Представляется, что многочисленные декларации о том, что профильное обу­чение должно стать для учащегося чем-то вроде учебной специализации, по­мочь ему уже в школе «найти себя», в значительной мере выдают желаемое за действительность. Говорить об ода­рённости школьника можно только в том случае, если эта одарённость на­ходит выражение в реальных учебных результатах. Но одарённых детей было и будет не так-то много, потому что настоящий талант - штука редкая, в какой бы сфере деятельности он ни проявлялся, и рассчитывать на то, что профильное обучение поможет рас­крыться талантливым детям, по мень­шей мере наивно.

Вот почему существует серьёзная опас­ность того, что воспринимаемая, как это обычно делается, на «Ура!» массо­вая «профилизация» довольно скоро может стать очередной неуклюжей по­пыткой добиться высоких результатов там, где их изначально быть не может. И, очень хочется ошибиться, тихо уйдёт в прошлое, уступив место очеред­ным «новаторским подходам»...

Применительно к изучению литерату­ры, если судить по опубликованным вариантам проектов программ для про­фильных классов школ с украинским языком обучения, «профильность» понимается в первую очередь как явление количественное. Очень похоже, что речь идёт об элемен­тарном перераспределении часов на изучение предмета, влекущем за coбой.

необходимость усвоения старшеклас­сниками большего объёма литературо­ведческой информации. Однако, как! представляется, основной задачей изучения литературы в классах «филоло­гического профиля» должно стать ка­чественное повышение читательской культуры школьников, и основой его не может быть механическое «увеличе­ние объёма знаний». Речь должна идти о более высоком уровне формирова­ния читателей, основывающемся в первую очередь на углублённом тек­стуальном анализе изучаемых произ­ведений.

Как правило, в старших классах углуб­лённое, то есть текстуальное изучение произведений осуществляется в тех случаях, когда рассматриваются либо рассказы и повести, либо стихотворе­ния. При изучении романов и драмати­ческих произведений у учителя на та­кое изучение просто нет времени. Между тем, ещё в начале 20-х годов прошлого века М. А. Рыбникова, отве­чая своим оппонентам, упрекавшим её в том, что при текстуальном анализе произведений писателя выполнение программы становится невозможным, писала: «Отвечу: для меня важен метод изучения, приёмы чтения. Эти приёмы я сообщу лишь в процессе медленной проработки автора». Далее из­вестный методист «расшифровывает», что означает «медленная проработка автора», на основе своего опыта делая вывод о том, что такая работа должна «настолько повысить их [учащихся] литературное развитие, что каж­дого следующего автора мы можем про­ходить быстрее...».

В настоящее время проблема текстуаль­ного изучения произведения стоит не менее остро, чем тогда, когда М. А. Рыб­никова доказывала необходимость «медленной проработки автора». Опыт показывает, что сейчас именно элемен­ты филологического анализа при рабо­те с романами и драматическими про­ведениями в произведении, анализ ключевых фрагментов изучаемых произведений) с успехом могут решить задачу повыше­ния читательской культуры старшеклассников, основой которой продолжа­ет оставаться работа по текстуальному изучению лирических произведений и малых эпических жанров.

Приведём в качестве примера того, какие возможности для развития эмо­циональной сферы учащихся, для ак­тивизации их читательской деятель­ности и «повышения их литературно­го развития» открывает перед учите­лем филологический анализ текста, вариант такого анализа стихотворения А. С. Пушкина «Я вас любил...» в де­вятом классе.

Прежде чем рассматривать вариант фи­лологического анализа данного произ­ведения, необходимо сделать уточне­ние, определяющее методический под­ход к организации процесса анализа произведения.

Решающим фактором, обеспечиваю­щим эффективность использования в учебном процессе филологического анализа, следует признать обращение в ходе его проведения к различным ви­дам контекста и их умелое сочетание на уроке. В данном случае оптимальным вариантом может стать ведущая роль биографического контекста (обраще­ние к жизни и творчеству Пушкина, использование эпистолярного наследия писателя), который сочетается с лич-ностно-значимым и литературоведчес­ким видами контекста.

