– Понимаете, какая штука, – начал Уотсон. Но тут же изумленно прервал себя. – Позвольте, Холмс!.. Я ведь не успел еще с вами и словом перемолвиться! Каким образом вам стало известно, что меня заинтересовал капитан Копейкин?

– Как всегда, все объясняется чрезвычайно просто, – благодушно рассмеялся Холмс. – Сегодня утром на вашем ночном столике я обнаружил «Мертвые души» Гоголя. Когда я взял в руки книгу, из нее выпали ваши очки. Приглядевшись, я увидал, что очками были заложены как раз те страницы, на которых напечатана «Повесть о капитане Копейкине». Видите? Здесь даже осталась небольшая вмятина…

– Поразительно! – только и мог вымолвить Уотсон.

– Приглядевшись еще внимательнее, – продолжал Холмс, – я увидел, что некоторые строки этой «Повести» отчеркнуты ногтем. Я не поленился, взял в руки лупу и убедился, что это след именно вашего ногтя. Помните, вы третьего дня чистили трубку и сломали ноготь? Должен вам сказать, Уотсон, что сломанный ноготь оставляет особенно отчетливый след. Он острее царапает и даже слегка рвет бумагу. Разумеется, увидеть это может только глаз опытного криминалиста.

– Не скромничайте, Холмс! – пылко воскликнул Уотсон. – Заметить такое мог только единственный в своем роде глаз Шерлока Холмса!

– Полноте, Уотсон… Не забывайте к тому же, что здесь, на Бейкер‑стрит, живем лишь мы с вами. И если я в последние дни не читал «Повесть о капитане Копейкине», стало быть, читали ее вы. Больше ведь некому! Простая логика, Уотсон, простая логика… Ну а следующий шаг было сделать уж совсем не трудно. Если Уотсон, подумал я, всю ночь напролет читал «Повесть о капитане Копейкине», стало быть, ему пришла в голову по поводу этой повести какая‑то любопытная мысль. Итак? Не угодно ли вам поделиться со мной вашей очередной нахальной идеей?

– Вы, как всегда, угадали, – вздохнул Уотсон. – Идея и впрямь нахальная. Но поскольку вы не раз поощряли мое нахальство…

– Не тяните, Уотсон. Переходите прямо к делу.

– Извольте. Надеюсь, вы не забыли наше путешествие, в котором вы дали мне понять, что Чичиков, герой «Мертвых душ» Гоголя, не случайно напоминает своим внешним обликом императора Наполеона?

– Разумеется, не забыл.

– В тот раз вы крепко втемяшили мне в голову убеждение, что в художественном произведении каждая подробность имеет какой‑то особый смысл. Верно?

– Само собой.

– Вот я и подумал: а зачем Гоголю понадобилось вставлять в «Мертвые души» историю про капитана Копейкина? На Наполеона Чичиков хоть немного, но все‑таки похож. А на капитана Копейкина он ведь не похож ни капельки. Даже почтмейстер, рассказавший эту историю, когда ему указали, что капитан Копейкин без руки и ноги, а у Чичикова обе руки и обе ноги целы, даже он, как пишет Гоголь, «вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной».

– Да, я обратил внимание: именно эта гоголевская фраза была подчеркнута в книге вашим сломанным ногтем, – вставил Холмс.

– Вот я вас и спрашиваю, – голос Уотсона обретал все большую уверенность, – зачем Гоголь вставил эту совершенно ненужную историю в свою поэму? Я предположил, что дело было так: Гоголь написал эту «Повесть о капитане Копейкине», думая как‑то связать ее с историей Чичикова. Но не связал. А выбрасывать ее ему было жалко. Что и говорить, история очень занятная. И написана она прелестно. Но в «Мертвых душах» она совершенно не нужна.

– Смелое заявление, – заметил Холмс.

