Изучение исторического
контекста – наиболее привычная для нас операция. Она превратилась даже в
некоторый обязательный шаблон, так что школьник и студент любой
разговор о произведении стремятся кстати и некстати начинать с эпохи его
создания. Между тем изучение исторического контекста далеко не всегда
обязательно. Следует учесть, что при восприятии
художественного произведения какой-то, пусть самый приближенный и общий
исторический контекст присутствует почти всегда – так, трудно
представить себе читателя, который не знал бы, что Пушкин творил в
России в эпоху декабристов, при самодержавно-крепостническом строе,
после победы в Отечественной войне 1812 года и т. п., то есть не имел бы
хотя бы смутного представления о пушкинской поре. Восприятие почти
любого произведения, таким образом, волей-неволей происходит на
определенном контекстуальном фоне. Речь, следовательно, идет о том,
нужно ли расширять и углублять эти фоновые знания контекста для
адекватного понимания произведения. Решение этого вопроса подсказывает
сам текст, и прежде всего его содержание. В том случае, когда перед нами
произведение с ярко выраженной вечной, вневременной тематикой,
привлечение исторического контекста оказывается бесполезным и ненужным, а
временами и вредным, поскольку искажает реальные связи художественного
творчества с исторической эпохой. Так, в частности, прямо неверно было
бы объяснять (а это иногда делается) оптимизм пушкинской интимной лирики
тем, что поэт жил в эпоху общественного подъема, а пессимизм интимной
лирики Лермонтова – эпохой кризиса и реакции. В этом случае привлечение
контекстуальных данных ничего для анализа и понимания произведения не
дает. Напротив, когда в тематике произведения существенно важными
являются конкретно-исторические аспекты, может возникнуть необходимость
обращения к историческому контексту. Такое обращение, как
правило, бывает полезно и для лучшего уяснения миросозерцания писателя, а
тем самым – проблематики и аксиоматики его произведений. Так, для
понимания миросозерцания зрелого Чехова необходимо учитывать усилившиеся
во второй половине XIX в. материалистические тенденции в философии и
естественных науках, учение Толстого и полемику вокруг него, широкое
распространение в русском обществе субъективно-идеалистической философии
Шопенгауэра, кризис идеологии и практики народничества и ряд других
общественно-исторических факторов. Их изучение поможет в ряде случаев
лучше понять чеховскую положительную программу в области нравственности и
принципы его эстетики. Но, с другой стороны, привлечение этого рода
данных не является строго обязательным: ведь миросозерцание Чехова
вполне отразилось в его художественных созданиях, и их вдумчивое и
внимательное прочтение дает практически все необходимое для понимания
чеховской аксиоматики и проблематики. В любом случае с привлечением контекстуальных исторических данных связан ряд опасностей, о которых надо знать и помнить. Во-первых,
изучение самого литературного произведения нельзя подменять изучением
его исторического контекста. Художественное произведение нельзя
рассматривать как иллюстрацию к историческим процессам, утрачивая
представление о его эстетической специфике. Поэтому на практике
привлечение исторического контекста должно быть чрезвычайно умеренным и
ограничиваться рамками безусловно необходимого для понимания
произведения. В идеале обращение к историческим сведениям должно
возникать только тогда, когда без такого обращения тот или иной фрагмент
текста невозможно понять. Например, при чтении "Евгения Онегина"
Пушкина следует, очевидно, представить себе в общих чертах систему
крепостного хозяйства, разницу между барщиной и оброком, положение
крестьянства и т. п.; при анализе "Мертвых душ" Гоголя надо знать о
порядке подачи ревизских сказок, при чтении "Мистерии-буфф" Маяковского –
уметь расшифровать политические намеки и т. п. В любом случае следует
помнить, что привлечение данных исторического контекста не заменяет
аналитической работы над текстом, а является вспомогательным приемом. Во-вторых,
исторический контекст необходимо привлекать в достаточной полноте,
учитывая сложную, а иногда и пеструю структуру исторического процесса в
каждый данный период. Так, при изучении эпохи 30-х годов XIX в.
совершенно недостаточно указания на то, что это была эпоха николаевской
реакции, кризиса и застоя в общественной жизни. Надо, в частности,
учитывать и то, что это была еще и эпоха восходящего развития русской
культуры, представленная именами Пушкина, Гоголя, Лермонтова,
Белинского, Станкевича, Чаадаева и многих других. Эпоха 60-х годов,
которую мы привычно считаем временем расцвета
революционно-демократической культуры, несла в себе и иные начала,
проявившиеся в деятельности и творчестве Каткова, Тургенева, Толстого,
Достоевского, А. Григорьева и др. Примеры подобного рода можно было бы
умножить. И разумеется, надо решительно отказаться от того стереотипа,
согласно которому все великие писатели, жившие при
самодержавно-крепостническом строе, боролись против самодержавия и
крепостничества за идеалы светлого будущего.В-третьих, в
общеисторической ситуации надо видеть преимущественно те ее стороны,
которые оказывают непосредственное влияние на литературу как форму
общественного сознания. Это в первую очередь не социально-экономический
базис и не политическая надстройка, к чему нередко сводится
представление об эпохе в практике преподавания, а состояние культуры и
общественной мысли. Так, для понимания творчества Достоевского важно
прежде всего не то, что его эпоха приходилась на второй этап русского
освободительного движения, не кризис крепостнического строя и
постепенный переход к капиталистическим отношениям, не форма
монархического правления, а полемика западников и славянофилов,
эстетические дискуссии, борьба пушкинского и гоголевского направлений,
положение религии в России и на Западе, состояние философской и
богословской мысли и т. п. Итак, привлечение исторического
контекста к изучению художественного произведения – вспомогательный и не
всегда нужный методический прием анализа, но ни в коем случае не его
методологический принцип. |