Анализ этого стихотворения проводит­ся на уроке по изучению лирики Пуш­кина, которым, как предусмотрено программой, должно завершать­ся изучение творчества поэта в классе. На предыдущих уроках, в ходе изуче­ния основных этапов жизни и творчес­тва Пушкина, учитель обращал внима­ние учащихся на отношение поэта к женщинам и на то, какое место в его жизни занимала А. П. Керн, поэтому восприятие стихотворения определён­ным образом подготовлено.

Однако, как нам представляется, не­посредственно на уроке учителю необ­ходимо подчеркнуть существенное раз­личие между «жизненной основой» стихотворения и отношением к любимой женщине лирического героя стихотворения. Подчеркнём, что это различие просто бросается в глаза любому, кто обраща­ется к этой теме.

Наиболее полное представление о том, насколько контрастным (если не ска­зать нелицеприятнее) были отношение Пушкина к Керн и отношение к люби­мой женщине лирического героя пуш­кинского шедевра, можно получить при сопоставлении писем поэта к са­мой Анне Керн и к одному из его дру­зей, С. А. Соболевскому.

Конечно, письма - это всего лишь письма, но ведь и писал-то их Пушкин ни в коем случае не для «потомков» и «исследователей», он писал их живым людям и говорил в них то, что хотел этим людям сказать...

Не подлежит сомнению, что письма поэта к А. П. Керн, написанные на французском языке, могут быть — без натяжек! — отнесены к образцам эпис­толярного жанра первой трети девят­надцатого века в их классическом вари­анте. Это классические «любовные» письма, достаточно безликие, потому что содержат в себе едва ли не весь «на­бор» языковых штампов, который обс­луживал такого рода переписку. Особо­го рода любовная игра, в меру остроум­ная, в меру романтическая, в меру, нельзя бояться этого слова, пошлова­тая -— вот что такое письма Пушкина к Керн.

Приведём в качестве примера перевод фрагмента из письма от 25 июля 1825 го­да: «Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы — легко­мыслие или кокетство позволить мне это. Переписка наша ни к чему не ве­дёт, я знаю; но у меня нет сил проти­виться желанию получить хоть словеч­ко, написанное вашей хорошенькой ручкой.

Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и му­чительное, чем то, которое некогда произвела на меня наша встреча у Оле­ниных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши,— это стараться не думать больше о вас.

Самые банальные слова, самые баналь­ные упрёки, такое впечатление, что ав­тор письма старательно играет роль влюблённого, по привычке домогаю­щегося ответного чувства, но начисто лишённого при этом воображения и поэтому выражающего свои (или принятые в том кругу, в котором он вращается?..) чувства именно так, как это принято делать по «правилам иг­ры», в которую играют и он сам, и адре­сат писем... И последующие письма Пушкина к Керн — это, и не признать это невозможно, тот же самый набор полуромантических банальностей... Чего стоит одна только фраза из письма от 22 сентября 1825 года: «Пусть вам бу­ду обязан я тем, что познал счастье, прежде чем расстаться с жизнью!»...

В письме же к С. А. Соболевскому, на­писанному во второй половине февра­ля 1828 года, упоминание имени жен­щины, которой посвящены одни из са­мых целомудренных строк русской по­эзии (ведь не одно стихотворение Пуш­кина посвящено Анне Керн!), носит совсем уж, по-другому и не скажешь, непристойный характер: «Безалабер­ный! Ты ничего не пишешь мне о 2100 р., мною тебе должных, а пи­шешь мне о М-те Керн, которую с по-мощию божией я на днях. Если учесть, что «неформальная лекси­ка» в изданных письмах Пушкина обо­значается так, как обозначено пропу­щенное слово, которое владеющему русским языком человеку не так уж и трудно «узнать» по контексту, то при­ходится признать, что автор письма бо­лее чем откровенно рассказывает другу о том, какие именно отношения связы­вают его с «М-те Керн», и делается это... сразу же после упоминания о деньгах! О самих же отношениях гово­рится в чрезвычайно пошлой, если не сказать грубой форме, - и где же здесь хотя бы простая деликатность, где такт по отношению к женщине, не говоря уже о «большой и светлой любви»?..

Как-то не укладывается в голове, что бессмертные поэтические строки и ци­тированные выше фрагменты писем принадлежат перу одного и того же че­ловека и написаны одной и той же рукой...

