«Печальный Орфей» — так я назвал свое небольшое исследование о Ходасевиче в книге «Поцелуй от Версаче» (1998), где представлен ряд поэтов Серебряного века. По определению Николая Гумилева, «европеец по любви к деталям красоты», Ходасевич «все-таки очень славянин по какой-то особенной равнодушной усталости и меланхолическому скептицизму». Владимир Набоков считал, что Ходасевич — «крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней». Действительно, в отличие от акмеистов, символистов, футуристов и прочих «истов» начала XX века у Ходасевича кристально чистый пушкинский слог и тютчевское, космическое восприятие жизни. Но при этом неизменная тревога, ожидание и печаль: Все жду: кого-нибудь задавит
Взбесившийся автомобиль,
Зевака бледный окровавит
Торцовую сухую пыль.
И с этого пойдет, начнется:
Раскачка, выворот, беда,
Звезда на землю оборвется,
И станет горькая вода.
Прервутся сны, что душу душат.
Начнется все, чего хочу,
И солнце ангелы потушат,
Как утром — лишнюю свечу.
Кто-то определил Ходасевича как поэта одной темы — неприятия мира. Отчасти это верно. Во многих его стихах буквально клокочет протест против зла, разлитого в мире, и одновременно почти ледяное бессилие исправить все несправедливости и несуразности бытия. Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема…
Или другая вариация на ту же тему: Счастлив, кто падает вниз головой;
Мир для него хоть на миг — а иной.
Но, как часто бывает, современники не слишком ценили Ходасевича («большое видится на расстоянье»). Адепты авангарда считали его стихи «дурно рифмованным недомоганием». Острослов князь Святополк-Мирский назвал его «любимым поэтом всех тех, кто не любит поэзию». Язвительная Зинаида Гиппиус частенько бранила его в печати. Но больше всего Ходасевичу досталось от советских критиков. Его, как эмигранта, клевали нещадно. В советской России Ходасевич проходил как «один из типичных буржуазных упадочников», как «нытик мистицизма». Один критик договорился до того, что-де ахматовы и ходасевичи «организуют психику человека в сторону поповско-феодально-буржуазной реставрации». Литературная энциклопедия (1975) не могла совсем замолчать крупнейшего русского поэта, но привела о Ходасевиче лишь небольшую заметку, в которой выделила его «резкое неприятие действительности, в т. ч. советской». Инкриминировали ему, что он с 1925 года перешел в «лагерь белой эмиграции, эволюционируя все больше вправо». И в конце навесили ярлык: «Вера в незыблемость культурных ценностей сочетается у него с мыслями о безысходности бытия (какая может быть безысходность, когда социализм на дворе, — читалось в подтексте), лирическая обнаженность — с чертами усталости и цинизма, лаконизм поэтических средств — с суховатостью и дидактизмом». Вот такая оценочка. Умели унижать советские литературоведы, ничего не скажешь. Последняя книга Ходасевича — «Поэтическое хозяйство Пушкина» — вышла в России в 1924 году. Затем долгий период замалчивания, в то время как на Западе Ходасевич издавался широко. Прорыв произошел в пору перестройки и гласности. В 1989 году вышла книга Ходасевича в большой серии поэтов, в 1991-м — большой том «Колеблемый треножник», в 1997-м собрание сочинений в четырех томах. Ходасевич вернулся… Вернемся и мы к началу. В автобиографии, написанной в ноябре 1920 года, Владислав Ходасевич писал: «Родился я в Москве 16 мая 1886 года. В 1904 г. окончил Московскую 3-ю гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета. Осенью 1905 г. перешел на филологический факультет. Однако политические события того времени сделали университетскую работу невозможной, а впоследствии, когда университет вновь открылся, мне пришлось вскоре покинуть его, отчасти вследствие обстоятельств личной жизни, отчасти из-за болезни (туберкулез). Моя литературная деятельность началась в 1905 году. С тех пор я помещал свои стихи, а также критические и историко-литературные работы во многих изданиях, между прочим — в „Весах", „Золотом руне", „Перевале", „Образовании", „Современнике", „Аполлоне", „Северных записках", „Русской мысли", „Русских ведомостях", „Утре России", „Новой жизни" и др. Отдельными изданиями вышли три сборника моих стихов: „Молодость" (1908, М.), „Счастливый дом" (1914, М.) и „Путем зерна" (1920, М.), а также около 15 томов переводов (с француз. и польского)…» Далее Ходасевич указывал названия некоторых историко-литературных работ — о Пушкине, о Державине, о графине Растопчиной и о других поэтах. Здесь следует прибавить, что за всю свою жизнь Ходасевич написал более 400 статей и рецензий, более 80 статей о своем кумире Пушкине. А теперь кое-что добавим к автобиографии Ходасевича. В три года он научился читать, в четыре — увидел впервые балет и увлекся танцами, в