26 сентября 1907 года Лев Николаевич Толстой читал вслух своим родным и гостям рассказы Куприна «Ночная смена» и «Allez!». По окончании чтения Толстой сказал: «Как это верно! Ничего лишнего. Из молодых писателей нет ни одного близко подходящего Куприну». К толстовской оценке Александр Куприн шел долгим и извилистым путем. Родом он был из небогатой дворянской семьи.
В раннем возрасте начал сочинять стихи. Но в дальнейшем пошел не по литературной, а по военной части. Учился в Московском кадетском корпусе и Александровском военном училище. Стал «военной косточкой», что сразу угадывалось в зрелом Куприне. Он был широкоплеч, коренаст, среднего роста с неизгладимыми чертами военной выправки и, как его герой Ромашов из «Поединка»: «всегда подтянут, прям, ловок и точен в движениях». Пришлось Куприну послужить в военном полку в Подольской губернии, и, после неудачной попытки поступить в Академию Генерального штаба, он вышел летом 1894 года в отставку в чине поручика. А дальше начались поиски своего места в жизни.
Осенью 1894 года Куприн приехал в Киев и начал регулярно выступать в печати (стихи и рассказы он писал еще в военном училище). Несколько лет Куприн скитался, меняя города и профессии, был грузчиком, землемером, псаломщиком, корректором, суфлером в театре и даже сделал попытку стать зубным врачом. То есть повидал и понюхал жизнь.
В 1897 году вышел первый сборник рассказов Куприна «Миниатюры». Но более привлекли к себе внимание читающей публики его очерки «Киевские типы». Из ранних произведений писателя выделялся рассказ «Дознание», где впервые появился любимый герой Куприна — молодой человек, мягкий, интеллигентный, рефлектирующий, совестливый, горячо сочувствующий «меньшому брату» (солдату, мужику, рабочему) и в то же время — безвольный, трагически подчиняющийся давящей силе среды и обстоятельств. После остро социальной повести «Молох» (1896) Куприн обратился к теме прекрасной, дикой и величественной природы — повесть «Олеся» (1898). Надо отметить, что Куприн всегда любил природу, простор лесов, буйство трав.
В 1925 году из Парижа он писал своей первой жене Куприной-Иорданской: «Если бы мне дали пост заведующего лесами Советской республики, я бы мог оказаться на месте…»
В конце ноября 1901 года Куприн приезжает в Петербург, и начинается наиболее яркий и плодотворный период его творческой жизни. Он пишет свои лучшие рассказы «В цирке», «На покое», «Мирное житие», «Белый пудель» и другие. В мае 1905 года появляется повесть Куприна «Поединок». Шла русско-японская война, поражения следовали одно за другим, и «Поединок» весьма громко прозвучал в обществе. Демократически настроенная критика встретила повесть восторженно, а консервативно настроенная — определила «Поединок» как клевету на русскую армию. Далее выходят в свет такие знаменитые вещи Куприна, как «Гамбринус» (1907), «Суламифь» (1908), «Гранатовый браслет» (1911). Как написал Дон-Аминадо, «пользовался немалым успехом нарочито сентиментальный, чуть-чуть слащавый „Гранатовый браслет" Куприна». В феврале 1909 года увидела свет первая часть повести «Яма», где уже не было ни грамма сентиментальности и слащавости, — зато явный перегруз натурализма.
Создавая свою «Яму», Куприн поставил перед собой высокую цель — помочь обществу очиститься от язвы проституции, считая ее «еще более страшным явлением, чем война, мор и т. д.» Но при этом Куприн вынужден был признать, что «к сожалению, мое перо слабо, и я только пытался правильно осветить жизнь проституток и показать людям, что нельзя к ним относиться так, как относились до сих пор». Купринская «Яма», как и «Поединок», была оценена неоднозначно.
В 1912–1915 годах в издательстве Маркса вышло полное собрание сочинений Куприна в 9 томах, а затем в другом издательстве — в 11-ти томах. К Куприну пришли и слава, и деньги, и у него закружилась голова. Репортеры «желтой прессы» обожали Куприна за его кутежи и скандалы. По двум столицам гуляла шутка: «Если истина в вине, то сколько истин в Куприне?» Гулял и пил Куприн, как говорится, без просыпа. Утро начинал с шампанского, а завтракал с водкой. Обожал гнать лихачей и устраивать пиры в ресторанах — в «Норде», «Капернауме», а особенно в «Вене» на углу Гоголя и Гороховой.
Ах, в «Вене» множество закусок и вина,
Вторая родина она для Куприна —
так кто-то из остряков написал о писателе. А он тем временем гулял напропалую с цыганским табором и устраивал в пьяном виде дебоши, однажды даже бросил пехотного генерала в бассейн (это случилось в ресторане «Норд»). Первая жена Куприна — Мария Давыдова, впоследствии Иорданская, пыталась остановить и образумить писателя, но не смогла. Это удалось второй жене — Елизавете Гейнрих, незаконной дочери писателя Мамина-Сибиряка. Она стала пестуньей и целительницей Куприна.
Как вспоминает одна мемуаристка: «Совсем не пить он уже не мог, но от сплошного, дикого пьянства она его отвела». Приведем воспоминания и хорошо знавшей Куприна другой мемуаристки Ариадны Тырковой-Вильямс: «Привязать на веревочку общительного и независимого Куприна было нелегко. Ему надо было всех и все повидать, всюду побывать. Он был полон любопытства к вещам, к происшествиям, к людям, к зверям. Цирк любил больше, чем театр… Несмотря на свои разгулы, Куприн был джентльмен и людей зря не задирал. Если кто-нибудь ему был не по душе, он старался с ним не разговаривать, становился вежлив до дерзости». Все это, конечно, детали, особенности личности Куприна, главное другое — его писательский талант.