– Не только смелое, но даже нахальное, – согласился Уотсон. – Однако вы ведь сами меня к этому призывали. Короче говоря, Холмс, я пришел к выводу, что Гоголь поступил бы разумнее, изъяв эту историю из «Мертвых душ». А если она была ему так дорога, взял бы да напечатал ее как отдельный рассказ. Вы, кажется, все‑таки шокированы моей смелостью?

– Ничуть. Я ведь вам уже говорил: лучше ошибиться, но самостоятельно, нежели высказать мысль верную, но чужую.

– Ага! Стало быть, вы уже заранее уверены, что высказанная мною мысль ошибочна?

– Я никогда ни в чем не бываю уверен заранее. Ошибочна ваша мысль или нет, это нам с вами как раз и предстоит выяснить.

– И как же мы будем это выяснять?

– Для начала спросим кого‑нибудь из персонажей гоголевской поэмы: а что они  думают про капитана Копейкина… Поехали!

Уотсон приготовился к встрече с Ноздревым, на худой конец с Маниловым или Собакевичем. Каково же было его удивление, когда вместо этих, хотя и нельзя сказать, чтобы очень приятных, но хорошо ему известных лиц, он увидал двух совершенно незнакомых дам в платьях такого причудливого фасона, какого он даже и вообразить не мог.

Дамы были заняты беседой на необыкновенно волнующую их обеих тему.

– Поздравляю вас, Анна Григорьевна! – возбужденно объявила одна. – Оборок более не носят.

– Как не носят? – взволновалась другая.

– На место их фестончики. Фестончики, все фестончики: перелинка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики, – с упоением щебетала первая.

– Мне очень стыдно, Холмс, – понизив голос, спросил Уотсон, – но я хоть и читал в свое время «Мертвые души», совершенно не помню этих двух дам. Кто они?

– Не смущайтесь, друг мой, – ответил Холмс. – Дамы эти не принадлежат к числу главных героев поэмы Гоголя. Автор даже не сообщил нам их фамилий, одну назвав «дамой приятной во всех отношениях», а другую – «просто приятной дамой».

Удовлетворив таким образом любопытство Уотсона, он учтиво обратился к даме приятной во всех отношениях:

– Простите, сударыня, что прерываю вашу интереснейшую беседу. У меня и моего друга к вам дело чрезвычайной важности. По городу, как известно, распространился слух, что будто бы под именем Павла Ивановича Чичикова скрывается некий капитан Копейкин.

– Ах да! Я слышала! – воскликнула просто приятная дама. – Капитан Копейкин – это тот раненый воин, оставшийся без руки и ноги, который был дерзок с вельможей и за то выслан с фельдъегерем из Петербурга по месту жительства…

– Полноте, Софья Ивановна! – тотчас возразила ей дама приятная во всех отношениях. – О каком вельможе вы изволите говорить? Никакой это не вельможа, а всего‑навсего чиновник временной комиссии.

– Ах, нет, Анна Григорьевна! – вспыхнула просто приятная дама. – Я точно знаю, это был вельможа. Да еще какой вельможа! У него в передней этих полковников, генералов было – что бобов в тарелке!

– А я вам говорю, – тоном, не терпящим никаких возражений, отвечала дама приятная во всех отношениях, – что никаких генералов там и в помине не было. Капитан Копейкин, правда, вел себя пребезобразно. Форменный бунт учинил.

– Вовсе нет, Анна Григорьевна! – и тут не согласилась с приятельницей просто приятная дама. – Поверьте, я лучше знаю. Он хотя и настаивал на своем, однако же весьма скромно, с полным сознанием своего чина и звания. Но вельможа погорячился и…

Этого дама приятная во всех отношениях уж никак не могла стерпеть. В раздражении она даже слегка повысила голос:

– Да полноте вам сочинять, Софья Ивановна! Говорю вам, никакого вельможи там не было!

– Нет, был! – повысила голос и просто приятная дама.

– Мне кажется, Холмс, – шепнул своему другу Уотсон, – что ничего путного мы от них не добьемся.

– Пожалуй, что так, – кивнул Холмс.

