Предисловие к избранному написал Бродский, хорошо знавший Рейна на протяжении почти сорока лет, следивший за ростом его поэзии, любивший ее. После Бродского писать трудно. После сказанных им слов и помня его близость с поэтом, каждый пишущий о Рейне обречен соотносить свое суждение с тем, что было сказано его великим другом. Бродский начал так: «Четверть века тому назад, в случайной застольной беседе кто-то, возможно то был я сам, окрестил Евгения Рейна «элегическим урбанистом».

      Ко времени предисловия Бродский не считал ту давнюю формулу такой уж внятной, но тем не менее не отказался от нее, продолжая думать, что она верно схватывает суть.

      Однако уживается ли такая оценка сути со следующим конкретным наблюдением над языком поэзии Рейна: «…поэт чрезвычайно вещественен. Стандартное стихотворение Рейна на 80% состоит из существительных и имен собственных, равноценных в его сознании, впрочем, как и в национальном опыте, существительным. Оставшиеся 20% — глаголы, наречия; менее всего прилагательные…»?

      Если у Рейна и преобладает элегия, то какая-то не вполне элегическая. Жанр, как он существует последние триста лет (не будем сейчас заглядывать в античность — там все другое), это всегда переживание — со слезой, с жалобой, то есть это эмоциональная оценка. Для оценки необходимы эпитеты, прилагательные. Традиционная элегия не удовлетворится назывной отсылкой к предмету, но обязательно отбросит на него тень своего восприятия.

      Элегичен ли Рейн? Послушаем стихи:

      Тон обозначен — тоска. Чужая тоска, песенная, запетая. Даже если бы не было произнесено само слово «тоска», она звучит узнаваемо, цитатно. Мотивчик в стихах часто подхвачен. Бродский дал его точный музыкальный адрес — «каденции советской легкой музыки 30-х и 40-х годов».

      Простенький мотивчик в истоке стиха. Мастерская поэзия как результат. С мотивчиком в нее приходит и уже не оставляет ее пристрастие к эмоциональной ясности, пронзительности и крупным планам быта. Однако, приняв это условие своего существования, поэзия не всецело доверяется мотивчику. Она ведет его. В растущем напряжении звука интонация ускоряется, чтобы успеть за мысленным взглядом, прозаизирующим бытие:

      Пейзаж, развернутый на всю высоту пространства и одновременно рассыпавший ценности в повседневно разменной монете. Далекое приближается, вечное переживается сиюминутно, мельчая и нисходя на нет. Вспышка поэтической памяти запечатлевает образ того, что было и чего уже нет. Вот почему для элегии Рейна достаточно существительных: на эпитет не остается времени, его едва хватает на то, чтобы припомнить, назвать. Припоминание — поминовение.

      Сказать надо отчетливо, переживая в звуке имени образ вещи. Для Рейна характерна ясность речи. Он хорошо говорит. Его стихи хочется произнести, и, произнеся, получаешь удовольствие от того, как легко перекатываются звуки, как играют смыслом, подслушанным в интонации чужой речи, в голосах природы, позволяющих различить «волны пронырливое рокотанье».

      Слух Рейна настроен на то, что он когда-то назвал «Музыкой жизни». Для ее исполнения собирается в каждый отдельный момент очень неожиданный по составу оркестрик, которому не оставлено другого выбора, как зазвучать в лад. Известны строки:

      Поэзия Рейна очень близко стоит к тому, чем она рождена. За спиной у стиха неотступно маячит жизненный случай, переживание. Они просвечивают сквозь текст. «Искренность драгоценна в поэте», — говаривал Пушкин и в собственных стихах до неузнаваемости преображал факты жизни. У Рейна иное, чем в классической традиции, соотношение поэзии и правды. Его поэзия не претендует на то, чтобы возвысить прозу жизни, но как бы отменяет само это выражение, утверждая, что переживаемое нами исполнено острого поэтического смысла и есть по сути поэзия жизни.

