Корней Чуковский удивительно многоликий писатель. Бенедикт
Сарнов выделил шесть его ликов. Чуковский — критик, автор статей и книг о
самых знаменитых его литературных современниках (от Чехова до
Маяковского). Известнейший и любимый детский писатель, сказочник («У
меня зазвонил телефон». «Кто говорит?» — «Слон»). Переводчик (от
Шекспира до Киплинга). «Пересказал» многие шедевры мировой классики —
«Робинзона Крузо», «Барона Мюнхгаузена», «Маленького оборвыша». Еще
Чуковский — историк и исследователь русской литературы. Труды об одном
только Некрасове заняли бы несколько книжных полок. Следующая грань —
лингвист. Защитник живого языка от засилья казенных, бюрократических
речений. И, наконец, Чуковский-мемуарист, автор книги воспоминаний
«Современники», создатель знаменитой «Чукоккалы» и грандиознейшего
«Дневника», в котором Корней Иванович предстает как современный Пимен,
летописец дореволюционной и советской эпохи. Шесть ликов, шесть
граней. Но удивительно то, что одна грань этого «шестигранника»
оказалась сильнее и весомеее всего. Внучка писателя, Елена Чуковская,
пожаловалась в «Независимой газете»: Корнея Ивановича Чуковского
«воспринимают прежде всего как детского поэта, автора сказок» (15 июля
1999). То есть — Одеяло убежало, Улетела простыня! И подушка, как лягушка, Ускакала от меня. Все
знакомы с «Бармалеем» и «Мойдодыром» Корнея Ивановича, ибо, как
написала в конце 60-х годов Вера Панова: «Вот уже пятое поколение
малышей поднимается на этих книгах, забавных, чарующих, полных красок,
музыки, фантазии, радости жизни…» Но мало кто знает и читал его
исследование «Александр Блок как человек и поэт» или книгу «Высокое
искусство» об искусстве художественного перевода. Другое дело —
популярнейшая книжка «От двух до пяти», которая впервые увидела свет в
1928 году и выдержала 21 (!) издание при жизни автора. Эту книжку многие
знают назубок и с удовольствием цитируют детские перлы: «Ты не дадошь, а
я взяму». Или такой прелестный разговор: — Няня, что это за рай за такой? — А это где яблоки, груши, апельсины, черешни… — Понимаю: рай — это компот. Корней
Чуковский тщательно собирал все эти детские слова-образы:
сухарик-кусарик, парикмахер-вихромахер, компресс-мокресс и т. д. Короче,
«как ныне собирает свои вещи Олег» вместо трудно произносимого для
ребенка и непонятного — «как ныне сбирается вещий Олег». Дети обожали
Чуковского, писали ему письма, и он любил водить с ними хороводы,
называя себя «всесоюзной мамашей». Однако у «мамаши» жизнь была
далеко не сахарной. Во-первых, Чуковского мучило его происхождение: «Я,
как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей?
русский? украинец?) — был самым нецельным непростым человеком на земле…»
Во-вторых, социальный статус: «кухаркин сын» (мать прачка). Из пятого
класса одесской гимназии Чуковский был исключен, когда учебные заведения
по специальному указу «очищали» от детей «низкого происхождения»
(прообраз будущих «зачисток»?). В мае 1962 года в Англии Корнею
Чуковскому присудили почетную степень доктора литературы Оксфорда
«honoris causa». Из русских писателей до него эта степень была
присуждена Тургеневу — в 1878 году. После Чуковского почетными докторами
литературы стали Анна Ахматова и Дмитрий Лихачев. На церемонии вручения
диплома и мантии Чуковский выступил с речью на английском языке и, в
частности, вспомнил злосчастный эпизод из своей одесской юности: «…Мне
шел тогда семнадцатый год. Я был тощий, растрепанный, нелепый подросток.
Назло учителям, выгнавшим меня из гимназии, я всю осень и зиму зубрил
английские слова по самоучителю Оллендорфа, лелея обычную мечту
тогдашних неудачников: убежать куда-нибудь в Австралию». В
Австралию Чуковский не убежал, а в 19 лет пришел в редакцию газеты
«Одесские новости» и стал в ней печататься. Вскоре толкового журналиста
направили корреспондентом от газеты в Лондон. Живя в Англии (1903–1904),
Чуковский совершенствовался в английском языке, изучал английскую
литературу, писал о ней в русской печати. По возвращении на родину
Чуковский переехал в Петербург и занялся литературной критикой.