Как известно, филологический анализ художественного произведения пре­дусматривает знакомство учащихся с его творческой историей. Традицион­но учителя рассказывают о чувстве любви, которое стало благотворным источником для творчества поэта, и это, вероятно, действительно так. Но как тогда быть с «оборотной стороной» и личности Пушкина, и той творчес­кой истории стихотворения, которую можно воссоздать на основе писем? Обращаться ли к ней, пытаться ли поз­накомить девятиклассников с письма­ми поэта, или же не делать этого, пос­кольку, с этим нельзя не согласиться, слишком разителен контраст между ху­дожественным миром, созданным в стихотворении, и реальностью, пос­лужившей фактической основой его создания?

Представляется, что знакомство с пись­мами Пушкина не может «повредить» изучению стихотворения, но только при условии, что знакомство это дол­жно быть предельно тактичным, дели­катным, здесь учителю следует соблю­дать педагогический и просто челове­ческий такт. Тогда приведённые выше строки из писем «сработают» очень да­же эффективно: учителю удастся дока­зать (а мы делаем это постоянно...) школьникам, что творчество — это всегда особого рода преображение действительности. Возможно, он суме­ет также вывести их на понимание того, что подлинное чувство, в общем-то, представляет собой всё то лучшее, что хранится в душе человека, всё сокро­венное в ней, а это сокровенное не всегда удаётся сберечь в реальной жиз­ни, зато оно, это чувство, сообщает жизненную силу, если угодно - бес­смертие — самому творчеству.

Конечно, помимо такта, большое зна­чение имеет правильно найденное дяя этого материала место в уроке, тот мо­мент, когда учитель знакомит девятиклассников с письмами.

Проб­лемный вопрос: «Как вы считаете, где — в стихотворении или в письмах — перед нами предстаёт «подлинный» в своём отношении к женщине, к любви Пуш­кин?»

Такое контекстное «обрамление» собс­твенно филологического исследования текста обязательно будет соотнесено в эстетическом сознании девятиклас­сников с нравственно-эстетической позицией писателя, что в конечном итоге должно обеспечить более высо­кий уровень усвоения материала.

Традиционно филологический анализ предусматривает работу по осмысле­нию названия произведения, которое воспринимается как особым образом «закодированное» содержание, кон­центрированное выражение авторской позиции и нравственного пафоса. Од­нако рассматриваемое стихотворение названия не имеет, и в этой связи умес­тен вопрос к учащимся: «Как вы счита­ете, почему автор никак не озаглавил это стихотворение?» Вероятно, могло бы активизировать познавательную дея­тельность учащихся предложение «придумать» название для стихотворе­ния, но в этом случае следует ювелирно точно «ввести» в урок этот творческий момент, не допустить «приземлённого» восприятия гениальных поэтических строк.

Для эффективного анализа произведе­ния могло бы стать полезным тактич­ное «убеждение» учащихся в том, что данное стихотворение просто не нуж­дается в названии, поскольку нравс­твенно-эстетическая позиция автора настолько многогранна, что «сконцен­трировать» её в названии просто не представляется возможным... Да и не нужно это, нет в этом никакой необхо­димости: ведь стихотворения о любви — это всегда загадка, поэтому и «подсказ­ка» в виде названия здесь ни к чему, уж Пушкин-то, с его уникальным, «абсо­лютным поэтическим слухом», знал это совершенно точно!..

Однако исторически сложилось так, что в восприятии читателя это стихотворение| имеет название «Я вас любил...»! Конечно, называть стихотворе­ния по первой их строчке для поэзии не в новинку, но ведь здесь даже не вся строчка, а только начало её... Но совер­шенно очевидно, что для стихотворе­ния Пушкина такое «название» не слу­чайно: «Я вас любил...» повторяется в нём трижды, и каждый раз эта, завер­шённая вроде бы, мысль наполняется новым содержанием. Оттенки значе­ния, нюансы значения и сообщают но­вое, контекстное восприятие уже из­вестного читателю сообщения — ведь основное значение данной фразы, это­го повествовательного предложения, заключается как раз в сообщении, кон­статации факта.

