В философском энциклопедическом словаре (1983) Луначарский отсутствует. Не философ. А как же богостроительство? «Религия без Бога» как «религия надежды»? Это «реакционное религиозно-философское течение, возникшее в годы реакции (после поражения революции 1905–1907) среди неустойчивых мелкобуржуазных элементов русской социал-демократической интеллигенции (Богданов, Базаров, Юшкевич, Луначарский и др.)», которое осудил Ленин в 1909 году как течение, порвавшее с социализмом? Ведь было. Были и другие философские искания Луначарского, утверждавшие «нового Бога — коллектив», что «религия — это энтузиазм» и прочее. Были споры с Бердяевым. Нападки на Ницше как на истеричного апологета «ходульного сверхчеловечества». И в то же время восхищение Ницше, который, согласно Луначарскому, в человеке «любил полет, порыв, любил его, как мост, ведущий в эдем будущего, как стрелу, направленную на другой берег, он любил в нем еще не законченного Бога» («Этюды», 1922). И, наконец, раннее изучение философии в Цюрихском университете под руководством Рихарда Авенариуса. Так что в философичности Луначарскому никак нельзя отказать.

Но Луначарский еще и литературный критик, публицист, драматург, искусствовед, театровед, государственный деятель советской России и «один из видных строителей социалистической культуры». Личность многогранная. Яркая. Разумеется, противоречивая: кому Луначарский был люб, а кто-то его третировал и ненавидел, особенно на посту наркома просвещения.

такую эпиграмму написал на Луначарского Архангельский. А родился мальчик Анатолий вне официального брака: его настоящим отцом был управляющий контрольной палатой в Пскове Александр Антонов, но фамилию и отчество он носил от законного мужа матери Василия Луначарского. Любители фрейдизма в этой истории могут с удовольствием половить рыбку, ну, а нам предстоит весьма кратко изложить жизнь и деятельность будущего наркома.

Анатолий Луначарский учился в 1-й киевской гимназии, учился небрежно и плохо, даже в одном из классов был оставлен на второй год, но с удовольствием занимался самообразованием, изучил французский и немецкий языки, увлекался историей искусств. Но это все.

«В 15 лет был знаком не только с нелегальными брошюрами по марксизму, но проштудировал первый том „Капитала"».

Снова мы с вами сталкиваемся с пылким юношей, который обуян мечтой осчастливить русский народ с помощью марксистских выкладок. Старая Россия — для них ничто, новая, будущая — все! Не случайно одно позднее рассуждение Луначарского: «Почти у всякой русской писательской могилы, у могилы Радищева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Толстого и многих других, — почти у всех можно провозгласить страшную революционную анафему против старой России, ибо всех она либо убила, либо искалечила, обузила, обрызгала, завела не на ту дорогу. Если же они остались великими, то вопреки этой проклятой старой России, и все, что у них есть пошлого, ложного, недоделанного, слабого, — все это дала им она».

Вы чувствуете, как в этих фразах Луначарского клокочет революционность, бунтарство? Оно и приводило Луначарского не раз к заключению: сидел он в одиночной камере Таганской тюрьмы, сидел в знаменитых петербургских «Крестах», ссылался в Вологду. Но везде свою неволю обращал в учебу. Так, в Москве, в Таганке Луначарский освоил английский язык, «прочитал целую библиотеку книг, написал множество стихотворений, рассказов, трактатов… К этому времени (к осени 1899 года. — Прим. Ю.Б.) относится окончательная выработка моих философских воззрений», — отмечал Луначарский.

Своим непосредственным учителем марксизма Луначарский считал Павла Аксельрода. С Лениным, который ценил ораторский талант Луначарского, он познакомился позднее. К большевикам Луначарский примкнул в 1903 году. Участвовал в работе многих партийных съездов, выступал в большевистских газетах «Вперед» и «Пролетарий». Был период, когда Луначарский порвал с Лениным (из-за идей богостроительства), но потом опять с ним сблизился. В 1908 году Андрей Белый считал, что Луначарский входил в четверку ведущих публицистов России наряду с Дмитрием Философовым, Николаем Бердяевым и Евгением Аничковым.

Находясь в плену большевистских иллюзий, Луначарский высоко ставил значение пролетариата и считал, что он уже «потому свят, что защищает человечество». Луначарский проповедовал героизм, активную деятельность и бодрость, «дух творчества, надежды», свой неоромантизм он противопоставлял глубокому пессимизму и мещанству Брюсова, Мережковского, Сологуба (работы «Основы позитивной эстетики», «Искусство и революция», «Марксизм и эстетика», «Русский Фауст» и многие другие). На Капри Луначарский выступал с лекциями в Первой высшей социал-демократической пропагандистско-агитаторской школе. Он вообще выступал везде и много.

