Поэты двадцатых годов образовывали реальное и при всем
его разнообразии единое движение, которое можно назвать школой. Обычно их
называют «пушкинской плеядой». Но были и поэты, находившиеся вне движения,
почему современники их, можно сказать, почти не признавали. Такими
«непризнанными» были Федор Глинка и Вильгельм Кюхельбекер, из которыхпервый был
просто крупным, а второй – если и не совершенным, то очень своеобразным
поэтом.
Федор Николаевич
Глинка (1786–1880) был двоюродным братом великого композитора. Он принадлежал к
тем, очень немногим, русским поэтам, которые почти исключительно посвятили себя
религиозной поэзии. Поразительна его оригинальность и независимость от
общепринятых образцов. Как и другие поэты того времени, Глинка был сознательным
и скрупулезным мастером. Но поэзия его – мистическая, и хотя он и был
строго православным, его мистицизм по сути своей протестантского толка. Стиль
его явно родственен стилю великих англиканских мистиков Герберта и Вогана. Он
реалистичен и одновременно возвышен. Метафоры обычно реалистические, иной раз
озадачивающие воинственностью. В его стихах много движения и размаха,
когда он говорит о Страшном суде или перефразирует пророков. Его никогда не
ценили по заслугам, и в последние свои годы он стал любимой мишенью для глумления
молодых критиков. Его до сих пор не открыли по-настоящему, но такое открытие
стало бы показателем зрелости русского литературного вкуса.
Другой поэт, не
нашедший связи с временем, был лицейский товарищ Пушкина Вильгельм Кюхельбекер
(1797–1846). Несмотря на немецкую кровь, он был самым горячим русским
патриотом, и хотя в действительности был совершенным романтиком, сам себя
настойчиво называл крайним литературным консерватором и сторонником адмирала
Шишкова. Он был идеалист-энтузиаст, примкнувший к заговору 14 декабря, и
последние двадцать лет жизни провел в тюрьме и сибирской ссылке. Он напоминал
дон Кихота смешной внешностью и поведением, но все, его знавшие, его любили, а
Пушкин, больше всех его дразнивший, посвятил ему лучшие и искреннейшие строки в
своем стихотворении на лицейскую годовщину 1825 года.
Несмотря на смешную
внешность и комический энтузиазм, Кюхельбекер был человеком немалого ума, и
его недолгая деятельность как литературного критика (1824–1825) ставит его,
вместе с Киреевским, на первое место среди критиков Золотого века. Писать в
1825 году длинные и восторженные статьи о Шихматове было бесспорной смелостью,
а доказательством большого и трезвого ума – то, что он одинаково ценил
Шекспира и Расина, отказывая Байрону в праве числиться на равных с ними. Как
поэт Кюхельбекер обладал тонким пантеистическим видением мира, но ему не
удавалось найти этому должное выражение – его поэзия, как и большая часть
поэзии второй половины века, была миром в зачаточном состоянии, ожидавшим
строителя. Только изредка удавалось ему напасть на соответствующую форму, и
тогда он создавал стихи поистине прекрасные. Одно из таких стихотворений –
благородная элегия на смерть Пушкина, начинающаяся единственным его стихом,
знакомым большинству читателей:
Блажен, кто пал,
как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный,
смелый, величавый,
В средине
поприща побед и славы,
Исполненный
несокрушимых сил!
Это Жалоба поэта,
заключающая Золотой век русской поэзии, до странного близкая по времени, если
не по тону, к вордсвортовой «Extempore Effusion» (Излияние экспромтом).
Альманах Кюхельбекера Мнемозина (1824–1825) был
первой площадкой для молодых идеалистов, которые стали вводить в России культ
Гете и метафизику Шеллинга. Они называли себя «любомудры» (русский перевод
греческого слова «философы»). В их группу входил князь Владимир Одоевский,
Погодин, Шевырев, Хомяков, Иван Киреевский – все эти имена мы еще встретим
в будущих главах, но лидером их был человек, чья короткая карьера бесспорно
относится к двадцатым годам. Это Дмитрий Владимирович Веневитинов, дальний
родственник Пушкина. Он родился в 1805 г., умер в 1827, на двадцать втором
году жизни, и с ним ушла одна из величайших надежд русской литературы. Смерть
его была случайна – он простудился, едучи зимой с бала. Невозможно
представить себе, чем он мог бы стать. Он обладал бесчисленными блестящими
дарованиями, сильным умом и был прирожденным метафизиком и зрелым, высоким
поэтом в двадцать один год. У него была поистине фаустовская жажда знаний,
а способность впитывать их напоминала Пико. В то же время он был
мужественный, привлекательный молодой человек, любивший радости жизни. К тому
же ему было присуще внутреннее здоровье и равновесие всех душевных и телесных
достоинств, чем он походил на Гете. От него в литературе осталось немного. Его философские
и критические статьи впервые вводят нас в русский взгляд на мир, видоизмененный
от прививки германского идеализма. Но в этих пропилеях нового учения есть
здравое хладнокровие и широта охвата, которых мы напрасно будем искать у его
наследников, идеалистов тридцатых годов. Поэзия его близка к совершенству.
Стиль его стихов основан на Пушкине и Жуковском, но в них есть только ему
присущее мастерство. Поэтический язык его чист, ритмы чисты и величественны.
Характернее всего для него философские стихи.
|