Достав с полки том полного собрания сочинений Пушкина, Холмс полистал его и, найдя нужное место, прочел:

 «Супруг – он звался Дмитрий Ларин, –

Невежда, толстый хлебосол,

Был настоящий русский барин…»

 – Разница не так уж велика, – пожал плечами Уотсон. – Разве что слово «невежда» тут есть, вот и все.

– А вы дальше, дальше прочтите! – сказал Холмс, протягивая книгу Уотсону. – Вот отсюда… Ну?.. Видите? Тут прямо сказано, что он был…

 «…довольно скуп,

Отменно добр и очень глуп», –

прочел Уотсон.

– А спустя несколько строк, – продолжал Холмс, – коротко охарактеризовав супругу этого простого и доброго русского барина, Пушкин так дорисовывает его портрет.

Взяв из рук Уотсона книгу, Холмс прочел:

«Но он любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,

Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил.

И тихо жизнь его катилась –

Под вечер у него сходилась

Соседей милая семья:

Исправник, поп и попадья –

И потужить, и позлословить,

И посмеяться кой о чем.

Проходит время между тем –

Прикажут Ольге чай готовить.

Потом – прощайте – спать пора.

И гости едут со двора».

– Нда‑а, – протянул Уотсон.

– Ну как? Убедились? – спросил Холмс. – Все точь‑в‑точь так же, как в Обломовке. День прошел – и слава богу. И завтра – то же, что вчера. Как видите, дорогой Уотсон, портрет Дмитрия Ларина, отца Татьяны, даже в деталях совпадает с портретом Ильи Ивановича Обломова, отца Илюши… Ну‑с, а теперь перейдем к его супруге. Сперва прочтите, что про нее говорится в основном тексте романа.

Уотсон взял из рук Холмса книгу и прочел:

«Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь –

Все это мужа не спросясь».

– Ну? Что скажете? – осведомился Холмс.

– Скажу, что вы несколько сгустили краски, дружище. Криминал здесь содержится лишь в одной‑единственной строчке: «Служанок била осердясь». Но нельзя же из‑за одной строчки уподоблять мать бедной Тани такому монстру, как госпожа Простакова.

– Почему ж это нельзя? Даже сам Пушкин не удержался от такого уподобления. В первом издании «Онегина» было сказано:

«Она меж делом и досугом

Узнала тайну, как супругом,

Как Простакова, управлять…»

– Так ведь то супругом! – находчиво парировал Уотсон. – А сущность госпожи Простаковой, насколько я понимаю, состоит в том, что она не только супругом управляет, а всеми. И довольно круто. Чтобы не сказать, жестоко.

– Ну, знаете, – возразил Холмс. – Матушка Татьяны тоже особой мягкостью нрава не отличалась. Даже в основном тексте романа она ведет себя почти как Простакова. «Брила лбы…». Это ведь значит – сдавала в солдаты. А вы знаете, Уотсон, какой каторгой была в ту пору солдатчина?.. А уж в черновиках… Вот, извольте прочесть первоначальный набросок этих строк.

Уотсон послушно прочел:

«Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Секала…»

Тут он запнулся:

– Не разберу, какое слово тут дальше. Кого секала?

– Ах, да не все ли равно, кого  она секала? – поморщился Холмс. – Важно, что секала ! Но и это еще не все. В конце концов дело не столько даже в сходстве родителей Татьяны с родителями Обломова, сколько в поразительном сходстве их быта, всего уклада их повседневной жизни с тем стоячим болотом, которое мы с вами наблюдали только что в Обломовке. Сперва давайте опять прочтем основной текст.

Уотсон вновь обратился к томику «Евгения Онегина»:

«Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод;

В день троицын, когда народ

Зевая слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слезки три;

Им квас как воздух был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам».

– Ну? Чем вам не Обломовка? – победно вопросил Холмс.

– Не спорю, – вынужден был согласиться Уотсон. – Некоторое сходство есть. Но разница все‑таки огромная.

– В самом деле?

– Будто вы сами не видите! Если угодно, я могу объяснить вам, в чем она заключается. Пушкин, в отличие от Гончарова, все это без всякой злости описывает. Без тени раздражения. Даже, если хотите, с любовью.

– Пожалуй. У Пушкина в изображении этой картины гораздо больше добродушия, чем у Гончарова. Но это в основном тексте. А в черновике… Взгляните!

Он вновь протянул Уотсону раскрытый том полного собрания сочинений Пушкина. Уотсон послушно прочел отмеченные Холмсом строки:

«Они привыкли вместе кушать,

Соседей вместе навещать,

По праздникам обедню слушать,

Всю ночь храпеть, а днем зевать…»

– Ну?.. Что вы теперь скажете? – осведомился Холмс.