– Простите меня, Холмс. Это я виноват. Увидав этих двух дам, я мог бы сразу сообразить, что от встречи с ними никакого толку не будет.

– Вы уверены?

– Да разве вы сами не видите? Истина их не интересует. Им важно только одно: во что бы то ни стало настоять на своем.

Словно в подтверждение этих слов Уотсона, дамы продолжали свою дискуссию, с каждой новой репликой распаляясь все больше и больше.

– А я вам говорю, что вельможа был!

– А я вас заверяю, что никакого вельможи не было!

– Вы тут не совсем правы, Уотсон, – покачал головой Холмс. – Дамы эти, конечно, великие спорщицы и обожают пикироваться друг с другом. Однако на этот раз, мне кажется, у них есть кое‑какие основания для спора.

– В самом деле? – удивился Уотсон.

– Так мне показалось. Впрочем, это легко проверить.

– Вы хотите допросить еще кого‑нибудь из персонажей «Мертвых душ»? – догадался Уотсон.

– Вот именно! Что, если нам порасспросить самого капитана Копейкина?

– О, боже! – Уотсон хлопнул себя по лбу. – Ну конечно!.. Как это сразу не пришло мне в голову!

– Итак, я вызываю его сюда, – сказал Холмс.

Через секунду капитан Копейкин собственной персоной предстал перед Холмсом и Уотсоном. (Дамы были так увлечены спором, что сразу даже и не заметили его появления.)

– Капитан Копейкин? – строго, по‑военному, спросил Холмс.

– Так точно, сударь! – отвечал тот, приосанившись. – Капитан Копейкин, раненный на поле брани за веру, царя и отечество, по вашему приказанию явился!

Холмс не успел и слова молвить, как перед ним возник второй капитан Копейкин – по внешности точная копия первого. Разве только глаза у него блестели чуть ярче. И держался он чуть более развязно. И тон у него был слегка другой: первый отвечал твердо, с достоинством, но скромно; в ответах второго сквозило легкое раздражение, временами переходящее даже в некоторую сварливость.

– Смотрите, Холмс, еще один! – воскликнул потрясенный Уотсон. – И тоже без руки и ноги.

– Так точно, сударь, – отвечал двойник капитана Копейкина. – В некотором роде, так сказать, жертвовал жизнию, проливал кровь!

– Фамилия? Воинское звание? – спросил Холмс.

– Капитан Копейкин! – нахально отвечал двойник.

– Как? И вы тоже капитан Копейкин? – недоверчиво спросил Уотсон.

– Как это, то есть, тоже? – сварливо возразил двойник. – Я именно как раз и есть настоящий капитан Копейкин.

– Да, да, это и есть настоящий! Я сразу его узнала! – подтвердила дама приятная во всех отношениях.

– Нет, тот настоящий! Тот, а не этот! – поспешила ей возразить просто приятная дама.

– Что за чертовщина, Холмс? – возмутился Уотсон. – Вместо одного капитана Копейкина явились двое. И похожи друг на друга, как… как две медные копейки. Как же нам различить, кто из них настоящий?

– Не волнуйтесь, Уотсон, это мы выясним, – успокоил его Холмс. – Как вы знаете, у нас случались задачи и посложнее. К тому же может оказаться, что оба они настоящие.

– Час от часу не легче! – в сердцах воскликнул Уотсон.

– А вот что касается вашего утверждения, будто они похожи друг на друга, как две медные копейки, – невозмутимо продолжал Холмс, – то оно, как, впрочем, и многие ваши суждения, нуждается в тщательной проверке. Этим мы сейчас и займемся. Сперва допросим первого капитана, а потом уж примемся за его двойника. Итак, сударь, – обратился он к первому Копейкину, – расскажите нам, что с вами стряслось в Петербурге?

– Осмелюсь доложить, ваше превосходительство… – начал тот.

