В царствование Александра II поэзия страдала по тем
же причинам, что и проза, но гораздо больше. Русская «викторианская» поэзия и
сама по себе была не особенно могучим древом. Она была эклектична; высокий
уровень пушкинской поры остался позади, она не верила в собственное право на
существование, и только искала компромисса между чистым искусством и
общественной пользой. Типичные русские «викторианцы» – Полонский, Майков,
Алексей Толстой – писали иногда очень хорошие стихи, но в сравнении со
своими великими современниками-прозаиками казались чуть ли не карликами, и не
только по силе таланта, но и по владению мастерством. Поэзия в их руках не
могла развиваться. Но кроме них были и другие поэты, которые, вырвавшись из
«викторианского компромисса» и устремившись в диаметрально противоположных
направлениях, создали поэзию более мощную, менее декадентскую и более
плодотворную. Это были Некрасов и Фет.
Некрасов (1821–1877) отбросил весь арсенал средств
традиционной поэзии и ввел новый стиль, гораздо более реалистический и
смело-модернистский. Его мощный и неотшлифованный гений создал произведения
огромной силы, но те, кто могли бы быть его учениками, неспособны были ничему у
него научиться, так же как и он был неспособен их чему-нибудь научить. Они
смогли позаимствовать у него только главную тему – «страдания
народа», – но никак не буйную и импульсивную оригинальность. «Эстеты»
Некрасова презирали, а радикалы им хотя и восхищались, но в основном за
благородные гражданские чувства. Они соглашались, что стих его грубоват, но все
его недостатки следует, считали они, простить за благородные чувства, которые
он выражает. Только в наше время выяснилось, что Некрасов не только хороший
демократ (в действительности он был как демократ очень плох!), но и великий и
совершенно оригинальный поэт. В те времена никто даже подражать ему не
умел, и гражданская поэзия в руках его продолжателей впала в полное
ничтожество. Фет (1820–1892), со своей стороны, отверг компромисс ради чистой
поэзии. Для него поэзия была чистейшей эссенцией, чем-то вроде разреженного
воздуха на горных вершинах – не дом человеческий, а святилище. Ранние его
стихи (1840–1860) – это чистая музыка, и он во многом предвосхитил самые
оригинальные черты Верлена.
В 60-е гг. антиэстетическая критика высвистала
его из литературы, и он перестал печататься. Он вел жизнь обычного помещика,
поддерживал отношения с Толстым и жизненной практикой подкреплял свое
убеждение, что поэзия и жизнь – разные вещи. Занявшись увеличением своих
доходов, он только изредка восходил на горные вершины поэзии. В течение
двадцати лет он не напечатал ни одной строчки. Когда же он снова появился перед
читателем с подборкой избранных стихов этого двадцатилетия, он был уже другим
поэтом. Поздние стихи, собранные в четырех выпусках Вечерних огней
(1883–1891), менее музыкальны, чем его ранние песни, более напряженны, более
сжаты и в них больше мысли. Идеал чистой поэзии тут достигается методами,
напоминающими Малларме и Поля Валери. Это чистое золото, без малейшей примеси.
Короткие стихотворения, обычно не более чем в три строфы, исполнены поэтической
значимости, и хотя темой их является страсть, в действительности они говорят о
творческом процессе, извлекающем из эмоционального сырья чистую эссенцию
поэзии. Фет высоко ценился теми, кто не мерит поэзию по шкале прогрессивной
гражданственности. Но принципы его позднего творчества были по-настоящему
усвоены, восприняты только символистами, с самого начала признавшими Фета одним
из величайших своих учителей.
Если же не считать Фета, то поэзия «искусства для искусства»
упала так же низко, как и гражданская. Даже по сравнению с тогдашними
романистами поэты, родившиеся между 1830 и 1850 гг., вызывают только
презрение. Основной причиной этого является опять-таки пренебрежение к
мастерству. Особенно хорошо это видно в произведениях Константина Случевского
(1837–1904), в котором были зачатки гениальности, но который мог выразить себя
только заикаясь. Он очень рано начал печататься, но, как и Фет, был вынужден
замолчать из-за свиста нигилистской критики и, как и Фет, перестал
публиковаться. Когда атмосфера для поэзии стала легче, он снова явился перед
публикой и в 1880 г.
напечатал сборник своих стихов. Радикалы приняли его не лучше, чем за двадцать
лет перед тем, но к этому времени появились новые читатели, которые могли
оценить его не с точки зрения общественной пользы. Он стал даже чем-то вроде
главы поэтической школы, и его иногда называли королем поэтов, но, будучи
только заикой, не имеющим представления о самых основных положениях своего
ремесла, он не мог иметь плодотворного влияния.
Несмотря на низкий уровень поэтического мастерства,
Случевский настоящий поэт и при этом поэт необычайно интересный. Как и
Некрасов, но по-иному, он стремился разорвать путы романтической традиции и
присоединить к поэзии области, которые ранее считались ей не принадлежащими.
У него был философский ум, и он хорошо знал современную научную
литературу. У него было великолепное видение мира, позволявшее
наслаждаться безграничным многообразием живых существ и предметов. Его
«географические» стихи, особенно вдохновленные русским Севером и мурманским
побережьем, принадлежат к числу лучших. Но еще сильнее его притягивали вечные
вопросы добра и зла, жизни и смерти. Он размышлял о проблеме личного
бессмертия, и некоторые его стихи на эту тему поразительны. У него был
чудесный дар выражать свою веру в стихах запоминающихся и острых. В одном
из его пасхальных стихотворений Мария обнаруживает, что Христа нет в могиле:
И мироносицы бежали...
Бегут... Молчат... Признать не смеют,
Что смерти – нет, что будет час,
Их гробы тоже опустеют,
Пожаром неба осветясь.
И по контрасту с этим в другом стихотворении
представлена ужасающая картина Страшного суда:
...В зеленом свете,
Струившемся не от погасших солнц,
А от Господня гнева...
Господь, как в Страшном суде Микеланджело, встает, чтоб
проклясть все человечество, «ибо прощение бесполезно, оно может быть даровано
лишь нерожденному младенцу».
Другое страшное видение – После казни в Женеве:
поэт видит сон, что он стал «звенящей чувствительной струной», натянутой на
балалайку как на пыточное колесо, и какая-то «старуха страшная» играет на этой
струне псалом. А рядом с этим стихотворением, исполненным такого символического
смысла (и так ценившегося символистами), – другое стихотворение – Поп
Елисей, по форме рассказ в стихах некрасовского толка, по теме поразительно
напоминающий толстовский рассказ Дьявол. Вспышки гения нередко мелькают
в его стихах, но в целом они не удовлетворяют и даже сердят, потому что читаешь
и чувствуешь, что все это могло бы быть выражено гораздо лучше, если бы
Случевский жил не в такое выродившееся время.
|