Недоучившийся гимназист оказался на редкость способным критиком и
исследователем литературы, причем Чуковский «работал» по своему
выработанному методу: «Я затеял характеризовать писателя не его мнениями
и убеждениями, которые ведь могут меняться, а его органическим стилем,
теми инстинктивными, бессознательными навыками творчества, коих часто не
замечает он сам. Я изучаю излюбленные приемы писателя, пристрастие его к
тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам и на основании
этого чисто формального, технического, научного разбора делаю
психологические выводы, воссоздаю духовную личность писателя…» Этот
метод Чуковского кому-то пришелся по нраву, кому-то, естественно, нет.
Вячеслав Иванов вписал в «Чукоккалу» следующий стихотворный экспромт: Чуковский, Аристар прилежный, Вы знаете — люблю давно Я Вашей злости голос нежный, Ваш ум веселый, как вино, . . . . . . . . Полуцинизм, популяризм, Очей притворчивых лукавость, Речей сговорчивых картавость И молодой авантюризм. «Вот
уже год, — отмечал Александр Блок в статье „О современных критиках"
(1907), — как занимает видное место среди петербургских критиков Корней
Чуковский. Его чуткости и талантливости, едкости его пера — отрицать, я
думаю, нельзя». Однако далее Блок упрекнул Чуковского в нежелании
объединить литературные явления, «так или иначе найти двигательный нерв
современной литературы». Александр Куприн был менее аналитичен. В
1908 году он сказал о Чуковском кратко: «В нем есть злость и
страстность и видно, что он много читает». А вот Василий
Розанов в «Новом времени» негодовал: «Чуковский все вращается как-то в
мелочах, в истинных, на мелких частях писателя и писательской судьбы и
дара. Он подходит к человеку, отвертывает фалду сюртука и кричит
всенародно, что у него пуговицы не на месте пришиты, а иногда что и
„торчит прорешка", и даже торчит предательский уголок рубашки через нее…
В Чуковском есть что-то полицейско-надзирательское… и признаю, когда
талантливый критик все протоколирует и протоколирует пуговицы, я зажимаю
нос и говорю: господи, как дурно пахнет! Это уже от вас, г. критик, а
не по причине пуговиц». Как всегда, сказано хлестко, по-розановски. Так что
Чуковского и бранили, и хвалили, но он продолжал делать свое «черное»
критико-исследовательское дело. До революции вышли его лучшие книги: «От
Чехова до наших дней» (1908), «Лица и маски» (1914), «Книга о
современных писателях» (1914). Чуковский отчаянно и резко боролся с
набирающей обороты массовой литературой — с «пинкертоновщиной», с
опусами Чарской и т. д. В 1912 году Чуковский переселился в
финское местечко Куоккала, где подолгу жил и раньше. Здесь он подружился
с Ильей Репиным, сблизился с Короленко, Леонидом Андреевым, Алексеем
Толстым и другими именитыми людьми, портреты которых позднее создал. В
1916 году Максим Горький пригласил Чуковского руководить детским
отделом издательства «Парус» и посоветовал самому писать для детей.
Чуковский совет воспринял, и появился на свет «Крокодил», который «наше
солнце проглотил». Это был дерзкий вызов сложившимся канонам в детской
литературе. За «Крокодилом» появились сказки в стихах «Мойдодыр» (1923),
«Тараканище» (1923), «Муха-цокотуха» (1924), «Бармалей» (1925),
«Айболит» (1929) и другие. Веселые сказки Чуковского да невеселые
отклики взрослых советских дядей и тетей на них. В 20 — 30-е годы шла
многолетняя и ожесточенная борьба с «чуковщиной». Вся казенная
педагогика, которую возглавляли жены видных деятелей ВКП(б), восстала
против детских книжек Чуковского. Сигнал к запрету и уничтожению был дан
со страниц газеты «Правда» — в номере от 1 февраля 1928 года появилась
статья Надежды Крупской «О „Крокодиле". Она начиналась со слов: „Надо ли
давать эту книжку маленьким ребятам?.." А заканчивалась словами: „Я
думаю, „Крокодил" ребятам нашим давать не надо, не потому, что это
сказка, а потому, что это буржуазная муть". Надежда Константиновна, верная подруга Ильича, так и написала: „буржуазная муть". Руководящий
сигнал был принят, и критики с яростью набросились на
писателя-сказочника: „Довольно писать о лошадках и нянях: дайте детям
тематику строящегося социализма…" А книги Чуковского — это „пошлая и
вредная стрепня". Общее собрание родителей Кремлевского детсада в
количестве 49 человек (22 рабочих, 9 красноармейцев, 18 служащих)
обсудило книги Чуковского и призвало к борьбе с „чуковщиной", так как ни
одна из его книг „не будит в ребенке социальных чувств, коллективных
устремлений" (журнал „Дошкольное воспитание", 1929, № 4). Ревнители
социалистических устоев еще долго покусывали Чуковского. В 1961 году
писатель был выдвинут на соискание Ленинской премии за книгу „Мастерство
Некрасова", и тут в ЦК полетело коллективное письмо от старых
большевиков во главе с Еленой Стасовой, в котором Чуковский был объявлен
„хамелеоном и путаником", что он-де давно служит одновременно и
революции и контрреволюции, что он „лез всюду, где только возможно, со
своими обывательскими сказками" и, вообще, „сознательно работал против
дела Ленина". В Комитете по Ленинским премиям в области литературы и
искусства состоялось бурное обсуждение: присуждать или не присуждать? 70
членов комитета проголосовали „за", 23 — „против", и таким образом в
1962 году Корней Иванович Чуковский получил Ленинскую премию. „Дневник"
Чуковского насыщен писательской горечью от несправедливых нападок,
цензуры, произвола ошалевших от самовластия чиновников и прочей
несправедливости. Дневник Чуковского, который он вел практически всю
жизнь, начиная с 13 лет, — обжигающий документ эпохи. Беспощадный и
беспристрастный ко всем современникам, и прежде всего к самому себе.