– Никаких превосходительств, – прервал его Холмс. – Без чинов, пожалуйста. Давайте попросту. Чем откровеннее вы расскажете нам о себе, тем будет лучше.

– Извольте, сударь, – согласился первый Копейкин и начал свой рассказ. – Прибыл я, стало быть, в Петербург, дабы просить государя, не будет ли какой монаршей милости, поскольку на поле брани отечества потерял руку, ногу, снискать себе пропитание трудом по этой причине не могу… Ну, прибыл, стало быть… Как‑то там приютился в Ревельском трактире… Расспросил, куда обратиться. Говорят, есть в некотором роде высшая комиссия, правленье, понимаете, этакое, и начальник генерал‑аншеф такой‑то. И вот, вставши поранее, поскреб я себе левой рукой бороду, потому что платить цирюльнику – это составит в некотором роде счет, натащил на себя мундиришку и на деревяшке своей, можете вообразить, отправился к самому начальнику. К вельможе…

– Ага! К вельможе! Теперь вы видите, что я правду говорила? – обрадовалась просто приятная дама.

– Да как вы можете верить самозванцу? – возмутилась дама приятная во всех отношениях. – Я же вам говорю: настоящий капитан Копейкин – не этот, а тот, другой!

– Потерпите, сударыни, сейчас все выяснится, – успокоил их Холмс. – Продолжайте, капитан! И не взыщите, пожалуйста, что эти милые дамы так бесцеремонно прервали ваш рассказ.

– Расспросил, стало быть, квартиру, – продолжал первый Копейкин. – «Вон!» – говорят, указывая дом на Дворцовой набережной. Гляжу: стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там есть в комнатах, кажутся как бы внаруже. Мог бы, в некотором роде, достать рукой. Драгоценные мраморы на стенах, металлические галантереи, какая‑нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать вперед в мелочную лавочку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уж решиться ухватиться за нее. Словом, лаки на всем такие – в некотором роде ума помрачение. Один швейцар уже смотрит генералиссимусом: вызолоченная булава, графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой‑нибудь. Батистовые воротнички, канальство…

Он так увлекся, расписывая немыслимые красоты генеральского дома, что, кажется, совсем позабыл о главной цели своего рассказа.

– Погодите, капитан, – прервал его Холмс. – Этак мы с вами и до утра не кончим. Давайте‑ка все‑таки ближе к сути. Говорят, вы там, в приемной у этого генерала, учинили форменный бунт?

– Помилуйте, сударь! Какой бунт? – возмутился капитан Копейкин. – Это уж потом, когда я в который‑то раз пришел, а денег на пропитание у меня уже всего ничего оставалось, я осмелился возразить. «Ваше высокопревосходительство, говорю, сами можете, в некотором роде, судить, какие средства я могу сыскать, не имея ни руки, ни ноги». А вельможа в ответ: «Вооружитесь терпением». «Но, говорю я, ваше высокопревосходительство, я не могу ждать!» Вельможе, конечно, сделалось досадно. В самом деле: тут со всех сторон генералы ожидают решений, дела, так сказать, важные, государственные, а тут привязался этакий неотвязный черт. «Извините, – говорит генерал, – меня ждут дела важнее ваших». Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и выйти. Но… голод, знаете, меня как бы пришпорил. «Как хотите, – говорю, – ваше высокопревосходительство, не сойду с места до тех пор, пока не дадите резолюцию».

Капитан Копейкин сокрушенно развел руками, словно сам сожалел о своем бестактном поведении.

– Как? – удивился Холмс. – И это все?

– Все‑с, – ответил Копейкин.

– Это и был весь ваш так называемый бунт?

– Так точно‑с. Тут генерал и изволил позвать фельдъегеря, дабы препроводить меня на казенный счет по месту жительства.

– Неправда, сударь! – не выдержал тут второй Копейкин. – Не так все было. Начать с того, что никакой это не вельможа, не генерал, а всего‑навсего чиновник временной комиссии.

– Ага! Я говорила, что не вельможа! Я говорила! – снова обрадовалась дама приятная во всех отношениях.

