Одним из основных результатов символистского движения
стало то, что количество поэтов увеличилось чуть не в сто раз и почти во
столько же раз вырос средний уровень их мастерства, а также их положение в
обществе и котировка у издателей.
Примерно с 1905 г. все новые
люди в русской поэзии были в большей или меньшей степени учениками символистов
и примерно с того же времени все, кроме разве неграмотных, писали стихи на
таком техническом уровне, который, скажем, в 1890 г. был
доступен только самым великим. Влияние символизма распространилось в нескольких
направлениях; возникли всевозможные школы – школа
мистически-метафизическая; школа ритма и словесной зрелищности; академическая
школа, имитировавшая стиль зрелого Брюсова; «оргиастическая» школа, рвущаяся из
оков формы к спонтанному выражению «стихийной» души; школа прославления порока
и школа чистой технической акробатики.
Метафизическая поэзия старших символистов представлена,
например, строгими, неброскими стихами Юргиса Балтрушайтиса (р. 1873), литовца,
усердно переводившего на русский язык скандинавов и Д’Аннунцио (мы обязаны ему
великолепным переводом байроновского Видения суда), который в настоящее
время является послом Литвы в Советском Союзе. Сергей Соловьев (р. 1886), рано
созревший блестящий мистик, о котором я несколько раз упоминал, говоря о Блоке
и Белом, в своих стихах оказался всего лишь послушным учеником Брюсова (его
академической манеры). Несмотря на его мистицизм, несмотря на его истинное
православие (в 1915 г.
он стал священником), стихи его античны, в самом языческом смысле этого слова.
Однако написанная им жизнь его знаменитого дяди Владимира – одна из самых
прелестных биографий, написанных на русском языке.
У символистов читателям нравился больше всего
словесный блеск и ласкающие мелодии. Пышность символистов в опошленном виде
можно встретить в стихах Тэффи, известнейшей юмористической писательницы;
бальмонтовское опьянение мелодичными ритмами – в стихах Виктора Гоффмана
(1884-1911), которого можно считать типичным «малым символистом», с его сентиментальной
красивостью и тоской, со всеми его прекрасными дамами и верными пажами, так
опошленными впоследствии.
Более обещающим, чем все эти поэты, показался Сергей
Городецкий (род.1884) со своими веселыми первыми стихами. В первой своей
книге Ярь (1907) он проявил прекрасный дар ритма и удивительную
способность создавать им самим сочиненную квазирусскую мифологию. Некоторое
время литераторские круги и обычные читатели видели в нем величайшую надежду
русской поэзии, но следующие его книги показали, какое у него короткое дыхание;
он очень быстро выродился в ловкого и незначительного версификатора. Однако Ярь
останется как самый интересный памятник своего времени, времени, когда в
воздухе был мистический анархизм, когда Вячеслав Иванов верил в возможность
новой мифологической эпохи и когда широко распространилась вера в то, что
жизненные силы стихийной природы человека разорвут оковы цивилизации и мирового
порядка. Эта вера нашла свою формулу в трех строках Городецкого:
Мы поднимем древний Хаос,
Древний Хаос потревожим
Мы ведь можем, можем, можем!
Любопытной и совершенно изолированной фигурой был граф Василий
Алексеевич Комаровский (1881–1914). Почти всю жизнь он был на грани безумия и
не раз эту грань переходил. Именно это придает особый привкус его
писаниям – а их очень немного. Его стихи, большая часть которых вошла в
его единственную книжку Первая пристань (1913), чрезвычайно оригинальны,
причудливы и витиеваты. В них есть ощущение страшной бездны, над которой
он беспечно ткет освещенные солнцем паутинки своего блистательного языка и
странного юмора. Может быть, ни один поэт не сумел так естественно придать
своим стихам совершенно неопределимый отпечаток своей личности. Проза его еще
более неописуема и ни на кого не похожа. Большая часть ее осталась ненапечатанной.
Тут бушует его капризное своеволие, и он словно подмигивает лукаво, как
существо, обладающее более чем человеческой свободой, свободой от всех законов
причинности.
Я не знаю ни на одном языке ничего подобного прозе
Комаровского, но для того, чтобы ее оценить, читатель должен быть лишен
педантизма и открыт для совершенно неожиданных ощущений. Комаровский был связан
с символизмом, особенно с Анненским и с Анри де Ренье, но сам он не был
символистом, ибо не был «истом» вообще.
|