Блестящий ученик Гоголя, языкотворец, один из создателей русской сатиро-утопической литературы, вечный бунтарь и отрицатель Евгений Замятин в своей автобиографии отмечал: «По самой середине карты — кружочек: Лебедянь — та самая, о какой писали Толстой и Тургенев. В Лебедяни родился… Рос я под роялем: мать — хорошая музыкантша. Гоголя в четыре — уже читал. Детство — почти без товарищей: товарищи — книги». Гимназию Замятин окончил с золотой медалью. И хотя его «коньком» были сочинения по русскому языку, из «упрямства» он «выбрал самое что ни на есть математическое» — кораблестроительный факультет Петербургского политехнического института. Стал «студентом-политехником косовороточной категории» (студенты щеголяли тогда в синих косоворотках).
В 1908 году он окончил институт в звании морского инженера и был оставлен при кафедре корабельной архитектуры. Замятин был хорошим корабелом, а мог стать и просто замечательным, если бы литература не захватила его целиком. И тем не менее Замятин, командированный в Англию, участвовал в создании там пяти ледоколов для России. Было у Замятина и еще одно увлечение — революция. «Революция была юной, свободной, огнеглазой любовницей, — и я, — признавался Замятин, — был влюблен в Революцию». Революция — как протест против затхлой власти, как надежда на лучший, лучезарный мир, как вечная иллюзия молодости!..
Увлечение идеей переустройства общества привело Замятина в ряды РСДРП, в революцию 1905 года и в одиночную камеру на Шпалерной (потом он туда же угодил в 1922 году, после победы революции). В «орден революционеров» Замятин пришел из среды «русских студентов, для которых бунт в ту пору был такой же священной традицией и непременной принадлежностью, как голубая студенческая фуражка». С одной стороны, традиция, а с другой — желание быть там, где труднее и опаснее. Характерное признание Замятина: «В те годы быть большевиком — значило идти по линии наибольшего сопротивления: и я был тогда большевиком…»
К октябрю 1917-го Замятин — уже крупный писатель. Его литературный дебют состоялся в 1908 году рассказом «Один». Высылка (после того, как он отсидел в тюрьме) активизировала в нем творческий процесс, и, как не без иронии написал он сам: «Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я обязан Петербургскому Охранному Отделению». По словам Виктора Шкловского, Евгений Замятин «вошел в литературу сильно и уверенно, как ледокол, ломая перед собой лед. Редко кто сразу так хорошо начинает». Повесть Замятина «Уездное» стала произведением на уровне Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В нем писатель правдиво, емко и колоритно изобразил темный и провинциальный быт России. Создал повесть-антижитие — процесс расчеловечивания Анфима Барыбы (слова, обращенные к нему: «Души-то, совести у тебя — ровно у курицы…»). Гротескное сравнение антигероя с воскресшей нелепой русской курганной бабой имеет у Замятина символический смысл. В последующий повести «На куличках» и многочисленных рассказах писатель был по-гоголевски глубок и ярок, по-лесковски мастеровит в языке, а поверх его серьезности и почти суровости проглядывала специфическая замятинская ухмылочка сказителя-сатирика.
После Октября 17-го Замятин много работает, преподает, пишет, превращает петроградский «Дом искусств» в «своего рода литературную академию», участвует во всех «затеях: издать классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать в театре всю историю всего мира» — такие были тогда гиперболические идеи, такой был всемирный замах. Но было и другое. Приглядевшись к «огнеглазой революции», а точнее, к тому, что она принесла, Замятин напрочь от нее отвернулся. Строящаяся страна Утопия, с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым часом показывала свои отвратительные черты: насилие, уравниловку, обезличивание человека.
Увидев это, Замятин содрогнулся и написал роман «Мы», предвосхитив утопии Оруэлла и Хаксли. Роман «Мы» написан в 1920 году, но Замятин сумел заглянуть в 30 — 40-е и последующие тоталитарные годы, когда обезличенные люди, покорные «нумера» славят «Благодетеля», когда быть счастливым означал лишь долг каждого по отношению к государству, когда все личное исчезало в сиянии «Единого Государства». В романе Замятина жизнь всего народа спланирована, централизована, и даже любовь подвергнута жесткой регламентации: лишь в определенно указанные дни гражданам выдавались «розовые талончики» на получение «сексуального продукта».