Современный критик Борис Евсеев отмечает: «Куприн неподражаем. Даже велик. Велик — как чистый беллетрист-изобразитель, а вовсе не как пророк-мыслитель. Он — Репин прозы. Его славянско-тюркский „хищный" глазомер — не слабей бунинского. А вот слог — доходчивей, теплей, потаенней, стремительней. В этой тайностремительной доступности — секрет особой любви русского читателя к Куприну». Но вернемся к биографии Куприна.
В 1918–1919 годах он работал в созданном Максимом Горьким издательстве «Всемирная литература». Жил в собственном особняке в Гатчине, а потом в Гатчину пришли белые войска, и Куприн стал редактировать газету, издаваемую штабом армии генерала Юденича. Будучи возмущен жестокостью большевистского режима и участием его в разрушении традиционного уклада русской жизни, Куприн в октябре 1919 года уехал сначала в Финляндию, потом в Париж и 17 лет пробыл в эмиграции. Вдали от родины Куприн продолжает работать. Создает очерки о Франции, повести «Колесо времени» и «Жанета», автобиографический роман «Юнкера». «Я хотел бы, — говорил Куприн своему знакомому по Парижу Юрию Говоркову, — чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей. „Юнкера" — это мое завещание русской молодежи…»
Практически все произведения Куприна эмигрантского периода пронизаны ощущением грусти по уходящей России, исчезающей русской культуре. Жилось Куприну несладко. «Знаменитый русский писатель, — вспоминал коллега по перу Николай Рощин, — жил в великой бедности, питаясь подачками тщеславных „меценатов", жалкими грошами, которые платили хапуги-издатели за его бесценные художественные перлы, да не очень прикрытые нищенством в форме ежегодных благотворительных вечеров в его пользу».
Сам Куприн о своей эмигрантской жизни писал: «Жилось ужасно круто, так круто, как никогда. Я не скажу, не смею сказать — хуже, чем в Совдепии, ибо это несравнимо. Там была моя личность уничтожена, она уничтожена и здесь, но там я признавал уничтожающих, я на них мог глядеть с ненавистью и презрением. Здесь же она меня давит, пригибает к земле. Там я все-таки стоял крепко двумя ногами на моей земле. Здесь я чужой, из милости, с протянутой ручкой. Тьфу!» Своему приятелю, беллетристу Борису Лазаревскому жаловался из Парижа в письме от 10 сентября 1925 года (и, как обычно, с применением ненормативной лексики): «…Здесь скверно, как нигде и никогда еще не было. Кормят плохо. Есть некого. Выпить не с кем. Что за город, если на вопрос: „Есть ли у вас бляди?" собираются извощики, трактирщики, почтальоны, гарсоны и даже встречные, молодые и старые… И вот уже месяц ни слова по-русски! От этого такое ощущение, будто бы у меня рот заплесневел…» Худо было Куприну в Париже. На фоне нищеты и тоски резко ухудшилось здоровье, и он решил вернуться на родину, вслед за Алексеем Толстым, но при этом Куприн сказал: «Уехать, как Толстой, чтобы получить „крестинки иль местечки", — это позор, но если бы я знал, что умираю, что непременно и скоро умру, то и я уехал бы на родину, чтобы лежать в родной земле». Так оно и вышло.
31 мая 1937 года Куприн вернулся в Москву, а через год и три месяца скончался. Отъезд Куприна из Парижа вызвал многочисленные отклики в эмигрантских кругах. «Осуждать его нелегко. Могу только пожелать ему счастья», — писал Марк Алданов. Алексей Ремизов отозвался более сдержанно: «Что ж — поехал, и Бог с ним. Я его ничуть не осуждаю. А голодал он и нуждался очень. Но разве не испытывают и другие писатели эмиграции постоянную и острую нужду?» Не удалось уговорить Бунина, зато заполучили Куприна, — и в СССР ликовали. В газетах появились заявления и восторженные очерки Куприна, которые, однако, писал не он. Давний спор о том, чьим «достоянием» является Куприн — красным или белым, — окончился в пользу красных.
Александр Куприн был торжественно внесен в пантеон советской литературы. А он был ни красным, ни белым. Он был общепланетарным. Достаточно прочитать то, что он писал в парижской газете «Утро» в 1922 году: «Двадцатый век пошел еще более жадным, головокружительным темпом… Производство находится почти в полном подчинении у человека, и, по всем данным, в распоряжении у него должно было бы оказаться гораздо более свободного времени. Но нет, наоборот, мы видим, как победитель пространства с каждым днем все более и более становится рабом времени. День человека нашей эпохи — это сплошная порывистая судорога, кидающая его от слухового аппарата к телеграфному, из автомобиля в экспресс, из банка на биржу. Летят, говорят, любят и думают люди как-то мимоходом, на бегу, урывками. Нервы обострились до крайней степени, времени все более и более не хватает, бешеная быстрота жизни уже не удовлетворяет нас. Скорее, еще скорее. Минутное промедление телефонной барышни заставляет наш голос дрожать от злости. Двое суток от Петербурга до Ниццы в поезде-молнии рисуется в нашем воображении как нудная бесконечность. И как много эта жизнь, бесполезно выиграв в скорости, потеряла в красоте и в невинной радости…»
И в этой же статье о литературе: «Теперь уже немыслима очаровательная простота Мериме, аббата Прево и пушкинской „Капитанской дочки". Литература должна им (читателям) приятно щекотать нервы или способствовать пищеварению». Нет, воистину Куприн оказался если не пророком, то, по крайней мере, дальновидцем: «Человечество погрузится в тихий, послушный, желудочно-половой идиотизм». Вот так смотрел на будущее выходец из Серебряного века Александр Куприн. Смотрел с грустью и страхом.
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