      При таком отношении едва ли можно было ожидать, что Рейн напишет поэмы. Скорее, его жанр — мгновенная реакция: баллада, элегический фрагмент воспоминания. Так и было, если судить по первым вышедшим сборникам. Однако Рейн пишет поэмы, как минимум, последние двадцать лет. Самая ранняя хронологическая помета в сборнике поэм «Предсказание» — 1976. Последняя — 1993. Отчасти «Предсказание» было предсказано циклом того же названия в избранном, но там всего шесть поэм. В сборнике их пятнадцать.

      Стихи подслушивали поэзию у жизни. В поэмах увеличен угол обзора: в поле зрения оказался сам говорящий, его окружение, быт, которым питалась поэзия.

      В сборнике «Темнота зеркал» есть стихотворение «Сосед Григорьев». В сборнике поэм о нем же — «Алмазы навсегда». Девяностолетний сосед, ювелир, бриллиантщик, некогда выполнявший заказы царского двора. Он — знак живой связи с ушедшим, которого по иронии судьбы никак не хочет оставить в покое настоящее. Так, в стихотворении:

      Ироническая баллада, устанавливающая свой жанр кивком в сторону В. Жуковского: «В двенадцать часов по ночам / Из гроба встает полководец…», а затем — «В двенадцать часов по ночам / Встает император усопший…» («Ночной смотр»).

      Евгений Рейн — один из поэтов, усвоивших стиль пародийных цитат задолго до того, как накатилась молодая волна тех, кто с удовольствием согласился, что они постмодернисты и занялись изготовлением лоскутных одеял-центонов из фрагментов чужих текстов. Рейну бывает довольно одной цитаты, необходимой и достаточной, чтобы великая традиция сыграла — то по контрасту, то по сходству — в параллель эпохе, которая мнит себя великой. Поэт как будто искренно соглашается уступить ей величие, но в его уступке нельзя не различить вздоха сожаления того, кто предпочел бы остаться в стороне от великих путей. А ювелир? В стихотворении он — обломок империи, напоминание: sic transit gloria mundi… Империя наполеоновская представлена чужой цитатой, империя Российская — обломком, империя советская — ироничным предсказанием певца, выстроившего этот мало обнадеживающий цитатный ряд.

      Поэма о тех же людях, но о другом. Изменившийся жанр сохранил тему, но изменил смысл высказывания. Баллада припоминала прошлое, чтобы сыронизировать по поводу настоящего. Поэма пошла по другому пути, связывая то, что есть, с тем, что было, припоминая ушедшее в настоящем и утверждая, что бывшее однажды не проходит бесследно. Прямая подсказка — название поэмы: «Алмазы навсегда». Оно звучит как знак ценностей, связанных с прошлым и непреходящих. Поэма отодвигает событие в прошлое. Слово в эпическом жанре охлаждено дистанцией во времени.

      Когда уже в процитированном выше предисловии к избранному Рейна Бродский назвал его «метафизиком», он максимально приблизил Рейна к самому себе. Рейн показался метафизиком, ибо инстинктивно ощущает, «что отношения между вещами этого мира суть эхо или подстрочный — подножный — перевод зависимостей, существующих в мире бесконечности». Иными словами, жизненный сор повседневности, так много значащий для поэзии Рейна, переживается им в его призрачности, на пределе распада, исчезновения. Так считает Бродский. Вполне ли он прав?

      Скорее, Рейн снова заставляет вспоминать величайшего русского элегика Жуковского:

     О милых спутниках, которые наш свет
     Своим сочувствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.
«Воспоминание»

      Не метафизическое «их нет», а элегическое «были» задает тон поэтическим воспоминаниям Рейна. И он сам это знает, в этом признается, даже перед лицом чужой смерти:

      Фламандский натюрморт из советской жизни — поминки по Ахматовой («Хроника. 1966», 1976).

      Мгновение — важнейшая единица измерения времени в мире поэзии Рейна. Он не торопит время, не спешит заглянуть через голову «сейчас» в «никогда». Он сосредоточен на переживании каждого сущего мига и готов вернуться к нему памятью, чтобы пережить снова — как однажды бывшее, а не как уже минувшее.