Имя Мережковского обычно упоминается вместе с именами
Розанова и Шестова. Но помимо того, что они были современниками, писали на темы
«религиозной философии» и лучшие их работы написаны в форме комментариев к
Достоевскому, – между Мережковским и этими двумя писателями нет ничего
общего. Хотя ни Розанов, ни Шестов не играли в литературном движении
центральной роли, как Мережковский, в истории русской литературы они гораздо
более значительные фигуры – не только по силе и самостоятельности их
религиозных идей, но и как первоклассные, необыкновенно оригинальные писатели.
Василий Васильевич Розанов родился в 1856 г. в Ветлуге
(Костромская губерния) и почти всю свою юность провел в Костроме. Он выходец из
бедной мещанской семьи. Получив обычное гимназическое образование, он поехал в
Москву и поступил в университет, где изучал историю. По окончании университета
он долгие годы был учителем истории и географии в гимназиях разных
провинциальных городов (в Брянске, Ельце, Белом). Делал он это безо всякого
интереса – у него не было педагогического призвания. Около 1880 г. он женился
на Аполлинарии Сусловой – ей тогда было лет сорок; в молодости она была в
близких отношениях с Достоевским. Брак оказался на редкость несчастливым.
Аполлинария была холодная и гордая, «инфернальная» женщина, в ней таились
запасы жестокости и чувственности, видимо, ставшие откровением для Достоевского
(сразу после поездки с ней за границу он написал Записки из подполья).
Аполлинария прожила с Розановым около трех лет и ушла к другому. На всю жизнь
они сохранили ненависть друг к другу. Аполлинария отказалась дать Розанову
развод. Через несколько лет после разрыва Розанов встретил в Ельце Варвару
Дмитриевну Рудневу, ставшую его гражданской женой. Он не мог официально
жениться на ней из-за несговорчивости первой жены, и этим отчасти объясняется
горечь во всех его произведениях на тему развода. Этот второй («неофициальный»)
брак был настолько же счастливым, насколько несчастливым был первый.
В 1886 г. Розанов опубликовал книгу О
понимании, которую назвал потом «продолжительной полемикой против
Московского университета» – то есть против позитивизма и официального
агностицизма. Книга не имела успеха, но привлекла внимание Страхова, который
вступил с Розановым в переписку, ввел его в консервативную литературную печать
и наконец устроил ему официальное назначение в Петербург. Однако это не очень
помогло Розанову, который оставался в стесненных обстоятельствах, пока Суворин
в 1889 г.
не пригласил его сотрудничать в Новом времени – единственной
консервативной газете, которая могла хорошо платить своим авторам.
В ранних произведениях Розанова нет замечательной оригинальности его более
позднего стиля, но некоторые из них очень значительны. Прежде всего это Легенда
о Великом Инквизиторе (1889) – комментарий к известному эпизоду из Братьев
Карамазовых. Это был первый из длинного ряда комментариев к Достоевскому
(продолжателями были Шестов и Мережковский), которые стали важной чертой
современной русской литературы. Это была первая попытка проникнуть в глубины
психологии Достоевского и обнаружить движущие пружины его индивидуальности.
Очень важно, что через первую жену Розанов знал кое-что о скрытых свойствах
Достоевского «из первых рук». В этой связи интересно отметить, что
Розанов придает большое значение Запискам из подполья как центральному
произведению Достоевского. Замечательно тонко, как никто до него, Розанов
чувствует страстное, болезненное стремление Достоевского к абсолютной свободе,
включая свободу не желать счастья. Книга кроме того содержит прекрасную главу о
Гоголе; Розанов был первым, обнаружившим то, что сейчас кажется трюизмом:
Гоголь не был реалистом, а русская литература в целом была не продолжением
Гоголя, а реакцией против него. Одной Легенды хватило бы, чтобы назвать
Розанова большим писателем, но у зрелого Розанова были достоинства еще более
высокого порядка.