Двойник капитана Копейкина меж тем продолжал:

– И говорил я с ним не так подобострастно, как этот господин, не имею чести знать его имени и звания.

– Капитан Копейкин, к вашим услугам, – с достоинством представился тот.

– Полно врать, сударь, – сварливо отвечал ему двойник. – Это я капитан Копейкин. А вы – наглый самозванец!

– Вот именно, самозванец! Я сразу увидала, что самозванец, – вновь вмешалась дама приятная во всех отношениях.

– Не волнуйтесь, сударыня, – успокоил ее Холмс. – Истина все равно выйдет наружу. А вы, сударь, – обратился он ко второму Копейкину, – благоволите связно изложить свою версию.

– Дело было так, – стал рассказывать второй Копейкин. – Когда чиновник уже в который раз поднес мне сие горькое блюдо: «Приходите, мол, завтра», я не удержался. «Да что, говорю, я не могу перебиваться кое‑как. Мне нужно, говорю, съесть и котлетку, бутылку французского вина, поразвлечь себя, в театр, понимаете».

– Вот это уж и в самом деле похоже на бунт, – заметил Холмс. – Ну, бунт не бунт, но дерзость изрядная.

– Кабы только эта дерзость, – ухмыльнулся второй Копейкин, – так, может, все бы еще и обошлось. Но я, коли меня зацепить, совсем не знаю удержу. Такой поднял шум – всех распушил. Всех там этих, секретарей, всех как начал откалывать и гвоздить. Да вы, говорю, то, говорю! Да вы, говорю, это, говорю! Да вы, говорю, обязанностей своих не знаете! Да вы, говорю, законопродавцы, говорю! Всех отшлепал. Там какой‑то чиновник, понимаете, подвернулся из какого‑то даже вовсе постороннего ведомства. Так я и его… Такой бунт поднял, что только держись!

– И тут, стало быть, вельможа… виноват, я хотел сказать, чиновник этой самой временной комиссии… тут, значит, он и приказал позвать фельдъегеря? – спросил Холмс.

– Именно!.. Ах, говорит, ежели вы, говорит, хотите теперь же лакомить себя котлетками и в театре, понимаете, так уж тут извините. В таком случае ищите сами себе средств. А фельдъегерь уже за дверью стоит: трехаршинный мужчина, и ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков – словом, дантист эдакой…

– Дантист? – удивился Уотсон. – При чем тут дантист?

– Ах, боже мой, ну до чего вы непонятливы, друг мой, – обернулся к нему Холмс. – Это иносказание. Господин Копейкин хочет сказать, что ручища у фельдъегеря самой природой приспособлена для того, чтобы выбивать зубы у ямщиков.

– Какой ужас! – воскликнул Уотсон, до которого наконец дошел смысл иносказания.

– Ну, тут меня, раба божьего, в тележку, – продолжал свой рассказ второй Копейкин. – Еду я, стало быть, на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в некотором роде, так сказать, рассуждаю: «Хорошо, думаю, вот ты мол, говоришь, чтобы я сам поискал средств… Хорошо, думаю. Я, думаю, найду средства».

Первый Копейкин при этих словах оживился.

– Мои мысли, сударь! – воскликнул он. – Слово в слово.

– Позвольте, – обернулся к нему Холмс. – Значит, и вы тоже решили изыскать средства? И, как можно судить, средства противозаконные?

– Так точно‑с! – отвечал первый Копейкин.

– Но ведь вы, сколько я могу судить, в отличие от этого господина, человек законопослушный?

– Так точно‑с. Законопослушный. Однако, будучи доведен до отчаяния, не в силах снискать себе пропитание честным трудом, вынужден был по необходимости…

– А я что, не по необходимости? – прервал его второй Копейкин. – Бутылка французского вина да какая‑нибудь этакая котлетка деваляй – это разве не предмет первейшей необходимости для человека, который, не щадя живота своего…

– Я вам говорила, сударь, что вот этот и есть настоящий капитан Копейкин! – вновь вмешалась дама приятная во всех отношениях.