Примечательно, что первая строфа сти­хотворения фактически представляет собой особого рода «разъяснение» тех трёх слов, с которых оно начинается. Строфа представляет собой сложную синтаксическую конструкцию, начина­ющуюся (в смысловом плане) с объяс­нения того, какое именно чувство по отношению к героине испытывает ли­рический герой. Форма прошедшего времени вроде бы должна убедить чита­теля в том, что любовь для него - это прошлое, вроде бы сейчас он не испы­тывает этого чувства, но двоеточие, ко­торое следует после слов «Я вас любил» говорит совсем о другом! Если это чувс­тво — любовь — уже стало прошлым, за­чем тогда лирический герой так деталь­но разъясняет, что именно с этим чувс­твом связано? Почему он как бы торо­пится уверить собеседницу в том, что его любовь и в самом деле уже в прош­лом, но, выражаясь терминологией Фрейда, постоянно «проговаривается»? Эти «проговорки» и позволяют читателю понять подлинное, не подвластное времени, отношение лирического ге­роя к женщине, к которой обращен его монолог.

Прежде всего, нельзя не обратить вни­мание на вводную синтаксическую конструкцию, которая завершает пер­вую строку стихотворения: «Я вас лю­бил: любовь ещё, быть может...» Семан­тически она однозначно указывает на сомнение в том, что якобы утверждает­ся, и сомнение это очевидно, оно свя­зано с оценкой лирическим героем собственных чувств. Только сомнение это относится к... любви, которая вроде щ>\ уже в прошлом! И автор находит на первый взгляд тривиальную для эстети­ки романтизма метафору, с помощью которой пытается убедить читателя, что его чувство — уже в прошлом: «угасла не совсем». «Угасшая в душе любовь» — выражение весьма банальное, но в со­четании с «быть может» оно приобрета­ет неожиданный, очень сильный и глу­бокий смысл. Для читателя очевидно, что с помощью сознательного исполь­зования определённого речевого штам­па лирический герой старается убедить героиню в том, что его чувство к ней уже прошло, но на самом деле это сов­сем не так!

Очевидно, отношения героев в прош­лом и в настоящем складываются так, что обращение лирического героя к ге­роине вызвано именно глубоким чувс­твом, которое он, несмотря ни на что, продолжает испытывать к ней. Вместе с тем, можно предположить, что сейчас у неё своя жизнь, в которой для героя просто нет места, и он прекрасно пони­мает это, почему и старается придать своему обращению подчёркнуто бес­страстный характер — как бы на правах «человека из прошлого» обращается он к женщине, которую продолжает лю­бить до сих пор...

О том, что это действительно так, и го­ворит читателю первая строфа (в це­лом) стихотворения.

Третья строка стихотворения - это про­должение всё того же «разъяснения», которое начато в первой строке. Здесь лирический герой, говоря о своей, яко­бы «угасшей», любви, одновременно рассказывает о том, какие отношения связывали его и героиню в прошлом: «Но пусть она вас больше не трево­жит...»

«Она» - это любовь... Одна строка, но как много сказано — этим «больше»! Читателю и догадываться не нужно (всё сказано в подтексте!) о том, что отноше­ния героев в прошлом были весьма не­простыми. Скорее всего, чувство их бы­ло не взаимным, а в этом случае между людьми всегда возникает определённая неловкость: ведь тот, кого любят глубо­ко и страстно, способен стать счастли­вым и сделать счастливым другого чело­века только в том случае, если его ответ­ное чувство столь же глубоко, а у героев стихотворения - и здесь почти нет сом­нений - всё было по-другому...

Вот и получается, что любовь лирического героя не только не делала героиню счастливой, она её, говоря словами г роя, «тревожила», может быть, даже м шала ей в жизни. Так тоже может быть поэтому лирический герой, сознав; свою невольную вину перед ней, и торопится успокоить женщину, объяснить, что нынешнее обращение его к героин не вызовет привычных для неё тревог печалей.

Четвёртая строка могла бы поразить читателя, если бы перед этим автор не по ведал о том, какими именно были отношения лирических героев: «Я не хоч) печалить вас ничем». И она же очень точно подтверждает его, читателя, пред­положения о том, что любовь лиричес­кого героя — это любовь безответная.