В девяностых годах Розанов жил в Петербурге, активно
общаясь с немногими людьми, способными его слушать и понимать. Этот круг
включал всех представителей независимой консервативной мысли России. Туда
входили И.Ф. Романов – оригинальный писатель, выступавший под псевдонимом
Рцы, – и Федор Шперк (1870–1897), рано умерший философ, которого Розанов
считал величайшим гением. Шперк и Рцы, по словам Розанова, оказали большое
влияние на формирование его стиля. К концу девяностых годов Розанов
познакомился с модернистами, но, хотя эта партия не скупилась на похвалы
Розанову, он так и не сошелся с ними близко. В творчестве Розанова всегда
был один странный дефект, особенно когда он писал на темы, его глубоко не
затрагивавшие, – ему не хватало сдержанности, он слишком подробно развивал
парадоксы, которым сам не придавал серьезного значения, но которые возмущали
среднего читателя. За это его колко и остроумно отчитал Соловьев, прозвавший
Розанова Порфирием Головлевым – имя лицемера из Господ Головлевых
Салтыкова, – Порфирию Головлеву тоже не хватало чувства меры в его
бесконечных и до тошноты елейных вещах. Еще один неприятный эпизод для
Розанова – предложение Михайловского «исключить его из литературы» за
недостаточно уважительную статью о Толстом.
В 1899 г. Розанов стал постоянным сотрудником Нового
времени, что наконец дало ему приличный заработок. Суворин предоставил
Розанову возможность писать, что ему захочется и только когда захочется, при
условии писать кратко и не занимать слишком много места в одном номере. Сочетание
такой свободы с такими ограничениями сыграло большую роль в формировании
особого розановского стиля – фрагментарного и внешне бесформенного.
Примерно в это время интерес Розанова сосредоточился на вопросах брака, развода
и семейной жизни. Он повел решительную кампанию против ненормального состояния
семейной жизни в России и в христианстве вообще. Существование
незаконнорожденных детей он считал позорным для христианства. По его мнению,
ребенок должен был считаться законным самим фактом своего появления на свет.
С горечью он рассуждал о ненормальном положении вещей, вызванном
невозможностью развода. Критика Розанова выливается в атаку на христианство как
на аскетическую по сути религию, которая в душе все половые отношения считает
отвратительными и только скрепя сердце дает разрешение на брак. В то же
время христианство непреодолимо притягивало Розанова, особенно тем, что он
называл «темными лучами» – менее заметными чертами христианства, без
которых оно, однако, не могло бы существовать. По Розанову, самым существенным
в христианстве являются грусть и слезы, сосредоточенность на смерти и на «после
смерти» и отречение от мира. Розанов говорил, что в выражении «веселый
христианин» уже содержится противоречие. Религии Христа Розанов
противопоставлял религию Бога Отца, которую он считал естественной
религией – религией роста и продолжения рода. Такую примитивно
натуралистическую религию он находил в Ветхом Завете, в благочестивом отношении
к полу средневекового иудаизма и в религии древних египтян. Мысли Розанова о
философии христианства и о его собственной естественной (по сути фаллической)
религии содержатся в ряде его книг – В мире неясного и нерешенного
(2 т., 1901), Около церковных стен (1906), Русская церковь
(1906), Темный лик (Метафизика христианства; 1911) и Люди
лунного света (1913). Размышления Розанова о египетской религии появились в
серии статей, написанных в последние годы его жизни (Из восточных мотивов).
В политике Розанов остался консерватором. И хотя в глубине души он
был совершенно аполитичен, для его консерватизма были свои причины. Агностицизм
радикалов, естественно, отталкивал его глубоко мистичный и религиозный ум.
Необычайно независимый мыслитель, он ненавидел их принудительную одинаковость.
Как имморалист – презирал их унылую респектабельность. К тому же он был
прирожденным славянофилом: человечество существовало для него, только поскольку
оно было русским (или еврейским, но его отношение к евреям было
двойственным), – и космополитизм интеллигенции был ему так же
противен, как ее агностицизм. Кроме того, в течение многих лет он получал
признание и поддержку только справа: от Страхова, от Суворина, потом от
декадентов. Радикалы перестали считать его презренным реакционером только после
1905 г.
Однако события 1905 г.
как-то смутили Розанова, и некоторое время революция его притягивала главным
образом кипучей юностью революционной молодежи. Он даже написал книгу Когда
начальство ушло, полную похвал революционному движению. Однако в то же
время он продолжал писать в своем обычном консервативном духе. Какое-то время
консервативные статьи в Новом времени он подписывал своей фамилией, а
радикальные в прогрессивном Русском слове –
псевдонимом В. Варварин. Такая непоследовательность для него была в
порядке вещей. Политика представлялась ему такой незначительной, что ее нельзя
было рассматривать sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности).