В 1911–1915 годах Луначарский жил во Франции. Будучи постоянным корреспондентом газет «Киевская мысль» и «День», печатал литературные и театральные рецензии, обзоры выставок живописи, отчеты о поездках по городам Италии. Из Франции перебрался в Швейцарию, близко сошелся с Роменом Ролланом и там, в Швейцарии, встретил весть о революционных событиях в России. В мае 1917 года приехал в Петроград, подвергся аресту Временного правительства за государственную измену и снова очутился в «Крестах». Был освобожден, а тут подоспел и Октябрь. С 1917 по 1929 год Луначарский — народный комиссар просвещения в советском правительстве.

Началась новая жизнь. От теории революции к ее практике. 28 октября Луначарский пишет письмо жене — Анне Малиновской: «Переворот был сюрпризом и со стороны легкости, с которой он был произведен. Даже враги говорят: „Лихо"… Как-никак, а жертв чрезвычайно пока мало. Пока. С ужасом думаю, не будет ли их больше. Если ты получила предыдущие письма, — то знаешь, что я всегда рисовал себе отчетливо все подавляющие трудности, с которыми встретится Советская власть. Но они в 1000 раз превзошли все ожидания. Да, взять власть оказалось легко, но нести ее!..»

На следующий день, 29 октября 17-го: «…Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать. Я отойду и буду ждать, что пошлет судьба… Лучше самая большая беда, чем малая вина. Каким кольцом ненависти мы окружены! Как тяжело…»

Да, пожалуй, Луначарский был одним из самых совестливых советских наркомов. Его глубоко печалили нападки и запрещения «не только буржуазных, но и социалистических газет», «некоторые закрытия и аресты» Его возмущала масса «грубых ошибок», совершаемых «большевистскими военными бурбонами».

Это был нарком, выпадавший из общего строя. Кстати, когда его только назначили на пост, в Академии наук старый академик Карпинский спрашивал своих более молодых коллег: «Что вам известно о вновь назначенном министре просвещения?» Одни отвечали: «Философ». Другие: «Музыкальный критик. У него статьи о музыкальной драме, Рихарде Штраусе, Вагнере…» Третьи: «Как же, это известный литературовед!»

Но когда Луначарский заступил «на вахту», все уже знали нового наркома. Он работал по 16 и более часов как нарком и как творец — писал пьесы, статьи, стихи. На ниве культуры и просвещения он многое сохранил, многое спас и не только по роду своей деятельности, но и потому, что был благожелателен, хорошо понимал трудную работу художника, понимал и то, как художнику всегда нужна поддержка. Принадлежа к советской государственной элите, Луначарский стремился привлечь старую интеллигенцию к сотрудничеству с советской властью.

Ну, а теперь посмотрим на наркома ироническими глазами Корнея Чуковского. Вот записи из его дневника.

«14 февраля 1918. У Луначарского. Я видаюсь с ним чуть не ежедневно. Меня спрашивают, отчего я не выпрошу у него того-то или того-то. Я отвечаю: жалко эксплуатировать такого благодушного ребенка. Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нибудь, сделать одолжение — для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо — источающее на всех благодать: — Пожалуйста, не угодно ли, будьте любезны, — и пишет рекомендательные письма ко всем, к кому угодно — и на каждом лихо подмахивает: Луначарский. Страшно любит свою подпись, так и тянется к бумаге, как бы подписать. Живет он в доме Армии и Флота — в паршивенькой квартирке — наискосок от дома Мурузи, по гнусной лестнице. На двери бумага: „Здесь приема нет. Прием тогда-то от такого-то часа в Зимнем Дворце, тогда-то в Министерстве просвещения и т. д." Но публика на бумажку никакого внимания, — так и прет к нему в двери, — и артисты Императорских театров, и бывшие эмигранты, и прожектеры, и срыватели легкой деньги, и милые поэты из народа, и чиновники, и солдаты — все — к ужасу его сварливой служанки, которая громко бушует при каждом новом звонке. „Ведь написано". И тут же бегает его сынок Тотоша, избалованный хорошенький крикун, который — ни слова по-русски, все по-французски, и министериабельно-простая мадам Луначарская — все это хаотично, добродушно, наивно, как в водевиле.

