«Третий Толстой», как назвал Алексея Николаевича Бунин, — фигура совершенно особая в ряду Серебряного века. Его судьба — яркая иллюстрация к извечной теме «Художник и власть». Практически все поэты и писатели конца XIX — начала XX века находились в оппозиции к власти. Или скажем по-другому: занимали абсолютно независимую позицию (Алексей Константинович Толстой ненавидел «капрализм» и отказался от блестящей карьеры). Те, кто остался после Октябрьской революции 17-го года в России, вынуждены были контактировать с властью. Кто просто служил (Блок), кто пытался сотрудничать (Андрей Белый), кто даже в чем-то преуспел (Маяковский). И только один человек слился с властью в экстазе (пусть даже показном), стал знаменосцем и любимцем режима — Алексей Николаевич Толстой.
Какова была мера его таланта? «Толстой был индивидуальностью ярчайшей и талантом ослепительным» (Константин Федин). «Особенным свойством великих мастеров эпоса является умение сообщать воображаемому подлинность. У Алексея Толстого подлинность просто магическая, просто колдовская!» (Юрий Олеша). О дооктябрьском Толстом Корней Чуковский писал: «Алексей Толстой талантлив чрезвычайно. Это гармоничный, счастливый, свободный, воздушный, нисколько не напряженный талант. Он пишет как дышит. Что ни подвернется ему под перо: деревья, кобылы, закаты, старые бабушки, дети, — все живет и блестит и восхищает». Сам Алексей Николаевич признавался: «Игра со словом — это то наслаждение, которое скрашивает утомительность работы. Слово никогда нельзя найти, отыскать — оно возникает, как искра. Мертвых слов нет — все они оживают в известных сочетаниях». И еще одно признание: «Я люблю процесс писания: чисто убранный стол, изящные вещи на нем, изящные и удобные письменные принадлежности, хорошую бумагу…» Итак, талантливый человек, с которым произошла, на первый взгляд, такая метаморфоза. Но это только на первый взгляд. В дневнике 17 февраля 1913 года Александр Блок записал следующие слова, объяснившие последующий кульбит Алексея Николаевича: «…Много в Толстом и крови, и жиру, и похоти, и дворянства, и таланта. Но пока он будет думать, что жизнь и искусство состоят из „трюков"… — будет он бесплодной смоковницей. Все можно, кроме одного для художника; к сожалению, часто бывает так, что нарушение всего, само по себе позволительное, влечет за собой и нарушение одного, той заповеди, без исполнения которой жизнь и творчество распыляются». О распылении чуть позже. Вначале несколько хронологических штрихов. Первые 10 лет Алексея Толстого — счастливые года. Екатерина Пешкова окрестила его «маленький лорд Фаунтлерой» — вялый ребенок с несколько сонным выражением лица. По окончании Самарского реального училища он поступил в Петербургский технологический институт. Участвовал в студенческих волнениях (значит, в юные годы не был конформистом?). Затем Европа. В ней Толстой бывал неоднократно, но вот что любопытно: иностранными языками не овладел, считая, что писатель должен быть всецело погружен в стихию родного языка. Свою литературную деятельность Толстой начинал со стихов, которые писал в духе «гражданской скорби», подражая Некрасову и Надсону. Иногда писал чистую лирику: В солнечных пятнах задумчивый бор;
В небе цвета перламутра;
Желто-зеленый ковер.
Тихое утро.