В обеих партиях Розанова интересовали только индивидуальности, их
составляющие, и их «вкус», «аромат», «атмосфера». В Республике
Словесности это мнение не разделяли, Петр Струве обвинил Розанова в «моральной
невменяемости» и ему опять стали угрожать бойкотом.
Между тем гений Розанова возмужал и нашел собственную
характерную форму выражения. В 1912 г. появилось Уединенное,
почти на правах рукописи. В каталоге Британского музея написано, что
эта книга состоит из «афоризмов и коротких эссе». Но это описание не дает
представления о невероятно оригинальной форме Уединенного. Составляющие
книгу отрывки звучат живым голосом, потому что они не выстроены по правилам традиционной
грамматики, а построены со свободой и разнообразием интонаций живой речи –
голос часто падает до едва слышного прерывистого шепота. А по временам ничем не
стесненный голос достигает подлинного красноречия и мощного эмоционального
ритма. За этой книгой последовали Опавшие листья (1913) и Короб
второй (1915), написанные в той же манере. Причудливая и, как он сам
говорил, «антигутенберговская» натура Розанова странно выражается в том, что,
помимо этих книг, самые лучшие его высказывания находишь там, где не ждешь: в
примечаниях к письмам других людей. Так, одна из его величайших книг –
издание писем Страхова к Розанову (Литературные изгнанники,
1913), – в примечаниях высказаны гениальные и совершенно оригинальные
мысли.
Революция 1917 г. была для Розанова жестоким ударом.
Сначала он испытал тот же мимолетный энтузиазм, что и в 1905 г., но скоро
впал в состояние нервного расстройства, продолжавшееся до самой смерти. Уехав
из Петербурга, он поселился в Троице (Троице-Сергиевский монастырь под Москвой).
Он продолжал писать, но при новом правительстве за его книги денег не платили.
Последнее произведение Розанова Апокалипсис нашего времени (апокалипсис
русской революции) выходило в Троице в виде брошюр очень маленьким числом
экземпляров и сразу стало редкостью.
Два последних года жизни Розанов провел в нищете и
невзгодах. На смертном одре он наконец примирился с Христом и умер, получив
причастие, 5 февраля 1919 г.
(по новому стилю). Так что его слова из Опавших листьев сбылись:
«Конечно, я умру все-таки с Церковью, конечно, Церковь мне неизмеримо больше
нужна, чем литература (совсем не нужна), и духовенство все-таки всех
(сословий) милее».
Религия – его натуралистическая религия пола и
продолжения рода – была основным в Розанове. Прежде всего она была религией
брака и семьи, моногамной религией, в которой ребенку принадлежит такая же
большая роль, как жене. Розанов был проникнут глубоким уважением ко всему,
связанному с православной церковью, – к ее службам, святым, поэзии,
священству. Он бесконечно сочувствовал самой сути христианства и его
аскетичному и пуританскому идеалу. Но в глубине его сердца была религия,
включавшая в себя как христианство, так и натуралистическую религию. Чувство
общности со вселенной было главным элементом его религии – religio, pietas.
Христианство привлекало Розанова как религия и в то же время отталкивало как
враг другой религии – религии жизни. Особенно интересно в Розанове –
и это сближает его с Достоевским – своеобразное отношение к морали. Он был
глубоким имморалистом и в то же время превыше всего ценил сочувствие, жалость и
доброту. Нравственное добро существовало для него только в виде естественной,
непосредственной, неразрушимой доброты. Ему не нужны были ни системы, ни
логика. Он был насквозь интуитивен: по глубине интуиции с ним никто из
писателей не может сравниться, даже Достоевский. Этот дар отражается на каждой
странице его произведений – от Легенды о Великом Инквизиторе до Апокалипсиса
нашего времени, – но больше всего там, где он говорит о религии и
живых людях. Человеческая личность была для Розанова высшей ценностью –
только она приравнивалась к религии. И страницы, посвященные живым людям,
ни с чем не сравнимы. Укажу только два примера (слишком длинных, чтобы
цитировать) интуиции и стиля Розанова – последние три страницы из В мире
неясного и нерешенного, где он говорит о разнице в отношении церкви к шести
таинствам Нового завета и к единственному древнему таинству –
браку, – и кусочек о Владимире Соловьеве (с точки зрения стиля достижение
русской прозы, непревзойденное со времен Аввакума), типично для Розанова
помещенный в примечаниях к письмам к нему Страхова (Литературные изгнанники).