– Нет, тот настоящий! – немедленно возразила ей просто приятная дама.

– Нет, этот!!!

Холмс и Уотсон давно уже сидели в уютных креслах в своей старой холостяцкой квартире на Бейкер‑стрит, а в ушах у них все еще раздавалось: «А я вам говорю, тот!» – «А я говорю – этот!»

Убедившись, что Уотсон наконец пришел в себя, Холмс обратился к нему с обычным своим вопросом:

– Ну‑с? Что скажете, друг мой? Есть у вас какая‑нибудь рабочая гипотеза, которая могла бы объяснить всю эту неразбериху?

– Да… Я, кажется, понял, в чем тут дело, – глубокомысленно заметил тот. – Вы ведь знаете, Холмс, что каждый свидетель обычно излагает свою версию события. Не то что чей‑нибудь рассказ, но даже то, что он видел собственными глазами, каждый склонен понимать и истолковывать по‑своему. Вот я и подумал…

– Ну, ну? Смелее, Уотсон! Что же вы подумали? – подбодрил его Холмс.

– Я подумал, что первый капитан – это, так сказать, дитя воображения первой дамы. А второй – плод фантазии ее подруги.

– В остроумии вам не откажешь, – улыбнулся Холмс. – Что я могу вам сказать? Гипотеза ваша весьма правдоподобна. Но, к сожалению, совершенно неверна. Дело в том, друг мой, что оба этих капитана, как я уже намекал вам, настоящие. То есть, строго говоря, настоящий – один. Но оба безусловно подлинные.

– Ничего не понимаю! – возмутился Уотсон. – Настоящий один, а подлинные оба! Как это может быть?

– Сейчас объясню, – успокоил его Холмс. – Закончив первый том «Мертвых душ», Гоголь, перед тем как отправить рукопись в печать, послал ее, как это полагалось, в цензуру. После долгих мытарств разрешение печатать книгу было наконец получено. Однако «Повесть о капитане Копейкине» цензура не пропустила. Сохранилось письмо цензора Никитенко к Гоголю. Оно у меня есть. Если хотите, можете с ним ознакомиться.

– Конечно, хочу! – воскликнул Уотсон.

Достав из бюро письмо, Холмс передал его Уотсону, отчеркнув ногтем несколько строк.

– Все письмо читать не обязательно, – сказал он. – Прочтите только вот это место, относящееся к капитану Копейкину.

– «Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина, – медленно прочел Уотсон. – Ничья власть не могла защитить его от гибели».

– А теперь прочтите вот это, – сказал Холмс, протягивая Уотсону еще одно письмо.

– А это что?

– Ответ Гоголя на письмо Никитенко.

Уотсон бережно развернул гоголевское послание и прочел:

– «Признаюсь, уничтожение Копейкина меня много смутило, это одно из лучших мест. И я не в силах ничем теперь залатать ту прореху, которая видна в моей поэме… Вы сами можете видеть, что этот кусок необходим…»

– Как видите, Уотсон, – прервал его Холмс, – сам Гоголь, в отличие от вас, считал этот эпизод не только нужным, но совершенно необходимым. Он полагал, что исключение «Повести о капитане Копейкине» из текста «Мертвых душ» нанесет его поэме непоправимый урон. «Без Копейкина, – писал он в эти дни, – я не могу и подумать выпустить рукописи». В другом письме он говорит: «Я решился не отдавать его никак!» Короче говоря, Гоголь решил любой ценой спасти своего «Копейкина» от красного цензорского карандаша.

– Но каким образом?

– Читайте дальше письмо Гоголя к Никитенко. Там все сказано.