Или что-то мифологическое: «Где встреча, о Хлоя, с тобою Крылатой, зеленой весною?..» Сначала Хлоя, потом Сталин — такие вот толстовские метаморфозы. В 1907 году в Париже русские начинающие поэты выпускали журнал «Сириус». «Самым плодовитым из всех был один юноша с круглым бабьим лицом и довольно простоватого вида, хотя и с претензией на „артистичность": бант, шевелюра… Он каждую неделю приносил не меньше двух рассказов и гору стихов. Считался он в кружке бесталанным, неудачником — приносил новое — его опять, еще пуще ругали. Звали этого упорного молодого человека граф А. Ник. Толстой», — так вспоминает о той поре Георгий Иванов. Ни печальная гражданская поэзия, ни звонкая бальмонтовщина успехов Толстому не принесли. Успех пришел, когда он обратился под влиянием Алексея Ремизова к национальной фольклорной стихии. В 1910 году вышли «Сорочьи сказки», тут же «Повести и рассказы», через год — поэтический сборник «За синими морями». Писал Толстой премного и вскоре нащупал свой стиль: описание в ироническом ключе угасающих «дворянских гнезд», с обилием пряных деталей. В 1911–1912 годах петербургское издательство «Шиповник» выпустило «Сочинения» Толстого в двух томах, а в 1913–1918 годах «Книгоиздательство писателей в Москве» — 9-томное собрание сочинений, куда вошли такие произведения, как «Без крыльев», «Наташа», «Утоли мои печали», «Миссис Бризли», «До чего идет снег» и другие. В 1912 году Толстой перебирается в Москву и упорно пробует силы в драматургии (всего им написано около 40 пьес, в том числе — «Касатка», «Заговор императрицы», «Азеф»). В первое десятилетие XX века Толстого хвалили за талант и порицали за «легкомыслие», хотя, возможно, это было не столько легкомыслие, сколько громкое жизнелюбие, которое так и выпирало из него. В годы Первой мировой войны Алексей Толстой был некоторое время военным корреспондентом газеты «Русские ведомости».
В феврале 1915-го с группой писателей посетил Англию и английские войска на Западном фронте. А далее — ветер Февральской революции и вихрь Октябрьской. В июле 1918 года Толстой с семьей уезжает из голодной Москвы в литературное турне по Украине, что нашло отражение в плутовском романе «Похождения Невзорова, или Ибикус». Весной 19-го на пароходе Добровольческого флота Толстые (он и его жена Наталья Крандиевская) отплыли в Константинополь. По возвращении на родину Алексей Толстой рассказывал Корнею Чуковскому: «Понимаете: две тысячи человек на пароходе, и в каждой каюте другая партия. И я заседал во всех каютах. Наверху — в капитанской — заседают монархисты. Я и у них заседал. Как же. Такая у меня фамилия Толстой… А внизу поближе к трюму заседают большевики…» В Париже Толстой поселился на улице Ренуар и начал работать над первой частью трилогии «Хождение по мукам» — романом «Сестры».
В 1920 году в Париже вышла одна из лучших его книг — повесть «Детство Никиты». В очерке «Третий Толстой» Иван Бунин вспоминал: «В эмиграции, говоря о нем, часто называли его то пренебрежительно, Алешкой, то снисходительно и ласково, Алешей, и почти все забавлялись им: он был веселый, интересный собеседник, отличный рассказчик, прекрасный чтец своих произведений, восхитительный в своей откровенности циник; был наделен немалым и очень зорким умом, хотя любил прикидываться дурковатым и беспечным шалопаем, был ловкий рвач, но и щедрый мот, владел богатым русским языком, все русское знал и чувствовал, как очень немногие… Вел он себя в эмиграции нередко и впрямь „Алешкой", хулиганом, был частым гостем у богатых людей, которых за глаза называл сволочью, и все знали это и все-таки прощали ему, что ж, мол, взять с Алешки! По наружности он был породист, рослый, плотный, бритое полное лицо его было женственно, пенсне при слегка откинутой голове весьма помогало ему иметь в случаях надобности высокомерное выражение; одет и обут он был всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, — признак натуры упорной, настойчивой, — постоянно играл какую-нибудь роль, говорил на множество ладов, все меняя выражение лица, то бормотал, то кричал тонким бабьим голосом, иногда в каком-нибудь „салоне" сюсюкал, как великосветский фат, хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивленно, выпучивая глаза и давясь, крякая, ел и пил много и жадно, в гостях напивался и объедался, по его собственному выражению, до безобразия, но, проснувшись на другой день, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу: работник был он первоклассный».
Вот такой портрет «красного графа» Алексея Толстого оставил нам нобелевский лауреат Иван Бунин. Приведем и такую бунинскую характеристику Толстого: «Это был человек во многих отношениях замечательный. Он был даже удивителен сочетанием в нем редкой личной безнравственности… с редкой талантливостью всей его натуры, наделенной к тому же большим художественным даром».