шесть — сочинил первые стихи. Когда ему было лет 6–7, он самостоятельно отправился к даче Аполлона Майкова и, увидев на скамейке седовласого старца, спросил: «Вы поэт Майков?» — и, получив утвердительный ответ, сообщил: «А я Владя Ходасевич. Я очень люблю ваши стихи и даже могу прочесть наизусть: „Мой сад с каждым днем увядает…"» Майков выслушал со вниманием юного поклонника и даже поблагодарил, чем Владя очень гордился потом. После выхода первого сборника «Молодость» в 1908 году Ходасевич встал на стезю профессионального литератора. Стихи, переводы, критика — все это приносило мало денег, но ничего иного Ходасевич делать не мог. На всю оставшуюся жизнь он был обречен на литературно-поденную деятельность. Это бремя постоянно давило на него. Уж тяжелы мне долгие труды,
И не таят очарованья
Ни знаний слишком пряные плоды,
Ни женщин душные лобзанья…
В своем творчестве Ходасевич ратовал за «новый классицизм», за развитие традиций Пушкина и Державина и не поддавался никаким поэтическим новациям, оставаясь верным хранителем наследия золотого века — в словаре, семантике, ритмике, звукописи. В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой — твой чудотворный гений,
И поприще — волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми сынами
Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещенный веками,
Любовней и ревнивей берегу.
Ходасевич неуклонно шел к своей литературной славе, но тут произошла революция, которая «спутала все карты». Как отмечал сам поэт: «Весной 1918 года началась советская служба и вечная занятость не тем, чем хочется и на что есть уменье: общая судьба всех, проживших эти годы в России». В тяжеленных условиях Ходасевич продолжал работать, писать и переводить, переехал из голодной и холодной Москвы в Петроград, но и там оказалось не лучше. К этому прибавилось тяжелое заболевание. А дальше слово Нине Берберовой, которая стала третьей женой Владислава Ходасевича: «…Говорили, что скоро „все" закроется, то есть частные издательства, и „все" перейдет в Госиздат. Говорили, что в Москве цензура еще строже, чем у нас, и в Питере скоро будет то же…. и в этой обстановке — худой и слабый физически Ходасевич внезапно начал выказывать несоответственную своему физическому состоянию энергию для нашего выезда за границу. С мая 1922 года началась выдача заграничных паспортов — одно из последствий общей политики НЭПа. И у нас на руках появились паспорта… Но мы уезжали, не думая, что навсегда. Мы уезжали, как Горький уезжал, как уехал Белый, на время, отъесться, отдохнуть немножко и потом вернуться. В жизни мы не думали, что останемся навсегда… У нас были паспорта на три года, у меня для завершения образования, а у него — для лечения, потому что в то время простого аспирина нельзя было купить в аптеке… И мы уезжали, думая, что все попритихнет, жизнь немножко образуется, восстановится — и мы вернемся…» Не вернулись. 22 июня 1922 года Ходасевич и Берберова покинули Россию и через Ригу прибыли в Берлин. Дальше — скитания по Европе, в том числе и жизнь у Горького в Сорренто. Кстати, Ходасевича и Максима Горького связывали весьма непростые отношения. Горький мечтал, чтобы Ходасевич оставил о нем воспоминания, но при этом отмечал, что Ходасевич «действительно зол. Очень вероятно, что в нем это — одно из его достоинств, но, к сожалению, он делает из своей злобы — ремесло». Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живем.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом…
Разве это злоба? Это позиция, занятая Ходасевичем, по отношению ко всем мерзостям и злу жизни, к трагедийной судьбе человека вообще. В марте 1925 года советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении паспорта, предложив вернуться в Москву, где, по словам Романа Гуля, «сам Лев Давыдович Робеспьер отзывался о Ходасевиче крайне презрительно». Естественно, поэт отказался и уехал в Париж. Так он стал фактически эмигрантом. О парижском житье-бытье Ходасевича Нина Берберова вспоминала так: «Он встает поздно, если вообще встает, иногда к полудню, иногда к часу. Днем он читает, пишет, иногда выходит ненадолго, иногда ездит в редакцию „Дней". Возвращается униженный и раздавленный. Мы обедаем. Ни зелени, ни рыбы, ни сыра он не ест. Готовить я не умею. Вечерами мы выходим, возвращаемся поздно. Сидим в кафе на Монпарнасе, то здесь, то там, а чаще в „Ротонде"… Ночами Ходасевич пишет… Часто ночью он вдруг будит меня: давай кофе пить, давай чай пить, давай разговаривать…» О чем? О литературе. О культуре Серебряного века. О России и Москве. Перешагни, перескочи,
Перелети, пере— что хочешь —
Но вырвысь: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял — теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.