При мне пришел фотограф — и принес Луначарскому образцы своих изделий — „Гениально!" — залепетал Л. и позвал жену полюбоваться. Фотограф пригласил его к себе в студию. „Непременно приеду, с восторгом". Фотограф шепнул мадам: „А мы ему сделаем сюрприз. Вы заезжайте ко мне пораньше, и, когда он приедет, — я поднесу ему Ваш портрет… Приезжайте с ребеночком, — уй, какое цацеле…

В Министерстве просвещения Луначарский запаздывает на приемы, заговорится с кем-нибудь одним, а остальные жди по часам. Портрет царя у него в кабинете — из либерализма — не завешен. Вызывает посетителей по двое. Сажает их по обеим сторонам. И покуда говорит с одним, другому предоставляется восхищаться государственной мудростью Анатолия Васильевича… Кокетство наивное и безобидное…"»

15 октября 1918. «…Явился Луначарский, и сейчас же к нему депутация профессоров — очень мямлящая. Луначарский с ними мягок и нежен. Они домямлились до того, что их освободили от уплотнения, от всего…»

И далее в тот же день: «…Луначарский источал из себя какие-то лучи благодушия. Я чувствовал себя в атмосфере Пиквика. Он вообще мне в последнее время нравится больше — его невероятная работоспособность, всегдашнее благодушие, сверхъестественная доброта, беспомощная, ангельски-кроткая — делают всякую насмешку над ним цинической и вульгарной. Над ним так же стыдно смеяться, как над больным или ребенком. Недавно только я почувствовал, какое у него больное сердце. Аминь. Больше смеяться над ним не буду».

9 июля 1919. «Был сегодня у Мережковского. Он повел меня в темную комнату, посадил на диванчик и сказал:

— Надо послать Луначарскому телеграмму о том, что „Мережковский умирает с голоду. Требует, чтобы у него купили его сочинения. Деньги нужны до зарезу"».

Такие примеры можно множить и множить. Но есть воспоминания и другого рода:

«Как-то раз один из старых друзей Анны Ахматовой пригласил ее к себе. Одновременно в гости ожидался тогда пролетарский вельможа Луначарский. Встреча была задумана с тайным желанием помочь писательнице восстановить старые связи, так как когда-то, до коммунистической революции, Ахматова и Луначарский встречались в литературных салонах.

Он вошел важный и толстый. И когда ему представили поэтессу, изобразил на своем жирном лице рассеянное равнодушие. И небрежно уронил:

— Мы, кажется, знакомы?

Перед ним сидела худощавая стройная женщина, с таким тонким, одухотворенным лицом, которое, увидев один раз, никогда не забудешь. Она спокойно подала ему узкую, красивую руку и очень вежливо ответила:

— Не припомню.

В тайниках души хозяин и гости были восхищены ответом Ахматовой, но план хозяина был разрушен» («Минувшее», № 21).

Увы, спустя годы, изменил свое отношение и Корней Чуковский. «О Луначарском я всегда думал как о легкомысленном и талантливом пошляке и если решил написать о нем, то лишь потому, что он по контрасту с теперешним министром культуры — был образованный человек» (12 апреля 1965).

Несколько дней спустя: «Держу корректуру 2-го тома. Отвратителен Луначарский».

Так быстро забыл Корней Иванович все хорошее в Луначарском?.. Нетерпимо относился к наркому, точнее, к пьесам Анатолия Васильевича, которые Луначарский писал: «Я просто хотел забыться и уйти в царство чистых образов и чистых идей», — Марк Алданов. «Этот человек, живое воплощение бездарности в России, просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого, отечески отмечает, что можно, чего нельзя. Пьесы г. Луначарского идут в государственных театрах, и, чтобы не лишиться куска хлеба, старики, знаменитые артисты, создававшие некогда „Власть тьмы", играют дево-мальчиков со страусами, разучивают и декламируют „гррр-авау-пхоф-бх" и „эй-ай-лью-лью"…»

Да, пьесы Луначарского, все эти «Идеи в масках», — не всем нравились и ныне забыты, так же как и его статьи, типа «Ленин и литературоведение», хотя специалисты иногда вспоминают «драмолетты» Луначарского («Королевский брадобрей», «Король-художник», «Освобожденный Дон Кихот» и т. д.). Вполне может быть, что в этих «драмолеттах» Луначарский пытался забыться, уйти от реальной действительности. В работе «От Спинозы до Маркса» (1925) он писал: «История совершается и еще долго будет совершаться среди крови и слез. Изменить это положение вещей никто не в состоянии».

Когда-то Луначарскому понравилась фраза Александра Скрябина: «Самая большая власть — власть обаяния, власть без насилия». Но куда там без насилия?! А раскулачивание крестьян, а аресты и ссылки, а засилье цензуры?.. «Гнилой либерал» Луначарский был против всего этого. Он был белой вороной в черной стае правителей, и с каждым годом все белее. Он чувствовал себя, по свидетельству современников, «полуопальным», «инородной фигурой».

В 1929–1933 годах он — формально председатель Ученого совета при ЦИК СССР, фактически «не у дел». Входит в состав советской делегации по разоружению при Лиге Наций и находится в длительных командировках за рубежом. В 1933 году назначен послом СССР в Испании. Будучи тяжело больным, скончался по дороге к месту назначения. Смерть прервала диктовку статьи о Марселе Прусте.