– Нда, – вынужден был признать Уотсон. – Это уж настоящая Обломовка.

– Вот именно! В самом, что называется, чистом и неприкрашенном виде.

– И все‑таки я не понимаю, Холмс, что вы хотели этим мне продемонстрировать?

– Тем, что нарочно перепутал сны?

– Ну да… Я, конечно, сообразил, что вы хотели показать, как похожа была жизнь родителей Татьяны на жизнь родителей Обломова. И это, не скрою, блистательно вам удалось. Но какой смысл в этом сходстве? И уж совсем непонятно, какой смысл в сходстве матери Тани с госпожой Простаковой? Зачем оно понадобилось Пушкину, это сходство?

– Пушкин был верен натуре. Он рисовал то, что видели его глаза.

– Это‑то я понимаю. Но вы не вполне уразумели суть моего вопроса. Сон Обломова нужен Гончарову, чтобы показать нам детство Ильи Ильича. Чтобы нам ясно было, откуда он взялся, этот поразительный тип, почему вырос именно таким. То же и с Митрофанушкой… А Татьяна!.. Она же совсем другая! Тут только удивляться можно, что в такой вот Обломовке и вдруг этакое чудо выросло…

– Это вы очень тонко подметили, Уотсон, – кивнул Холмс. – Именно: только удивляться можно. И не исключено, что Пушкин как раз для того‑то и описал так натурально всю обстановку Татьяниного детства, ее родителей, ее среду, чтобы как можно резче оттенить необыкновенность Татьяны. Всю ее, так сказать, уникальность. Вспомните:

«Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье свой родной

Казалась девочкой чужой».

Впрочем… – Холмс задумался.

– Ну‑ну? Что же вы замолчали? – подстегнул его Уотсон.

– Вы, я полагаю, заметили, что в окончательном тексте романа Пушкин гораздо мягче изобразил быт и нравы ларинской «Обломовки», нежели в черновых набросках.

– Да, конечно. Я как раз собирался напомнить вам об этом.

– Так вот, можно предположить, что сделал он это как раз для того, чтобы появление такого удивительного существа, как Татьяна, в этом мрачном медвежьем углу, в этом стоячем болоте не казалось таким уж чудом.

– Иначе говоря, чтобы ее своеобразие, ее особенность не казалась такой уж неправдоподобной?

– Вот именно!

– Ну что ж, – согласился Уотсон. – Надо отдать Пушкину справедливость, этого он достиг. Тем более, если память мне не изменяет, он подчеркивает, что Татьяна с самого раннего детства резко отличалась и от сестры и от подруг…

– Верно, – подтвердил Холмс.

И в подтверждение этих слов Уотсона процитировал:

«Она ласкаться не умела

К отцу и матерй своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела,

И часто целый день одна

Сидела молча у окна…»

– И потом, Холмс, вы все‑таки не станете отрицать, что я был не совсем далек от истины, когда заметил, что в имении родителей Татьяны была недурная библиотека.

– Дурная или недурная, не скажу, но какая‑то библиотека безусловно была.

Он снова процитировал:

«Ей рано нравились романы.

Они ей заменяли все.

Она влюблялася в обманы

И Ричардсона, и Руссо…»

– Вот видите? – обрадовался Уотсон. – Шутка сказать! Руссо!.. Нет, Холмс, то, что Татьяна выросла именно такой, какой описал ее Пушкин, меня ничуть не удивляет. В этом я не вижу и тени неправдоподобия. Поражает меня совсем другое.

– А именно? – насторожился Холмс.

– Совершенно неправдоподобно, на мой взгляд, что эта самая Татьяна, выросшая в глуши сельского уединения, эта, как говорит Пушкин, «лесная лань», вдруг, словно по мановению волшебного жезла, превратилась в великолепную светскую даму.

– Не скрою, Уотсон, – отвечал на это Холмс. – На сей раз вы затронули действительно интересный и, смею сказать, весьма щекотливый вопрос.

– В самом деле? – обрадовался Уотсон, не избалованный комплиментами своего друга. – И как же вы объясняете этот казус? Уж не считаете ли вы, что Пушкин тут чего‑то недодумал?

– Посмотрим, – уклонился от прямого ответа Холмс. – Выяснению этого загадочного обстоятельства мы посвятим специальное путешествие. А пока, дорогой Уотсон, перечитайте внимательно соответствующие главы «Евгения Онегина». Чем лучше мы с вами подготовимся к предстоящему расследованию, тем вернее достигнем цели.