Это из сборника «Тяжелая лира» (1922), вышедшем еще в России: «…почти розановская записка, с бормочущими домашними рифмами, неожиданно короткая — как бы внезапное вторжение записной книжки в классную комнату высокой лирики» — так определил стихотворение Ходасевича Юрий Тынянов. В эмиграции Ходасевич выпустил «Антологию еврейской поэзии», написал цикл «Европейская ночь», который вошел в «Собрание стихов», вышедшее в 1927 году. «Европейская ночь» — последний печальный аккорд лиры Ходасевича. Берберова так отозвалась о своем бывшем муже (не он ее покинул, а она его бросила): «Пленник своей молодости, и иногда и ее раб (декораций Брюсова, выкриков Белого, туманов Блока), он проглядел многое или не разглядел многого, обуянный страшной усталостью и пессимизмом, и чувством трагического смысла вселенной…» Вот характерные строки — из начала стихотворения «Перед зеркалом»: Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желтосерого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, —
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?..
Юрий Терапиано вспоминал: «Обладая широкой эрудицией, сам усердный работник, Ходасевич требовал такой же работы и от других. В этом отношении он был беспощаден, придирчив, насмешлив…» Добавим, что среди молодых поэтов Ходасевич приобрел репутацию демона скептицизма. Владимир Вейдле в воспоминаниях «Ходасевич издали-вблизи»: «Утверждали, что у него был „тяжелый характер". Больше того: называли его злым, нетерпимым, мстительным. Свидетельствую: был он добр, хоть и не добродушен, и жалостлив едва ли не свыше меры. Тяжелого ничего в нем не было; характер его был не тяжел, а труден для него самого еще больше, чем для других. Трудность эта проистекала, с одной стороны, из того, что был он редкостно правдив и честен, да еще наделен, сверх своего дара, проницательным, трезвым, не склонным ни к каким иллюзиям умом, а с другой стороны, из того, что литературу принимал он нисколько не менее всерьез, чем жизнь, по крайней мере свою собственную. От многих других литераторов отличался он тем, что литература входила для него в сферу совести так же, если не больше, чем любые жизненные отношения и поступки…» И Вейдле приводит незаконченное стихотворение Ходасевича: Нет, не понять, не разгадать:
Проклятье или благодать,
Но петь и гибнуть нам дано,
И песня с гибелью одно.
Когда и лучшие мгновенья
Мы в жертву звукам отдаем,
Что ж? Погибаем мы от пенья?
Или от гибели поем?
Гибель была недалеко. Ходасевич умер, прожив 53 года. В год смерти, в 1939 году, в Брюсселе вышла его книга воспоминаний «Некрополь». Едкая, желчная, остроумная, отточенная мемуарная проза о тех, кого он хорошо знал и с кем был близок, в частности о Горьком. В заключение приведу сформулированное Владиславом Ходасевичем кредо из анкеты далекого 1915 года: «Из всех явлений мира я люблю только стихи, из всех людей — только поэтов». И Ходасевич был уверен (эта уверенность прозвучала в стихотворении «Петербург», написанном 12 декабря 1925 года): И, каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.
Чтобы понять: сбылось — не сбылось, — надо покинуть серебряный сад русской поэзии и пройтись по мичуринским аллеям советской поэзии.
|
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