Слава Богу, в советские времена до этого не дошли, но ведь могли! Разве мы с вами не участвовали в выборах, о которых Замятин писал в романе «Мы»: «Это всегда был самый величественный момент праздника. „Завтра — день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим ключи от незыблемой твердыни нашего счастья…"» Естественно, роман «Мы» напечатать в СССР не удалось. Он вышел впервые в английском переводе в 1924 году, затем на чешском и французском языках. В рукописи роман ходил и по России. Власти не могли принять книгу Замятина. Возмутились и дали команду «фас!», после чего началась открытая и оголтелая травля писателя.
Критик Левидов припечатывал: «Замятин — писатель с подлинным прошлым, сомнительным настоящим и несомненным отсутствием будущего». Замятин же считал, что будущего нет как раз у советских писателей, ангажированных и прикормленных властью.
В знаменитой статье «Я боюсь» (1921) он писал: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не менее старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь — я боюсь, что у русской литературы одно только будущее — ее прошлое».
Настоящую литературу, утверждал Замятин, делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. Но заметим: у всех у них была незавидная судьба в годы советской власти: кому вышел расстрел, кому ссылка, кому немота… После 1929 года Замятина перестали печатать. «По существу вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась в том, что он не бил в казенный барабан, не „равнялся", очертя голову, но продолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать», — отмечал близко знавший Замятина художник Юрий Анненков. 8 ноябре 1931 года благодаря посредничеству Горького Замятин выехал из страны грез и слез.
С февраля 1932 года он живет в Париже. Газете «Ле нувель литтерер» он дал интервью о романе «Мы»: «Этот роман — сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечности от гипертрофированной власти машин и власти государства — все равно какого». До конца жизни Замятин сохранял советское гражданство и не считал себя эмигрантом.
В Париже продолжал работать над последним своим романом «Бич Божий», в котором размышлял на тему смены цивилизаций: «Запад — и Восток. Западная культура, поднявшаяся до таких вершин, где она уже попадает в безвоздушное пространство цивилизации, — и новая, буйная, дикая сила, идущая с Востока, через наши, скифские степи». Все те же блоковские скифы… Замятин умер в черном от крови 1937 году, но умер у себя в постели, от тяжелого приступа стенокардии, в возрасте 53 лет.
В день похорон 12 марта шел дождь. Гроб опустили прямо в воду, залившую могилу. Цветаева вспоминала о похоронах: «Было ужасно, растравительно бедно — и людьми и цветами — богато только глиной и ветрами — четырьмя встречными». Вот так «ледокол» Замятин ушел под воду вечности. На портрете Замятина кисти Кустодиева писатель сидит небрежно-элегантно, полуразвалясь, с папиросой в тонкой руке, — ни дать, ни взять английский денди с пробором, с едва язвительной улыбочкой.
Взгляни на этот пробор,
На этот ехидный взор, —
с шутовским лукавством писал сам Замятин в «Балладе о блохе». Всматриваешься в портрет: и русофил, и западник. Хотя Алексей Ремизов высказался весьма определенно: «Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего русее, и стихия его слов отборно русская… лебедянский молодец с пробором!..» Из воспоминаний Юрия Анненкова: «Для меня же Замятин — это прежде всего замятинская улыбка, постоянная, нестираемая. Он улыбался даже в самые тяжелые моменты своей жизни. Приветливость его была неизменной». Улыбка. Доброта и полная непрактичность (нет, не западник!). «Как писатель я, может быть, что-то из себя представляю, — говорил Замятин, — но в жизненных трудностях я — совершенный ребенок, нуждающийся в нянькиных заботах. Людмила Николаевна в таких случаях — моя добрая няня». Вы догадались: Людмила Николаевна — это жена. Детей у них не было. «Мои дети — мои книги; других у меня нет», — говорил Замятин. Но какие книги!..
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
