– Вы о пропущенной главе «Евгения Онегина»?

– Именно о ней.

– Не скрою от вас, Холмс, что над вашим вопросом я ломал голову весь вчерашний день и все сегодняшнее утро.

– И к какому же выводу вы в конце концов пришли? Нашли решение задачи?

– Не одно решение, а целых два! – самодовольно объявил Уотсон.

– О, это плохо. Два в данном случае хуже, чем одно.

– Но вы же сами просили меня предложить по крайней мере две версии!

– Ладно, не будем препираться. Итак, ваш ответ: почему Пушкин исключил из текста «Евгения Онегина» уже написанную им главу?

– Как я уже имел честь вам доложить, тут возможны два предположения, – отвечал Уотсон. – Первое: Пушкин выкинул эту главу, потому что и без нее все понятно. Следовательно, она просто‑напросто была ему не нужна.

– Так. А второе?

– Можно также предположить, что он решил отказаться от этой главы, потому что она тормозила действие, уводила читателя в сторону.

– Резонно, – кивнул Холмс. – Все это было бы весьма правдоподобно, если бы не одно обстоятельство, о котором вы, мой бедный друг, начисто забыли.

– Какое еще обстоятельство? – вскинулся Уотсон.

– Вы совершенно упустили из виду предисловие, которым Пушкин снабдил свои «Отрывки из путешествия Онегина».

– Ах, вот вы о чем, – махнул рукой Уотсон. – Нет, Холмс! Об этом предисловии я не забыл. Я прочел его по меньшей мере четыре раза!

– И что же?

– То‑то и дело, что ничего. Читаю и ничегошеньки не понимаю. Хоть убейте! Можно подумать, что Пушкин написал это предисловие не для этого, чтобы объяснить свои намерения читателю, а напротив, чтобы как можно надежнее скрыть их от него.

– Не горячитесь, друг мой. Лучше прочтите это предисловие еще раз. Медленно, не торопясь. Впрочем, давайте‑ка прочтем его вместе.

– Охотно! – Уотсон протянул Холмсу уже порядком пострадавший от многократного чтения томик «Евгения Онегина».

– Итак, я начинаю. Слушайте внимательно! – объявил Холмс и медленно, точно взвешивая каждое слово, приступил к чтению пушкинского предисловия. – «Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить вместо девятого нумера осьмой над последнею главою «Евгения Онегина» и пожертвовать одною из окончательных строф:

Пора: перо покоя просит;

Я девять песен написал;

На берег радостный выносит

Мою ладью девятый вал –

Хвала вам, девяти Каменам…»

Холмс прервал чтение и вопросительно глянул на Уотсона.

– Ну? Что же здесь непонятного? Может быть, вы не знаете, кто такие Камены?

– Не считайте меня совсем уж невеждой! – раздраженно откликнулся Уотсон. – Я прекрасно знаю, что Камены – это музы. И я, конечно, понял, что Пушкин тут говорит о том, как велик был для него соблазн сочинить именно девять, а не восемь глав. Тут и девятый вал и девять муз… Я уж не говорю о том, что пропущенная глава была нужна ему не только для ровного счета. Нет, друг мой, тут как раз все более чем понятно. Непонятное начинается дальше.

– А дальше идет уже знакомая нам с вами ссылка на поэта Катенина, который вполне резонно, как мы уже выяснили, полагал, что пропуск целой главы вредит цельности романа и делает не совсем правдоподобным столь быстрое превращение Татьяны из уездной барышни в знатную даму.

– Нет, я не про это. Непонятное начинается еще дальше. Читайте с того места, где Пушкин говорит, что замечание Катенина кажется ему справедливым.

– Извольте, – согласился Холмс и стал читать дальше. – «Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики».

– Вот! – торжествующе воскликнул Уотсон. – «По причинам, важным для него, а не для публики». Пятый раз уже я вдумываюсь в эту загадочную фразу и ровным счетом ничего не понимаю. Что это за таинственные причины? И почему Пушкин, всегда такой прямой, так ясно и открыто высказывающий свои мысли, на этот раз вдруг решил напустить туману? В прошлом нашем путешествии, Холмс, вы дали мне понять, что у вас в руках уже имеется ключ к этой тайне.

– Ключ не ключ, но кое‑какая догадка у меня действительно возникла.

– Какая догадка?! Ну?.. Что же вы молчите! Вы же видите, что я сгораю от любопытства!

– Повторяю, пока это только догадка. Необходимо ее проверить. Вот этим, друг мой, мы с вами сейчас и займемся.

– Хоть убейте, не понимаю: что мы будем проверять? А главное, как? Каким образом? У нас ведь нет ни одного даже самого пустякового факта. Не за что ухватиться!

– Сперва всегда кажется, что не за что ухватиться, – сказал Холмс.

Подойдя к ящику письменного стола, он достал из него сложенный вчетверо лист плотной глянцевой бумаги.

– Взгляните сюда, Уотсон!

– Что это?

– Географическая карта европейской части России.

Развернув карту и разложив ее на столе, Холмс сказал:

– Попробуйте проследить маршрут путешествия Онегина. Вы смотрите в пушкинский текст, а я буду следить по карте.

Уотсон оживился.

– Я готов! – отозвался он и лихорадочно стал листать страницы «Путешествия Онегина». Найдя наконец нужное место, он деловито сказал: – В начале у Пушкина говорится, что Онегин из Москвы отправился в Нижний Новгород…

– Великолепно!.. Дальше, – отозвался Холмс, делая пометку на карте.

– Оттуда в Астрахань… А из Астрахани на Кавказ.

– Понимаю… Дальше?

– Дальше тут что‑то непонятное… «Прекрасные брега Тавриды…». Таврида – это где?

– Таврида – это Крым. А отсюда уже рукой подать до Одессы. Благодарю вас, Уотсон. Этого вполне достаточно. Моя догадка подтвердилась.

– В таком случае, может быть, вы наконец поделитесь со мной, в чем она состоит, эта ваша догадка? – не без язвительности заметил Уотсон.

– Охотно! – улыбнулся Холмс. – Я подумал, что Онегин, путешествуя по России, наверняка должен был увидеть военные поселения графа Аракчеева. И маршрут онегинского путешествия полностью это подтвердил.

– А что это за военные поселения? – недоумевающе вопросил Уотсон. – И кто он такой, этот граф Аракчеев? Я, признаться, ничего об этом не слышал.

– Стыдитесь, Уотсон! – начал Холмс.

Но Уотсон раздраженно прервал его:

– Полно вам, Холмс, попрекать меня моим злосчастным невежеством! Лучше бы взяли да объяснили, в чем тут дело.

– Извольте, – согласился Холмс. – Впрочем, я думаю, гораздо лучше будет, если о военных поселениях вы услышите не от меня, а от современников Аракчеева.

– Разумеется, это было бы лучше. Но где, черт возьми, мы с вами их найдем, этих современников?

– Ничего не может быть легче, – пожал плечами Холмс. – Включим нашу машину и перенесемся, ну, скажем, в салон Анны Павловны Шерер…

– Вы имеете в виду героиню романа Льва Толстого «Война и мир»? – сказал Уотсон не столько для того, чтобы уяснить получше замысел Холмса, сколько желая продемонстрировать перед другом свою начитанность.

– Именно ее, – улыбнулся Холмс.

– Я прекрасно помню эту даму. Но, если память мне не изменяет, в тех главах «Войны и мира», где она появляется, и речи нет ни об Аракчееве, ни о военных поселениях.

– Это не важно, Уотсон, – отмахнулся от этого возражения Холмс. – Мы с вами сами заведем разговор на эту тему. А поскольку тема эта была в те времена весьма животрепещущая… Впрочем, довольно болтовни. К делу!

Подойдя к пульту, Холмс быстро набрал код соответствующих страниц «Войны и мира», включил пусковое устройство, и в тот же миг друзья очутились в салоне Анны Павловны Шерер.

Вечер был в самом разгаре. Как выразился по этому поводу сам автор романа, «вечер был пущен, веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели». Сперва Холмс и Уотсон слышали лишь неразборчивый гул разных голосов, но вскоре из этого гула выделился хорошо им знакомый голос Пьера Безухова.

– Но Австрия… – громко сказал Пьер.

– Ах, не говорите мне про Австрию! – живо откликнулась хозяйка салона. – Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы…

– Да, а ргоро, – сказал Пьер. – Вы слыхали о беспорядках в военных поселениях?

– Я знаю одно, – холодно возразила Анна Павловна. – Наш благодетель будет верен своему высокому призванию. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он…

– Сам по себе проект, возможно, был не плох, – заметил Пьер. – Но…

– Простите, – прервал его Холмс. – Вы не могли бы объяснить нам, бедным чужестранцам, в чем состоит суть этого проекта?

Пьер искренно обрадовался, найдя в этой светской компании человека, искренне заинтересовавшегося его словами.

– Увлекшись системой комплектования армии, введенной Шарнгорстом в Пруссии, – начал он, – наш император выразил надежду, что военные поселения заменят в нашем отечестве ландвер и ландштурм и дадут возможность, в случае надобности, увеличить действующую армию в несколько раз…

– Ах, нет! – прервала его Анна Павловна. – Тут не только это. Государь так добродетелен… Поистине эту идею ему внушил сам бог…

– Да в чем она состоит, эта идея? – не выдержал Уотсон.

– Государь пожелал, – изобразив на своем лице крайнюю степень почтительности, отвечала Анна Павловна, – улучшить положение нижних чинов, дать им возможность во время службы оставаться среди своих семейств и продолжать свои земледельческие занятия, а на старость обеспечить им пристанище и кусок хлеба. С этой целью он и вознамерился учредить специальные поселения, в коих солдаты были бы одновременно крестьянами, а крестьяне оставались солдатами.

– Неужели вы всерьез считаете, что эту идею вашему императору внушил сам господь бог? – невинно вопросил Холмс.

– А вы полагаете иначе? – надменно вскинула брови Анна Павловна Шерер.

– Я слыхал, что ему внушил ее граф Аракчеев.

– Ах, совсем напротив! Граф Алексей Андреевич сперва противился этой затее…

– И не он один, – подтвердил Пьер. – Многие приближенные государя указывали на дороговизну поселений для казны и на ненадежное обеспечение ими комплектования армии…

– Но государь был тверд, – сказала Анна Павловна, изобразив на лице предельное восхищение непреклонностью императора.

– Да, – не без иронии согласился Пьер. – Он был тверд. Он сказал, что военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова.

На лице Уотсона отразился ужас.

– И что же отвечал на это граф Аракчеев? – спросил он.

– Как верный слуга государя… – начала Анна Павловна.

– К тому же не желающий потерять свое влияние на императора… – насмешливо продолжил Пьер.

На лице Анны Павловны вновь отразилось выражение самой восторженной почтительности.

– Граф лично разработал все сметы, – сказала она, – все планы и чертежи по образцу принадлежащей ему вотчины.

– Все же я хотел бы знать, – вмешался Холмс, – из‑за чего возникли беспорядки.

– Народ наш так дик и необразован, – лицемерно вздохнула Анна Павловна.

Но тут Пьеру окончательно изменила вся его выдержка.

– Ах, полно вам во всех грехах винить наш несчастный народ! – горячо заговорил он. – Будто вы не знаете, какова жизнь у этих злосчастных военных поселян. За малейшие проступки несчастные подвергаются телесным наказаниям. Система фрунтового обучения основана на побоях! В военных поселениях потребляются целые возы розог и шпицрутенов! Поселяне трудятся без устали, целые дни оставаясь под надзором начальства. Дети их более зависят от начальства, нежели от родителей, большую часть жизни своей проводя на плацу. Дочери выдаются замуж по назначению начальства!

Анна Павловна несколько раз пыталась вмешаться в этот пылкий монолог, но не так‑то просто было остановить разбушевавшегося Пьера. Ей только удалось выговорить:

– Mon Deux! Что вы говорите, сударь… Впрочем, не хотите ли перейти к столу?

Но Пьер продолжал, все более и более разгорячаясь:

– Все земледельческие работы производятся по приказам начальства, а так как многие начальники несведущи в хозяйстве и обращают внимание преимущественно на фрунтовое обучение, нередко земледельческие работы начинаются несвоевременно, хлеб осыпается на корню, сено гниет от дождей. А ежели к этому добавить еще всеобщее взяточничество начальствующих лиц, начиная от офицеров… Немудрено, что возникли беспорядки!

– В чем они выразились? – полюбопытствовал Холмс.

– Поселяне Таганрогского и Чугуевского полков в Слободско‑Украинском поселении отказались косить сено для казенных лошадей и долго сопротивлялись вызванным для их усмирения войскам. Беспорядки были подавлены вооруженной силою. Из трехсот тринадцати поселян, преданных суду, семьдесят были подвергнуты наказанию шпицрутенами, причем несколько человек умерло на месте. А граф Аракчеев…

На лице Анны Павловны появилось выражение самого непритворного ужаса. Однако она в совершенстве умела владеть собой.

– Умоляю вас, мсье Пьер, – нежно проворковала она, – не говорить дурно про графа… Да и весь этот разговор, я думаю, давно уже наскучил нашим милым гостям. Господа! Не хотите ли пройти к столу!

– Да, да, благодарю вас, – откликнулся не разгадавший ее истинных намерений Уотсон. – Только, с вашего позволения, еще один вопрос. Я бы хотел все‑таки, чтобы вы несколько подробнее охарактеризовали нам автора этого ужасного…

– Уотсон! Выбирайте выражения! – предостерегающе заметил Холмс.

– Pardon, я хотел сказать, этого оригинального проекта, – быстро поправился Уотсон.

– Вы имеете в виду графа Аракчеева? – натянуто улыбнулась Анна Павловна. – О, это великий человек!

– Разумеется! – саркастически откликнулся Пьер. – Каким еще эпитетом можно наградить могущественного временщика, влиятельного вельможу, приближенного самого государя!

– Стыдитесь, сударь! – надменно вскинула голову Анна Павловна. – Мы любим графа Алексея Андреевича не только за то, что государь осыпал его своими милостями.

– А за что же еще? – поинтересовался Холмс.

– За его высокие душевные качества! За то, что он поистине без лести предан государю. Судите сами! Будучи влиятельнейшим вельможей, как справедливо выразился сейчас мсье Пьер, граф Аракчеев, имея орден Александра Невского, отказался от пожалованных ему орденов. От ордена святого Владимира и от ордена святого апостола Андрея Первозванного. Он изволил только оставить себе на память, – вы слышите, сударь, на память! – рескрипт на орден Андрея Первозванного. Удостоившись пожалования портрета государя, украшенного бриллиантами, граф Алексей Андреевич самый портрет оставил, а бриллианты возвратил…

– Однако ж, я надеюсь, вы не станете отрицать, – холодно заметил Пьер, – что граф Аракчеев на весь свет прославился своей жестокостью.

– Граф суров, но справедлив. Перед ним трепещут, но его любят. Впрочем, не довольно ли уже об этом? Неужто вы не видите, мсье Пьер, как утомил этот разговор наших любезных гостей?

И тоном, уже не терпящим никаких возражений, Анна Павловна решительно пресекла спор:

– Господа! Не угодно ли к столу!

– Ну как, Уотсон? – весело спросил Холмс, как только они остались одни. – Я надеюсь, теперь вы поняли, что такое военные поселения и что за человек был граф Аракчеев?

– Кое‑что понял, – ответил Уотсон. – Но, признаться, не все. Суждения, высказывавшиеся на этот счет в салоне Анны Павловны Шерер, были так разноречивы…

– Ну да. Пьер Безухов утверждал одно, а хозяйка салона – прямо противоположное. Однако, я надеюсь, вы сумели сообразить, кто из них ближе к истине?

– Разумеется, я больше верю Пьеру, нежели этой даме, всякий раз лицемерно закатывающей глаза, как только речь заходит об императоре или его верном сатрапе. И все же…

– Если вам еще не все ясно, – прервал его Холмс, – давайте заглянем в современный энциклопедический словарь. Посмотрим, как трактуют этот вопрос нынешние историки.

Взяв с полки увесистый том энциклопедии, Холмс быстро отыскал нужную страницу и прочел:

– «Аракчеев Алексей Андреевич, родился а 1769‑м, умер в 1834 году. Русский государственный деятель, генерал, всесильный временщик при Александре I. С 1808 года военный министр, с 1810‑го председатель военного департамента Государственного совета. В 1815–1825‑м фактический глава государства, организатор и главный начальник военных поселений».

– Выходит, версия Анны Павловны Шерер, будто Аракчеев сперва был против идеи военных поселений, неверна? – спросил Уотсон.

– Как бы то ни было, история прочно связала эту печальную страницу российской действительности с именем Аракчеева, – сказал Холмс. – Однако погодите, историческая справка об Аракчееве, которую я начал вам читать, еще не закончена.

– Вот как? И много там еще?

– Всего два слова: «Смотри – Аракчеевщина».

– Что ж, давайте выполним это указание.

Перелистнув страницу, Холмс прочел:

– «Аракчеевщина – политика крайней реакции, полицейского деспотизма, проводившаяся А. А. Аракчеевым. Палочная дисциплина и муштра в армии, жестокое подавление общественного недовольства».

– Да‑а, – протянул Уотсон. – Видно, не зря имя человека стало нарицательным. Так вы, стало быть, предполагаете, что Пушкин уже тогда понимал, какая это была зловещая фигура?

– Предполагаю? – удивился Холмс. – Нет, Уотсон. Это слово тут неуместно. Я не предполагаю. Я это знаю точно.

– Откуда?!

– Ну, во‑первых, из довольно знаменитой пушкинской эпиграммы, которую вам, Уотсон, тоже не мешало бы знать.

И прочел на память:

«Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он – друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он, преданный без лести?

Просто фрунтовой солдат!»

– Крепко сказано, – покачал головой Уотсон.

– В особенности, если представить себе, как это звучало на фоне официального, восторженного верноподданного сюсюканья, которое только что продемонстрировала нам Анна Павловна Шерер. А ведь эта эпиграмма не единственная.

– Ну да?

– Была еще одна. Более краткая, но не менее выразительная.

Холмс продекламировал – медленно, со вкусом:

«В столице он капрал, в Чугуеве – Нерон:

Кинжала Зандова везде достоин он».

– Что это значит – «кинжала Зандова»? – не понял Уотсон.

– Занд – это немецкий студент, убивший в 1819 году реакционного писателя Коцебу, – объяснил Холмс. – Это убийство в пушкинские времена было символом революционного патриотизма. Сказав об Аракчееве, что он достоин «Зандова кинжала», Пушкин, как вы сами понимаете, весьма сурово оценил деятельность этого царского сатрапа.

– Да, – согласился Уотсон. – Пожалуй, одной этой строки довольно, чтобы понять, как Пушкин относился к Аракчееву.

– Так что, как видите, мой милый Уотсон, в нашем распоряжении вполне достаточно материала, чтобы представить себе, какими красками мог быть написан портрет Аракчеева в пропущенной главе «Евгения Онегина».

– Вот именно, Холмс! Мог быть  написан, – саркастически заметил Уотсон, сделав особое ударение на словах «мог быть». – Не забывайте, друг мой, что все это не более, чем гипотеза. Весьма интересная, не спорю, в какой‑то мере даже убедительная. Но всего лишь гипотеза!

Холмс был сильно задет этой репликой друга.

– По‑моему, мы с вами достаточно давно знакомы, Уотсон, – оскорбленно заметил он. – Кому как не вам знать, что гипотезы Шерлока Холмса всегда подтверждаются неопровержимыми уликами.

– У вас есть доказательства?

– Только одно. Но зато не вызывающее ни малейших сомнений. Спустя век после смерти Пушкина в одном из архивов было найдено письмо Катенина. Да, да, того самого Павла Алексеевича Катенина, который, как вы уже знаете, считал, что главу о путешествии Онегина ни в коем случае исключать нельзя. Так вот, в письме к Павлу Васильевичу Анненкову, первому биографу Пушкина, Катенин…

– Простите, – не выдержал Уотсон. – Это письмо доступно? С ним можно ознакомиться?

– Вполне, – сказал Холмс.

Щелкнув замком, он откинул крышку бюро и, достав оттуда весьма ветхую, стершуюся на сгибах, пожелтевшую бумагу, протянул ее Уотсону.

– Вот. Можете убедиться, что Шерлок Холмс слов на ветер не бросает.

Осторожно развернув драгоценный манускрипт, Уотсон прочел:

– «Об этой главе „Онегина" слышал я от покойного Александра Сергеевича в 1832 году, что сверх Нижегородской ярмарки и Одесской пристани Евгений видел военные поселения, заведенные графом Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения слишком резкие для обнародования, и поэтому он рассудил за благо предать их вечному забвению и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую и как бы оскудневшую».

– Понимаете, Уотсон, – подвел итог Холмс, – глава как некое художественное целое уже не существовала. А те отрывки из нее, которые можно было сохранить, Пушкин решил напечатать в виде приложения к роману.

– А что стало с другими отрывками? – поинтересовался Уотсон. – Теми, которые он изъял? Неужели они пропали?

– Трудно сказать, – покачал головой Холмс. – Может быть, Пушкин их уничтожил. А может быть, зашифровал, как известные строки десятой главы «Онегина», которые были расшифрованы в 1910 году, то есть семьдесят три года спустя после гибели поэта.

– О чем это вы, Холмс? Какие зашифрованные строки? Какая десятая глава? Значит, первоначально у Пушкина было задумано даже не девять глав, а целых десять?

– Известно, что у Пушкина было намерение продолжать роман. И это свое намерение он осуществил, начав работать над десятой главой. Однако эта десятая глава касалась таких событий, что о публикации ее не могло быть и речи. Даже просто хранить ее – и то было небезопасно. В бумагах Пушкина сохранилась запись, относящаяся к 1830 году: «19 сентября сожжена десятая песнь».

– Какой ужас!

– Но, как выяснилось впоследствии, Пушкин сжег только часть главы, написанную к тому времени. И прежде, чем сжечь, он ее зашифровал.

– Об остальном я догадываюсь, Холмс! Вы разгадали этот шифр, так же как некогда разгадали таинственный шифр пляшущих человечков…

– Полно, Уотсон! Вы мне льстите. Зашифрованные пушкинские строки расшифровал человек, обладавший специальными познаниями, которыми я, увы, не обладаю. Это был известный историк русской литературы Петр Осипович Морозов. Ему действительно удалось найти ключ к прочтению зашифрованной Пушкиным десятой главы.

– И эта утраченная глава теперь доступна каждому?

– Ну, если не вся глава, так, во всяком случае, отрывки из нее.

– Умоляю вас, Холмс! Прочтите мне хоть один из этих отрывков! Я просто умираю от любопытства, так мне интересно узнать, что это за строки, которые даже хранить было опасно!

– Извольте, – пожал плечами Холмс и прочел, не заглядывая в книгу:

«Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда…»

– Неужели это о самом…

– Вы угадали. Это об императоре Александре I. Но эти строки даже еще не самые взрывоопасные. Вот послушайте дальше:

«Витийством резким знамениты,

Сбирались члены сей семьи

У беспокойного Никиты,

У осторожного Ильи…

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал,

Читал свои ноэли Пушкин,

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал…»

– Опять кинжал! – воскликнул Уотсон. – Как видно, это у него была навязчивая идея!

– Не у него одного. В той компании, о которой рассказывается в этих стихах, разговоры о цареубийстве, тираноубийстве, как они это называли, велись постоянно.

– А что это была за компания? Кто они, все эти люди, о которых упоминает здесь Пушкин?

– Будущие декабристы. Прямые участники восстания 14 декабря 1825 года.

– Позвольте! – изумился Уотсон. – И в эту компанию Пушкин собирался ввести своего Онегина?

– А что вас тут удивляет?

– Этого пустельгу он собирался свести с самыми замечательными людьми своего времени?

– Напрасно, Уотсон, вы так пренебрежительно отзываетесь об Онегине. Он человек в своем роде замечательный. Во всяком случае, он далеко не так пуст и не так прост, как это может показаться с первого взгляда.

– Вас послушать, Холмс, так даже Молчалин, и тот не так прост. Помнится, недавно вы утверждали нечто подобное.

– Да, утверждал. И продолжаю утверждать. Молчалин тоже далеко не так прост и не так однозначен, как это вам кажется. И, я надеюсь, вам скоро представится случай в этом убедиться.