Разумеется, стиль Розанова – более чем любого
другого писателя – непереводим. Главное в нем – интонация. Для
передачи интонации Розанов пользуется разными типографскими средствами –
кавычками, скобками, – но на другом языке эффект теряется: слишком
специфичны русские интонации, слишком велико богатство эмоциональных обертонов
и оттенков, пропитанных русским духом. Вот как пишет Розанов о себе и о
вселенной (в примечании к одному из писем Страхова):
Есть у меня (должно быть) какая-то вражда к воздуху, и
я совершенно не помню за всю жизнь случая, когда бы «вышел погулять» или «вышел
пройтись» ради «подышать чистым воздухом». Даже в лесу старался забиться
поскорее в сторонку («с глаз» и «с дороги»), чтобы немедленно улечься и начать
нюхать мох или (лучше) попавшийся гриб, или сквозь вершины колеблющихся дерев
смотреть в небо. Раз гимназистом я так лег на лавочку (в городском саду): и до того
ввинтился в звезды, «все глубже и глубже», «дальше и дальше», что только
отдаленно сознавая, что «гимназист» и в «Нижнем» – стал себя спрашивать,
трогая пуговицы мундира: «Что же истина, то ли, что я гимназист и покупаю в
соседней лавочке табак, или этой ужасной невозможности, гимназистов
и т.п., табаку и прочее, вовсе не существует, а это есть наш сон,
несчастный сон заблудившегося человечества, а существуют... Что?.. Миры,
колоссы, орбиты, вечности!!.. Вечность и я – несовместимы, но Вечность –
я ее вижу, а я – просто фантом...
Вот как он пишет о своем друге Шперке и о бессмертии (из Опавших
листьев):
Сказать, что Шперка теперь совсем нет на свете –
невозможно. Там м. б. в платоновском смысле «бессмертие души» – и
ошибочно: но для моих друзей оно ни в коем случае не ошибочно.
И не то, чтобы «душа Шперка – бессмертна»: а
его бороденка рыжая не могла умереть, «Бызов» его (такой приятель был)
дожидается у ворот, и сам он на конце – направляется ко мне на Павловскую.
Все как было. А «душа» его «бессмертна» ли: и – не знаю, и – не
интересуюсь.
Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге,
которая и не расширяется, и не «заплатывается» с тех пор, как была. Это лучше
«бессмертия души», которое сухо и отвлеченно.
Я хочу «на тот свет» прийти с носовым платком. Ни
чуточки меньше.
О Боге и мировом порядке (из Опавших листьев):
Что же я скажу (на т. с.) Богу о том, что Он
послал меня увидеть?
Скажу ли что мир Им сотворенный прекрасен?
Нет.
Что же я скажу?
Б[ог] увидит, что я плачу и молчу, что лицо мое иногда
улыбается. Но Он ничего не услышит от меня.
О национальности (из Уединенного):
Посмотришь на русского человека острым глазком...
Посмотрит он на тебя острым глазком...
И все понятно.
И не надо никаких слов.
Вот чего нельзя с иностранцем.
Последняя цитата напомнит читателю, как трудно, как
невозможно передать на другом языке аромат, вкус, запах такого человека, как
Розанов. А может быть, и не стоит (с точки зрения русского патриота)
пропагандировать его среди иностранцев. Есть люди, которые просто ненавидят –
активно ненавидят – Розанова, считают его отвратительным. В этой
ненависти ортодоксальные священники объединяются с людьми совсем другой догмы,
например, с Троцким. Розанов – антипод классицизма, дисциплины, порядка,
всякой прямой линии и воли. Его талант женский: голая интуиция без следов
«архитектуры». Это апофеоз «естественного человека», отрицание усилия и
дисциплины. Андрэ Сюарес сказал о Достоевском, что он представил «скандал
обнаженности» (le scandale de la nuditе). Но по сравнению с Розановым
нагота Достоевского вполне прилично прикрыта. К тому же нагота Розанова не
всегда красива. При всем том Розанов – величайший писатель своего
поколения. Русский гений не измерить, не принимая в расчет Розанова; мы
отвечаем за своих великих людей, какими бы они ни были.
|