Если выражение чувства любви, её про­явление лирическим героем в прошлом были связаны для героини с «печалью», то здесь не нужны и дополнительные «намёки» («больше» в предшествующей строке), чтобы понять трагизм этого чувства для обоих героев. Трагическая невозможность сделать счастливой лю­бимую женщину (а ведь счастье - это только взаимная любовь!) определяет мировосприятие лирического героя. Трагизм его положения ещё больше усиливается от осознания того, что его чувства приносит несчастье любимой, вносит в её жизнь разлад, тревогу и пе­чаль...

Таким образом, первая строфа стихо­творения, благодаря подтексту, пред­ставляет собой особого рода «историю любви», любви, которая в прошлом приносила лирическому герою немало страданий, но от которой он не может и, как это станет понятно из второй строфы, не хочет «избавиться». О том, что он не хочет, чтобы это чувство ухо­дило из его жизни, свидетельствует и само обращение к лирической герои­не, в котором нет и не может быть ни­какой надежды, но которое даёт лири­ческому герою возможность снова пе­режить это горькое и вместе с тем сос­тавляющее смысл его жизни чувство неразделённой любви.

Вторая строфа-предложение также на­чинается с уже известных читателю слов, но, познакомившись с «историей любви», в этих словах нельзя не увидеть безнадежную попытку убедить самого себя в том, что любовь для него - это и в самом деле прошлое, что сейчас это чувство не яв­ляется для него смыслом жизни... Без­надежность этой попытки, похоже, хо­рошо понятна самому лирическому ге­рою, поскольку он продолжает гово­рить о своём чувстве, и его искрен­ность, глубина и острота переживаний убеждают читателя, что его любовь по-прежнему жива...

Во второй строфе усиливается трагизм в изображении чувства лирического ге­роя: «Я вас любил безмолвно, безна­дежно, То робостью, то ревностью то­мим»... То, что человек молчит о своей любви, очевидно, лишь усиливает его душевные страдания, как бы разжигает огонь, пылающий в его душе.

Невозможность высказаться откровен­но, невозможность рассказать о своём чувстве (лирический герой не объясня­ет, чем именно вызваны его «робость» и «ревность», читатель может только предполагать, что это связано с жиз­ненными обстоятельствами, поведени­ем любимой героем женщины...) и ли­шают лирического героя надежды на взаимность.

В приведённых выше строчках автор использует очень мало изобразитель­ных средств, эти строчки как бы прото-кольны, внешне бесстрастны — расска­зывает себе человек о своём чувстве, и всё... Нет ни жалоб, ни обвинений, ни стремления сгустить краски, ни же­лания как бы приукрасить прошлое -просто рассказ о своём чувстве. Воз­можно, именно благодаря этой внеш­ней бесстрастности и возникает ощу­щение подлинного трагизма, читатель испытывает глубокое сочувствие к че­ловеку, прошедшему через такое тяжё­лое испытание.

Интересна своеобразная «градация» чувств, описанных в эти строках: сна­чала любовь характеризуется как «без­молвная», потом — «безнадежная»; на первом месте стоит чувство «робости», за которым следует «ревность». Слу­чайно ли это?

Представляется, что это именно так, и таким образом подготавливается по­явление двух завершающих строк сти­хотворения.

В этих строках трагизм переживаний лирического героя уступает место под­линному гимну настоящей любви, ко­торая сейчас воспринимается и пони­мается героем в первую очередь как ог­ромная искренность и нежность: «Я вас любил так искренно, так нежно...» Именно такое понимание чувства люб­ви определяет личностную философию лирического героя, и изменить это по­нимание не могут ни трагизм прошло­го, ни невозможность что-либо изме­нить в настоящем. Он приходит к по­ниманию того, что подлинное чувство, даже если оно неразделённое, безответ­ное, является смыслом жизни, собс­твенно, и делает её — ЖИЗНЬЮ. По­этому в его отношении к любимой жен­щине в прошлом — и в настоящем — главным является именно это - иск­ренность и нежность, глубина чувства, готовность сделать её счастливой.

