Появление
странника Луки в ночлежке, его неожиданно активная роль
в спорах о природе человека, его праве на счастье,
на мечту — спорах, превративших всех в «философов
поневоле», резко изменили всю ситуацию в ночлежке.
Еще забегают сюда и Василиса, и ее муж, выслеживая Ваську
Пепла, подталкивая его на преступление, еще вторгается
сюда с улицы сапожник Алешка с гармонью со стихийным
протестом («И чтобы мной, хорошим человеком, командовал
товарищ мой… пьяница, — не желаю!»), но эта
интрига, повторяем, всех не захватывает, хотя и Лука, спрятавшись
на печи, подслушав разговор Пепла и Василисы («освободи
меня от мужа»), спасает Ваську от «ошибки»
(«как бы, мол, парень-то не ошибся… не придушил старичка-то»),
и в дальнейшем даже Сатин, спасая Пепла, который все-таки
убивает Костылева, втягивается ненадолго, импульсивно в эту
интригу: «Я тоже три раза ударил старика… Много ли ему
надо! Зови меня в свидетели, Васька…»
И все
же главный спор, усиливший и разделенность, и единство персонажей
ночлежки, свершается вне этой традиционной интриги (ее
Горький разовьет в пьесе «Васса Железнова»).
Лука, внесший в подвал ноты сострадания, сочувствия,
оправдавший право Актера, Насти, Анны на мечты, на молитву,
сам того не желая, обозначил реальное, взрывное разделение
всех на два стана: «мечтателей» и «скептиков»,
носителей «злой» правды, тоски, безнадежности,
прикованных к этой правде как к цепи. Он взбудоражил
и тех и других, всколыхнул неугасшие надежды в одних
и ожесточил других. Обратите внимание, как «досочинил»,
возвысил, скажем, простой совет Луки о поездке в лечебницу
для алкоголиков Актер: «Превосходная лечебница…
Мрамор… мраморный пол! Свет… чистота, пища… все —
даром! И мраморный пол, да!» Как чутко слушает
Луку Пепел, мгновенно изменяя свое представление о Сибири!
Вначале он видит только каторгу, бубновый туз на спине,
«путь сибирский дальний» в кандалах, а затем:
Лука. А
хорошая сторона — Сибирь! Золотая сторона. Кто в
силе да в разуме, тому там — как огурцу в парнике!
Пепел. Старик.
Зачем ты все врешь?
Лука. Ась?
Пепел. Оглох!
Зачем врешь, говорю?
Лука. Это
в чем же вру-то я?
Пепел. Во
всем… Там у тебя хорошо, здесь хорошо… ведь врешь! На что?
И даже
к Сатину, рационалисту, закрытому ото всех, презирающему
своего сподвижника по шулерскому ремеслу Барона, Лука
находит какой-то свой ключик: «Эдакий ты бравый… Константин…
неглупый… И вдруг… Легко ты жизнь переносишь».
Может
быть, Лука даже скептика Бубнова, до этого не жалевшего
и Анну («шум — смерти не помеха»), заставляет
бросить в игру, в спор свои последние козыри. Бубнов
упрекает Настю: «Она привыкла рожу себе подкрашивать…
вот и душу хочет подкрасить… румянец на душу наводит».
Но целит он в главного иллюзиониста — Луку:
он приукрасил души Анны, Актера, Пепла, даже Сатина. «Проквасил»
всех обитателей, если не волей к бунту, смелостью, то
какой-то глубокой мечтательностью. Может быть, и решительность
Пепла, отомстившего сразу всем — и Костылеву, и
Василисе, и Медведеву, этот своего рода отчаянный протест,
рожден в итоге Лукой, его золотой сказкой о Сибири?
Самое
удивительное, загадочное в Луке — это
энергия самодвижения: независимая и от суда обитателей
ночлежки, и от самого Горького! Он не мог уже связать
с Лукой ни свои прежние романтические призывы — искать
подвига («в жизни всегда есть место подвигам»),
ни свои упреки слепым, подавленным текущей тусклой жизнью
людям:
|
А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут!