Единственная „претензия" к дневнику: в нем нет ни одного упоминания о
репрессиях. Страх преследовал Корнея Ивановича всю жизнь. Вот почему,
читая его дневник, „совесть и страх встают перед нами в неожиданном
сочетании", как подметил Вениамин Каверин. Приведем три выдержки из дневниковых записей Корнея Чуковского за один лишь 1932 год (хотя можно было выбрать и другой год). 1 июля: „Завтра уезжаю (из Кисловодска. — Прим. Ю.Б.).
Тоска. Здоровья не поправил. Отбился от работы. Потерял последние
остатки самоуважения и воли. Мне пятьдесят лет, а мысли мои мелки и
ничтожны. Горе не возвысило меня (смерть дочери Мурочки. — Прим. Ю.Б.),
а еще сильнее измельчило. Я неудачник, банкрот. После 30 лет каторжной
литературной работы — я без гроша денег, без имени, „начинающий автор".
Не сплю от тоски. Вчера был на детской площадке — единственный радостный
момент моей кисловодской жизни. Ребята радушны, доверчивы, обнимали
меня, тормошили, представляли мне шарады, дарили мне цветы, провожали
меня, и мне все казалось, что они принимают меня за кого-то другого…" 14
октября: „…Academia" до сих пор не заплатила. „Молодая гвардия" тоже.
Просто хоть помирай. У банков стоят очереди, даже в Сбербанке деньги
выдают с величайшим трудом… Подхалимляне. Писательский съезд». 22
декабря: «Ездил в Москву на пленум ВЛКСМ. В Кремле. Нет перчаток,
рваное пальто, разные калоши, унижение и боль… Моя дикая речь в защиту
сказки… Вернулся: опять осточертевший Некрасов, одиночество, каторга
подневольной работы…» Чуковский всегда много работал. «Без
писания я не понимаю жизни», — говорил он. И еще: «Я не знаю за собой
никаких талантов, кроме одного — беззаветного труженичества». В
дневниках Корней Иванович изливал свою боль и тоску, а на людях почти
всегда держался молодцом. Как вспоминает Маргарита Алигер, «ирония
всегда помогала ему жить и не покидала его до конца жизни. Однажды,
где-то в 60-х годах, пожаловавшись мне на недомогание, он, вдруг резко
изменив жалобный тон, закончил свои жалобы следующим манером: „Что уж
тут! Вероятно, все вполне естественно в 83 года. Так ли я себя
чувствовал год назад, в свои цветущие восемьдесят два!" Столь игривый
финал сразу менял тональность и помогал собеседнику, избавляя его от
необходимости лепетать беспомощные и жалкие слова…» (М. Алигер.
«Тропинка в ржи»). «Дорогой Корней! — писал американский писатель
Джон Чивер в письме от 12 ноября 1964 года. — Одно из самых приятных
воспоминаний о России — ваше веселое лицо, ваша светлая комната и блеск
вашего ума…» В дневнике Чуковского от 23 октября записано: «Вчера
был у меня Чивер, поразительно похожий на Уэллса… У меня грипп, мне
было трудно сидеть, хотелось лечь, но я так люблю его, что мне было
радостно с ним. Уходя, он обнял меня — о если б он знал, какую плохую
статейку я написал о нем!..» Через 5 лет Корнея Чуковского не
стало. Он прожил много — 87 лет. Его дети — Николай Чуковский и Лидия
Чуковская пошли по стопам отца и прочно вошли в литературу. Мы
начали рассказ о Чуковском с оценки критика Сарнова, им же и закончим:
«Сила Чуковского — в том, что он сумел создать свой жанр. Точнее —
совершенно особый художественный феномен, имя которому — „Сочинения
Корнея Чуковского"». |