В последней строке лирический герой (в очень интересной, близкой к разго­ворной речи, форме) обращается к Бо­гу - и обращается с просьбой: «Как дай вам бог любимой быть другим». На пер­вый взгляд, такая просьба может пока­заться чем-то близким к парадоксу: че­ловек просит, чтобы его любимая жен­щина была счастлива... с другим чело­веком!

Но так может показаться только на пер­вый взгляд. Начать нужно с того, что в последней строке стихотворения так же, как и в предыдущих, присутствует очевидный трагизм судьбы лирическо­го героя. Здесь трагизм достигает апо­гея, поскольку он определяется чест­ным признанием своего бессилия сде­лать счастливым любимого человека, особого рода отказом от таких попы­ток. Можно даже сказать, признанием своего поражения. Но это признание дорого стоит, потому что в нём прояв­ляется подлинная глубина чувства ли­рического героя - его любовь не эгоис­тична, она направлена не на достиже­ние наслаждения, не на самого себя, на того, кого он любит.

Более того, можно, вероятно, сказать, что признание своего поражения ста­новится... подлинным признанием в любви, подлинной победой над огра­ниченностью и эгоистичностью в вос­приятии чувства любви! Для лиричес­кого героя, не сумевшего сделать счаст­ливым любимого человека, его собс­твенное чувство остаётся своего рода эталоном любви, он убеждён, что толь­ко такого чувства достоин любимый че­ловек, поэтому он и желает ему настоя­щего счастья, которое возможно только тогда, когда кто-то, кто войдёт в жизнь любимого человека, сумеет любить его так же «искренно, так нежно», как и сам лирический герой.

Отказ от собственного счастья ради счастья того, кого ты любишь, просьба к Всевышнему о таком счастье для него, — такое не может даться легко, для тако­го самоотречения нужно очень сильно любить другого человека, видеть в этой любви смысл жизни, понимать, что настоящее чувство не может быть эго­истичным. Кто его знает, не является ли эта просьба одновременно и чем-то вроде своеобразного вызова судьбе, чем-то вроде жеста отчаяния, послед­ней возможностью обратить на себя внимание любимого человека? Но даже если это и так, то не это является здесь главным, это вторично. На первом же месте - любовь, стремление сделать счастливым того, кого ты любишь, сде­лать его счастливым даже такой, мучи­тельной для тебя самого, ценой.

Трудно сказать, снижает ли жизнеут­верждающий пафос последней строчки стихотворения его трагизм. Скорее, усиливает, потому что для лирического героя после такого признания, после такой просьбы надежда на собственное счастье с любимым человеком исчезает окончательно. Но это осознанный вы­бор, который сделан им в интересах любимого человека. Лирический герой выбирает страдание, но, наверное, соз­нание того, что это страдание необхо­димо для счастья любимого человека, помогает ему достойно перенести вы­павшие на его долю испытания? Полу­чается, что он счастлив? Счастлив тем, что может сделать счастливым того, ко­му он не нужен?..

Чителю необходимо, ориентируясь на то, каким было обсуждение стихотворе ния, подвести итоги работы по теме. Конечно, здесь всё будет определяться с тем, как именно проходил филологический анализ текста, поэтому только сам учитель сумеет найти эффективную форму для подведения итогов работы.

... Пушкин создал удивительно цельное, глубокое и светлое стихотворение. Очевидный трагизм рассказанной в нём «истории любви» не гнетёт чита­теля, наоборот, мы становимся свиде­телями победы настоящей любви над естественным для этого чувства эгоиз­мом, утверждением ценности жизни ради другого человека, готовности по­жертвовать личным счастьем ради того, кого ты любишь. Неоспоримая гени­альность Пушкина в том и заключает­ся, что он сумел понять это, стать выше своего жизненного опыта (вспомним письма!), подняться над условностями своего времени, выйти на общечелове­ческий уровень осмысления природы любви и её места в жизни человека.

А качественно проведённый, контекст­но обеспеченный филологический ана­лиз этого стихотворения, этого шедевра русской и мировой лирики, может по­мочь девятиклассникам приобщиться к миру подлинных высоких чувств, по­нять очень важные для любого челове­ка нравственные истины, воплощён­ные в совершенную стихотворную фор­му — восемь строк...