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен о вас не споют. |
Правда,
и нечто неуправляемое, «неладное» с образом
Луки — тем более в атмосфере 1902—1903
гг., т. е. подготовки революции 1905 года! —
и Горький, и МХАТ почувствовали. Ведь, по воспоминаниям
И. М. Москвина, в постановке 18 декабря 1902 года
Лука предстал как благородный утешитель, почти спаситель многих
отчаявшихся обитателей ночлежки. Некоторые критики, правда,
увидели в Луке… «Данко, которому приданы лишь реальные
черты», «выразителя высшей правды», нашли
элементы возвышения Луки в стихах Беранже, которые, шатаясь,
выкрикивает Актер:
|
Господа! Если к правде святой
Мир дорогу найти не умеет, —
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой! |
Но это
было насилием над образом, толкованием его в духе
дня. Между тем К. С. Станиславский, один из постановщиков
спектакля, в режиссерских тетрадях намечал путь «снижения»
героя. Он предостерегал И. М. Москвина от идеализации
странника, утешителя, сеятеля «снов золотых»:
«хитро поглядывает», «коварно улыбаясь»,
«вкрадчиво, мягко», «проскользнул»,
«видно, что врет», «сентиментально-трогательно
врет», «Лука хитрый» и т. п. В целом
ряде последующих постановок пьесы «На дне» —
в особенности в постановке 1968 года театром «Современник»
(режиссер — Г. Волчек и исполнитель роли Луки — И. Кваша) — вновь
чрезвычайно ярко раскрывалась именно потрясенность старика
тем, как много горя, бед, мучений в мире, как по-детски
беспомощны люди, почти дети, перед злом.
Весьма
любопытно, что снизить образ Луки с помощью возвышения
Сатина не удалось в той же постановке 1902 года… самому
К. С. Станиславскому, как раз игравшему роль Сатина.
Текст этой внешне выигрышной роли (в психологическом
плане все-таки пустоватой) перенасыщен, пересыпан гирляндами
афоризмов. Они у всех на слуху: «В карете
прошлого — никуда не уедешь», «Ложь —
религия рабов и хозяев!», «Чело-век! Это великолепно!
Это звучит гордо!» и т. п. Все это явно пришло
в пьесу, с одной стороны, из романтических
сказок, песен, легенд Горького-буревестника… А с другой?
Из новых верований Горького 1900-х годов о величии
разума, о Человеке, равном Богу своей волей к пересотворению
мира, из поэмы «Человек» (1903). Эти монологи
предвещали Горького — противника «идиотизма
деревенской жизни», русской пассивности.
К. С. Станиславский,
свидетель бурного взлета, восхождения писателя, вначале пришел
к ошибочной мысли: в роли Сатина надо «внятно
подносить публике удачные фразы роли», «крылатые
слова», «надо представлять, а не жить на сцене».
Не впасть в эту ошибку, в измену эстетике МХАТа,
впоследствии исправленную, было трудно: все монологи Сатина
о величии Человека, его рук и мозга были слово в слово
похожи на риторику романтической поэмы Горького «Человек».
И. Анненский, увидев возвышение Сатина, превращение человека
в новое божество, обратился к Горькому: «Ой,
гляди, Сатин — Горький, не страшно ли уж будет человеку-то,
а главное, не безмерно ли скучно ему будет сознавать, что
он — все и что все для него и только для него?»
(Из рецензии «Драма на дне»).
Вопросы для самостоятельного анализа пьесы
1. Почему
так привлекателен жизненный вывод Луки о праведной земле:
«если веришь, то есть»?
2. Можно ли сказать,
что Лука активно противостоит былым романтическим героям Горького,
тем, которые смело могли сказать о себе «мы с солнцем
в крови рождены»?
3. Почему так трудно
было актерам МХАТа и постановщику «На дне»
К. С. Станиславскому снизить величие доброты и сострадания
Луки? |