В апреле 1922 года бывший глава белогвардейского «Северного правительства» Н. Чайковский обвинил Алексея Толстого в политической беспринципности, на что писатель ему ответил «Открытым письмом». В нем Алексей Толстой говорил: «…Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам. В эпоху великой борьбы белых и красных я был на стороне белых. Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед… Но Россия не вся вымерла и не пропала. 150 миллионов живет на ее равнинах, живет, конечно, плохо, голодно, вшиво, но, несмотря на тяжкую жизнь и голод, — не желает все же ни нашествия иностранцев, ни отдачи Смоленска, ни собственной смерти и гибели». И еще в этом «Открытом письме» Толстой говорил: «…Я не могу сказать, — я невиновен в лившейся русской крови, я чист, на моей совести нет пятен… Все, мы все, скопом соборно виноваты во всем свершившемся. И совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный вколотить в истрепанный бурями русский корабль…» Несмотря на дружбу с некоторыми писателями, у Толстого отношения с другими бывшими, особенно с политиками, не сложились. Он вообще эмиграцию обозначил на самарско-французский лад как «пердю-монокль — и только…»
Однако на «истрепанный русский корабль» не спешил, только из Парижа перебрался в Берлин. («Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают, как никто. Большевизм здесь не будет, это уже ясно…», — писал Толстой Бунину 16 ноября 1921 года.) В Берлине Алексей Толстой пишет роман «Аэлита» (1922), повесть «Рукопись, найденная в мусоре под кроватью» (1923).
В мае 1923 года приезжает в Москву на «разведку», а летом того же года принимает решение вернуться в советскую Россию, о чем сообщает в статье «Несколько слов перед отъездом»: «Я уезжаю с семьей на родину навсегда… Я еду на радость? О, нет: России предстоят нелегкие времена». 1 августа с семьей Алексей Николаевич Толстой появился в Петрограде. Любопытно вспомнить, что говорил Толстой 5 лет назад, в августе 1918 года, когда добрался до Одессы: «Вы не поверите, до чего я счастлив, что удрал, наконец, от этих негодяев, засевших в Кремле…»
И вот сам, добровольно, Толстой отправляется к этим самым «негодяям». Возникает вопрос: во имя чего? Только ли для того, чтобы «хоть гвоздик собственный вколотить в истрепанный бурями корабль»?.. 11 января 1933 года в «Литературной газете» Толстой сделал такое признание: «Если бы не было революции, в лучшем случае меня бы ожидала участь Потапенко: серая, бесцветная деятельность дореволюционного писателя. Октябрьская революция как художнику мне дала все…» Да, Алексей Николаевич Толстой получил все: был удостоен всех мыслимых в советское время наград и званий и возведен в ранг классика советской литературы. В ноябре 1936 года произошла встреча Алексея Толстого с Иваном Буниным в Париже, куда приехал по делам советского государства «красный граф». Вот что вспоминает об этом Бунин: «„Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?" — спросил он, вполне откровенно насмехаясь над своим большевизмом, той же скороговоркой, и продолжал разговор еще на ходу: — Страшно рад видеть тебя и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России… Я перебил, шутя: — Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены. Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью: — Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?..»
Действительно, Алексей Толстой в советской России преуспел, хотя Маяковский горячился и кричал о том, что Толстой не въедет в СССР на белом коне своего полного собрания сочинений, но он въехал. И даже гарцевал на этом белом коне. В 1928 году была опубликована вторая книга «Хождения по мукам» — «Восемнадцатый год». У Толстого была творческая особенность: по нескольку раз переделывать ранее написанное. Так вот, «Сестры» имели три редакции, в которых полностью изменилась политическая окраска романа. Начатый в эмиграции, антисоветский роман превратился, как бы в вывернутый наизнанку, роман просоветский. О направленности «Восемнадцатого года» и говорить излишне.