«Луначарский был болен, — вспоминает Владимир Лидин, — ему запрещено было, наверно, три четверти из стоявшего на столе, и, глядя на бутылки с вином и придвигая к себе стакан с молоком, он с грустной иронией сказал:

— А Луначарский пьет молоко…»

Он ощущал себя больным и старым: «Боже — как я стар. Как Пер Гюнт» (ноябрь 1930).

Менее чем за два года до смерти, в феврале 1932 года, Луначарский писал: «В сущности, как-никак, я живу на земле последние годы. Не подумай, что я собрался умирать. Нет, я очень охотно прожил бы еще (и, вероятно, проживу) лет до 65… Так вот: я очень счастлив думать, что мне осталось еще лет 9, в которые я буду иметь ясную голову, горячее сердце, жадные к миру глаза, уши, руки, желание творить, пить счастье и учить быть счастливым. Но не следует ли из этого все-таки, что надо стараться придать отныне своей жизни, так сказать, более торжественный характер? Именно характер теплого, ясного вечера, с пышным закатом, с благоухающими цветами в наполненном вечерними бликами и тенью садом?.. Читать только существенное, мудрое, прекрасное? Писать только большое, нужное?… Вообще жить так, чтобы каждый час пролетал на медленных и широких крыльях. Чтобы не уходил, а приобретался. Чтобы в час смерти оказаться не растратчиком, а обладателем такой богатой внутренней жизни, чтобы естественно выросло чувство: этому не может быть конца. Как ты думаешь?.. Я — натура довольно богатая и щедрая. Это не плохо. Но я недостаточно сосредоточен… Конечно, пути человека зависят не только от него. Есть неотвратимая судьба, случайность — тюхе, как называл это Гете. Но очень многое зависит от „даймона", т. е. от своего собственного самого лучшего „я"… Я вовсе не хочу стать ни святым, ни педантом, ни замкнутым философом: наоборот, я хочу быть веселым мудрецом. Хочу быть золотым, как начало осени, а не голым и пустым, как конец ее жизни. Жизнь моя, в общем, была счастливой… Но я хочу быть еще счастливее в последние годы…»

Эти строки Луначарский писал жене, Наталье Розенель, 16 февраля 1932 года. И еще выдержка из письма (4 марта 1932): «Если сердце не будет слишком шалить — то я еще лет 10 проживу! Больше, пожалуй, не надо. Но жить хорошо… Любовь на первом плане. Благодаря тебе я богат любовью. Потом природа. Она все больше меня привлекает. Жаль, что я не был и в молодости спортивно развитым человеком. Все искусства. Великолепная вещь — человеческая мысль. Политика сейчас — горька…»

«Горька» — это сказано весьма осторожно.

Продолжал Луначарский и писать стихи. Вот одно из них, написанное в Женеве:

Строящийся в СССР социализм — это «пустая мечта»? Стало быть, зря провозглашал: «Мы люди нового утра!»

Луначарский умер в Ментоне, в курортном городке на Лазурном берегу. В рождественскую ночь 25 декабря разбудил жену: «Будь готова. Возьми себя в руки. Тебе предстоит пережить большое горе». А врачу, предложившему ему ложку шампанского, сказал: «Шампанское я привык пить только в бокале. И причины изменять своим привычкам не вижу и сейчас».

Через несколько часов Анатолий Васильевич умер. Он прожил 58 лет. Обе жены Луначарского пережили его значительно: первая — Анна Малиновская (1883–1859) и вторая — Наталья Розенель (1902–1968). Первая была писательница, вторая — актриса. Луначарский познакомился с Розенель в 1922 году и ради нее оставил жену, с которой прожил 20 лет, и сына. И, сменив кремлевскую квартиру на апартаменты в Денежном переулке, в 47 лет начал новую жизнь. Вот уж поистине «Миноносец „Легкомысленный"», как назвал его когда-то Владимир Ильич. А можно сказать иначе: Луначарский не устоял перед красотой.

По воспоминаниям Александра Менакера, Розенель не блистала талантом, зато пленяла умом, воспитанностью и утонченностью. Она была образцом женской красоты 20-х годов. Один немецкий журнал назвал ее «самой красивой женщиной России». У нее были удивительно правильные черты лица, с легкой горбинкой нос (семейство Сац — никуда не денешься) и крошечная мушка на щеке. И русалочьи зеленые глаза… Вокруг Луначарского и его молодой жены ходило множество слухов, легенд, стихов. Популярны были строки Демьяна Бедного:

Гуляли подпольно и такие стихи:

Далее про Калинина, Буденного, но это уже к теме Серебряного века никак не относится. Напоследок приведем строки самого Луначарского из его поэмы «Концерт» (у него было два хобби — бильярд и стихи), строки эти сегодня звучат как-то особенно актуально: