– Что с вами? – поинтересовался Холмс. – Вы выиграли крупное пари? Или, может быть, получили богатое наследство?

– Как низко, однако, вы меня цените, – усмехнулся Уотсон. – Нет, друг мой! Радость моя несравнима с любым денежным выигрышем, ибо она бескорыстна… Надеюсь, вы не усомнитесь в том, что я додумался до этого сам. Я боялся заговорить с вами об этом, но теперь, когда моя догадка получила столь авторитетное подтверждение…

– Какая догадка? О чем вы, Уотсон?

– Представьте, читая, кстати, по вашему совету, «Горе от ума», я обнаружил у автора одну весьма досадную ошибку. Я не посмел сказать вам об этом, опасаясь, что вы, как обычно, поднимете меня на смех. И вот, вообразите мою радость, когда сегодня, читая книгу Пиксанова «Творческая история „Горя от ума"», – ну да, ту самую, что вы мне дали, – так вот, читая это солидное исследование почтенного ученого, я обнаружил, что был прав.

– Да ну?

– Представьте себе! Надеюсь, вы помните, как Чацкий в самом начале пьесы говорит: «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года вдаль уедет»?

– Конечно, помню.

– Выходит, Чацкий три года не был в Москве? Так?

– Само собой. Он был за границей.

– А приятелю своему, Платону Михайловичу Горичу, он совсем другое говорит. Помните? «Не в прошлом ли году, в конце в полку тебя я знал?».

– Ну да. И что же?

– Я просто поражен, Холмс! – возмутился Уотсон. – Неужели вы при вашей редкостной сообразительности не видите, что тут у Грибоедова вопиющая несообразительность! Как это Чацкий мог знать Платона Михайловича в прошлом году в полку, если он целых три года не был на родине?

– Вы, значит, сами, без чьей‑либо подсказки заметили эту ошибку Грибоедова?

– Клянусь вам, сам! А теперь получил полное подтверждение своей правоты, прочитав у Пиксанова… Одну минуточку, сейчас я вам покажу…

Взяв в руки книгу, он быстро нашел нужное место.

– Вот, видите? Тут целая глава, которая так прямо и называется: «Мелкие недостатки сценария». И среди этих мелких недостатков чуть ли не на первом месте – указание на ту несообразность, которую заметил я. Вот, взгляните!

Холмс взял из рук Уотсона книгу и прочел:

– «Не в прошлом ли году, в конце, в полку тебя я знал?» Эта фраза неожиданна после заявления об «отъезде вдаль», в «чужие края», «на кислые воды». Изучение же рукописей устанавливает и еще один любопытный факт. В фразе «Кто на три года вдаль уедет» слово «три» написано по выскобленному, и по нижней петле, оставшейся от выскабливания, можно догадаться, что было написано «два». Таким образом, Грибоедов хотел сначала ускорить отсутствие Чацкого хотя бы на один год. Это было бы правдоподобнее, а еще лучше было бы согласовать все вышеуказанные реплики со словами, обращенными к Горичу: «…в прошлом году»…

– Ну, что? – торжествовал Уотсон. – Убедились?

Но Холмсу, судя по всему, это рассуждение маститого литературоведа показалось не вполне убедительным.

– Вы, стало быть, уверены, что Грибоедов действительно ошибся? – с сомнением переспросил он.

– Да что с вами, Холмс! – возмутился Уотсон. – Добро бы, это утверждал такой невежда, как я. Но Пиксанов… Вы ведь сами рекомендовали мне прочесть его книгу, говорили, что он в высшей степени серьезный ученый…

– Грибоедов был тоже весьма ученый человек, – возразил Холмс. – Однако вы с легкостью готовы допустить, что он ошибся. Почему же в таком случае вы не можете допустить, что ошибся исследователь?

– Свою ошибку Грибоедов мог и не заметить. А со стороны виднее, – нашелся Уотсон.

– Да? – усмехнулся Холмс. – Однако Пиксанов говорит, что Грибоедов как раз заметил, что у него выходит некоторая несообразность. Обратите внимание: сперва он хотел написать, что Чацкий отсутствовал только два  года. Но потом почему‑то зачеркнул слово «два» и написал «три». То есть вместо того, чтобы уменьшить срок отсутствия Чацкого, взял да, наоборот, увеличил его на год. Стало быть, он над этим думал? А? И, вероятно, у него были на этот счет какие‑то свои соображения?

– Вы просто придираетесь! – обиделся Уотсон.

– Да нет, я просто стараюсь исходить из фактов, – пожал плечами Холмс.

Обнаружив ошибку у самого Грибоедова, Уотсон сильно поднялся в собственных глазах. Немудрено, что он продолжал настаивать на своей правоте.

– Вы исходите не из фактов, – раздраженно заметил он, – а из того, что у Грибоедова, как вам кажется, каждое слово продумано, взвешено, рассчитано. По‑вашему, если он великий писатель, так он и ошибиться не может?

– Да нет, почему же, – сказал Холмс. – Вот, например, Лермонтов. Он бесспорно великий поэт. Однако у него сказано: «Терек прыгает, как львица, с косматой гривой на хребте». А у львицы, как известно, гривы быть не может. Грива только у льва. А у Гоголя Чичиков летом разъезжает в шубе. Как видите, и великие писатели могут ошибаться.

– Почему же тогда вы не верите в ошибку Грибоедова?

– Не то чтобы не верю, а предлагаю проверить.

– А как мы можем это проверить? – растерялся Уотсон.

– Старым, испытанным способом. Допросим свидетелей… Хочу только предупредить вас, Уотсон. Беседуя с героями Грибоедова, старайтесь, пожалуйста, не разрушать стихотворную речь. Говорите стихами. Я заметил, что это у вас иногда совсем недурно получается. Ну а если вам трудно будет точно попасть в размер или подыскать подходящую рифму, лучше промолчите. Договорились?

– Постараюсь, – пробурчал Уотсон.

Часы в большой гостиной фамусовского дома пробили восемь раз, и Лиза открыла глаза.

– Светает!.. Ах! как скоро ночь минула!

Вчера просилась спать – отказ.

«Ждем друга». – Нужен глаз да глаз,

Не спи, покудова не скатишься со стула.

Теперь вот только что вздремнула,

Уж день!.. Ой! Кто это такой?!

Прямо перед ней, откуда ни возьмись, возникли два незнакомых господина.

– Какой‑то барин. Гость. А с ним еще другой…

Ужель я сплю и это все мне снится?

Холмс прервал ее:

– Я вижу, вы неглупая девица:

Коли угодно вам считать, что это сон,

Пусть будет так. Не повредит вам он.

Извольте только ясно и правдиво

На все мои вопросы отвечать.

Я вижу, вы согласны?

– Ну и диво! – только и могла выговорить Лиза.

– Без лишних слов. Позвольте мне начать…

И Холмс продолжал без запинки, словно всю жизнь только и делал, что изъяснялся стихами:

– Вам ведом Александр Андреич Чацкий?

Скажите, как давно покинул он Москву?

– Ох, батюшки! Ну что за сон дурацкий!

– Вы не во сне. Мы с вами наяву.

Итак, я жду. Вы помните, быть может,

Его отъезд в далекие края?

– Мне мысль о том поныне сердце гложет,

Стоял он там, где вы. А так – стояла я.

Он с барышней тогда надолго расставался.

И так грустил! Слезами обливался.

«Что, сударь, плачете? Живите‑ка смеясь»,

А он в ответ: «Недаром, Лиза, плачу, –

Кому известно, что найду я, воротясь?

И сколько, может быть, утрачу!»

Бедняжка будто знал, что года через три…

– Как вы сказали? Три? А может, меньше? – прервал ее Холмс.

Уотсону тоже очень хотелось внести свою лепту в этот допрос. Но, не сумев быстро подыскать подходящую рифму, он от неожиданности перешел с Лизой «на ты»:

– Нам надо точно знать! Не ошибись смотри!

– Ах, сударь, плохо знаете вы женщин.

Мы все забудем, но разлуки час

Навеки в памяти останется у нас.

Уотсон был очень доволен результатами эксперимента.

– Ну? Что скажете, Холмс? – торжествовал он.

Но вдруг радость его угасла. На лице отразилось сомнение.

– Что это вы вдруг приуныли, дружище? – спросил Холмс.

– Я подумал: может быть, эта Лиза тоже не настоящая? Кто вас знает? Может быть, все, что она тут говорила, сочинил не Грибоедов, а наша машина.

– Ах, Уотсон, Уотсон, – укоризненно покачал головой Холмс. – Я вижу, вы все еще не научились отличать настоящие, живые стихи от кибернетических. Могу вас успокоить: та фраза, ради которой мы, собственно, и затеяли встречу с Лизой, – самая что ни на есть настоящая, грибоедовская!

Достав «Горе от ума», Холмс быстро нашел нужную страницу и прочел:

– «Бедняжка будто знал, что года через три…». Как видите, это не сконструированная нашей машиной, а настоящая Лиза утверждает, что именно три года прошло с тех пор, как Чацкий покинул Москву. И тем не менее воздержимся пока от окончательного вывода. Допросим еще одного свидетеля.

– А кого?

– Лучше всего, я думаю, Фамусова. У него должна быть хорошая память на такие вещи.

Фамусов был под впечатлением внезапного приезда Чацкого. Вспоминая свой разговор с ним, он ходил взад и вперед по комнате и раздраженно бормотал себе под нос:

– Что за комиссия, создатель,

Быть взрослой дочери отцом!

Не друг, и не родня, и даже не приятель,

А этаким явился наглецом…

– Кто наглецом? Уж вы не обо мне ли? – спросил, появляясь на пороге, Шерлок Холмс.

Фамусов был искренне удивлен:

– Об вас? Нет, я об Чацком.

– В самом деле?

А чем пред вами Чацкий виноват?

– Я ж говорю: он мне не сват, не брат,

Явился утром. Прямо без доклада.

А эта вертихвостка так и рада.

«Ах, батюшка! Сон в руку!» – говорит.

Глаза блестят, лицо так и горит…

Какой тут сон? И почему он в руку?

Ну, Чацкий! Ну и выкинул он штуку!

Три года не писал двух слов,

И грянул вдруг как с облаков…

– Три года не писал, вы говорите?

Подумайте… Проверьте… Не спешите.

И двух‑то лет, пожалуй, не прошло…

– Зря, сударь, мне перечите назло.

Четвертый год пошел. Я помню точно!

Но Холмс продолжал настаивать:

– Порою память наша так непрочна.

Быть может, все же два?

– Нет, три! Прошу понять!

Не меньше трех! Уж мне ль того не знать!

– Ну вот, дело проясняется, – удовлетворенно сказал Холмс, когда они с Уотсоном опять остались одни. – Как видите, Фамусов тоже настаивает на том, что с отъезда Чацкого прошло никак не меньше, чем три года.

– А это был настоящий Фамусов? – подозрительно спросил Уотсон.

– Я вижу, вы делаете успехи, – усмехнулся Холмс. – Не скрою, кое‑какие реплики Фамусова и в самом деле были смонтированы нашей машиной. Но главная, та, ради которой мы к нему отправились, принадлежит Грибоедову.

Холмс снова открыл «Горе от ума» и, для убедительности водя пальцем по странице, процитировал:

– «Ну выкинул ты штуку! Три года не писал двух слов и грянул вдруг как с облаков…»

– Ну, хорошо. Пусть так, – согласился Уотсон. – Но я все‑таки не понимаю, зачем нам понадобилось еще и с Фамусовым встречаться? Разве свидетельства одной Лизы было недостаточно?

– Если бы только один из персонажей комедии как‑нибудь вскользь помянул, что Чацкий уехал из России три года назад, это еще могло быть случайной обмолвкой. Но вот мы убедились, что не только Лиза, а Фамусов тоже точно называет этот срок. Все это говорит о том, что Грибоедову почему‑то очень важно было подчеркнуть, что Чацкий вернулся в Москву именно после трехлетнего отсутствия. Теперь мне совершенно ясно, что этот трехлетний срок тут не случаен.

– Что‑то я не пойму, Холмс, куда вы клоните.

– Сейчас поймете.

– Еще одного свидетеля – допросить хотите?

– На этот раз самого Чацкого. Вы не возражаете?

– О, нет! Что вы… Только у меня к вам просьба… Стоять и молчать этаким болваном мне как‑то неловко, даже унизительно. А Чацкий такой нервный…

– Перестаньте говорить обиняками, Уотсон! Скажите прямо, что вы хотите?

– Вы же знаете, я не привык говорить стихами. Мне трудно. Вы, наверно, заметили, что из‑за этой проклятой необходимости все время говорить в рифму я был вынужден даже обратиться к Лизе «на ты»…

– Еще бы мне этого не заметить! В устах такого церемонного и благовоспитанного джентльмена, как вы, это прозвучало особенно комично.

– А главное, невежливо. Уверяю вас, это первый случай в моей жизни, когда я был так фамильярен с женщиной. И надеюсь, последний. Короче говоря, я надеюсь, вы позволите мне на этот раз поговорить прозой.

– Ладно, будь по‑вашему. А чтобы вам не было обидно, я тоже перейду на прозу, – великодушно решил Холмс.