В 1929 году Толстой приступил к «Петру Первому», образ которого он нарисовал, исходя из концепции «исторической прогрессивности». И весь роман аккуратно наложился на современность. Таким же образом строил Толстой и пьесу об Иване Грозном, подыгрывая власти и оправдывая ее репрессивную политику. А популярный «Золотой ключик, или Приключения Буратино», которой писатель затем превратил в пьесу и фильм?.. Там все было построено прозрачно: золотой ключик к дверям «страны счастья», а «страна счастья» — это, естественно, «Страна Советов». И уж совсем подхалимским получился роман «Хлеб» (1937). В депутатском архиве Толстого, а он был депутатом Верховного Совета СССР, сохранились письма-отклики на его «Хлеб».
Вот выдержки из одного из них, написанного в ноябре 1937-го: «Алексей Толстой! Сегодня я сняла со стены ваш портрет и разорвала его в клочья. Самое горькое на земле — разочарование. Самое тяжелое — потеря друга. И то и другое перед вами. Я ставила вас выше М. Горького, считала вас самым большим и честным художником. Андре Жид писал: „…я хотел бы всю жизнь, при малейшем ударе издавать звук чистый, честный и подлинный: все люди, которых знаю я, звучат фальшиво…" Вы казались мне тем инструментом, который никогда, ни в каких условиях не может издать фальшивую ноту. И вдруг я услышала вместо прекрасной мелодии захлебывающийся от восторга визг разжиревшей свиньи, услышавшей плеск помоев в своем корыте… Я говорю о вашем романе „Хлеб"… Мне стало стыдно, горько и очень-очень больно. Ведь вы наблюдательный, умный, чуткий человек с огромным сердцем, вы, написавший „Гадюку", „Хождение по мукам", „Морозную ночь", вы, так умевший передать всю „милую тяжесть любви", проникший в тайное тайных человеческой души и с опытностью мастера разбиравшийся в сложной технике Жизни… И вдруг вы вступили в свору завывающих с пеной у рта подхалимов, двурушников, разбивающих лоб от усердия кликуш… Неужели вы не видите объективной действительности? Где ваша орлиная зоркость? Андре Жид за два месяца пребывания в СССР сумел разглядеть то, чего не увидели вы, живущий здесь постоянно. Как не стыдно вам присоединяться к хору, вопящему, что „у нас светлая, радостная, счастливая жизнь, данная нам любимым Сталиным". Неужели вы не чувствуете всей духоты атмосферы, в которой задыхается 170 000 000 советских людей? Неужели вы не видите буквальной нищеты во всем Союзе? Или вы оторвались от подлинной жизни?.. Страх — вот доминирующее чувство, которым охвачены граждане СССР. А вы этого не видите? Ваши глаза затянуты жирком личного благополучия или вы живете в башне из слоновой кости?..» И в конце этого бурно-негодующего письма: «Я вас, как художника, искренне любила. Сейчас я не менее искренне ненавижу. Ненавижу, как друга, который оказался предателем. И я плюю вам, Алексей Николаевич, в лицо сгусток своей ненависти и презрения! Плюю!!!»
Письмо не подписано, а стало быть, и отвечать нет необходимости. В глубине души Толстой, наверное, понимал, что он — всего лишь акробат в советском цирке, но публично, на людях, он провозглашал: «Да здравствует вдохновитель нашего советского творчества товарищ Сталин!» (выступление на митинге в клубе писателей 19 марта 1941 года). Рабоче-крестьянский граф четко понимал, кто заказывает музыку и кто правит балом, и он был в первом ряду, в обслуге, «с салфеткой в руке», по выражению Аркадия Беленкова. Подвыпив, среди друзей Толстой бахвалился: «Меня Сталин любит!» И еще пикантная деталь. На вопрос, в каком жанре ему приятнее всего пишется, Алексей Николаевич отвечал: «Больше всего люблю писать: сумма прописью…» «Гиперболоид инженера Гарина» — фантастическая вещь. Но жизнь самого Алексея Толстого еще более фантастична. И в качестве справки: в послевоенные годы вышло полное собрание сочинений в 15-ти томах, а всего за советский период произведения Толстого издавались 1 474 раза, они выходили на 78 языках народов СССР общим тиражом в 153,7 млн. экз. Эти данные всего лишь на 1982 год. Хождение по мукам? Да. Но и по райским кущам тоже.
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
