, 1920). Гершензон мечтает, по-руссоистски, о новой и полной
свободе, о голом человеке на новой земле, который будет свободен от векового
ига культуры. Иванов же защищает культурные ценности и с силой и благородным
энтузиазмом напоминает о великих прошлых свершениях своему оппоненту-нигилисту.
Шесть писем – его часть диалога – являются благородной и гордой
защитой культуры, которой обстоятельства ее написания придают особенную силу.
|