Уотсон вновь приблизил к глазам текст гоголевского письма и прочел:

– «Мне пришло на мысль: может быть, цензура устрашилась генералитета. Я переделал Копейкина; я выбросил все, даже министра, даже слово „превосходительство". В Петербурге, за отсутствием всех, остается только одна временная комиссия. Характер Копейкина я вызначил сильнее, так что теперь ясно, что он сам причиною своих поступков, а не недостаток сострадания в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо. Словом, все теперь в таком виде, что никакая строгая цензура, по моему мнению, не может найти предосудительного в каком бы то ни было отношении. Молю вас возвратить мне это место и скорее сколько возможно, чтобы не задержать печатанья».

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул Холмс. – Теперь, я надеюсь, вам ясно, откуда взялись два капитана Копейкина. И почему я сказал, что оба они подлинные, хотя настоящим по справедливости может называться только один из них.

– Да, теперь загадка разъяснилась, – согласился Уотсон. – Оба подлинные, потому что оба созданы Гоголем. Но настоящим надлежит считать первого. Того, которого Гоголь создал по велению души, а не применяясь к требованиям цензуры… Я надеюсь, Холмс, что во всех изданиях «Мертвых душ» печатается настоящий, то есть первый вариант?

– Теперь , – сказал Холмс, делая особое ударение на этом слове, – всюду печатается настоящий вариант. Но в былые времена во всех изданиях поэмы Гоголя «Повесть о капитане Копейкине» печаталась в той искаженной редакции, которую Гоголь создал поневоле, понужденный к тому цензурой.

– Какое счастье, что первоначальный вариант сохранился! – воскликнул Уотсон.

– О, это целая история, – улыбнулся Холмс. – Кстати, вполне детективная. Остротой интриги она может соперничать с самыми захватывающими рассказами о наших с вами приключениях, милый Уотсон.

– Вы шутите?

– Ничуть. Когда Гоголь создал новый, смягченный, вариант этой повести, он переписал его набело на листках почтовой бумаги. Листки эти были вклеены в рукопись «Мертвых душ», и они вместе со всей рукописью, завизированные цензором, пошли в печать. А прежний вариант был из рукописи вырезан. И куда он девался, не было известно чуть ли не целых сто лет.

– О боже!

– К счастью, эти вырезанные страницы Погодин, друг Гоголя, позволил скопировать некоему Николаю Тихонравову, который впоследствии стал известным исследователем литературного наследия Гоголя.

– И Тихонравов их напечатал?

– Да. Но не сразу. Он сумел опубликовать их лишь полвека спустя после того, как они были запрещены цензурой. И то не в тексте «Мертвых душ», а лишь в приложении к поэме. Так они и печатались до недавнего времени. Особых сомнений в том, что это текст подлинный, то есть гоголевский, ни у кого не было. Но все‑таки это ведь была копия. А оригинал исчез.

– И неужели он так и не отыскался?

– Отыскался. Но это уже произошло сравнительно недавно. Какими‑то неисповедимыми путями эти вырезанные страницы оказались в Красноярске, откуда потом попали в Москву, в Центральный государственный архив древних актов. Там их обнаружил литературовед Илья Фейнберг. Он догадался, что представляют собой эти страницы и блестяще доказал их подлинность. Мало того, он проследил весь сложный, запутанный путь этих затерянных страниц, всю их судьбу чуть ли не за целое столетие. Обо всем этом он рассказал в своем сочинении, озаглавленном «История одной рукописи». Именно про это сочинение я и сказал вам, что остротой интриги оно может соперничать с лучшими из «Рассказов о Шерлоке Холмсе».

– Вы хотите сказать, что профессия литературоведа таит в себе такие же неожиданности, как и профессия криминалиста? – спросил Уотсон.

– О, я хочу сказать не только это, – покачал головой Холмс. – Впрочем, об этом позже. Пока что я хочу, чтобы вы ясно поняли, как важен результат этой находки. Как, по‑вашему, велика разница между этими двумя вариантами «Повести о капитане Копейкине»?

– Велика ли? – задумался Уотсон. – Как вам сказать…

– Вы просто удивляете меня, Уотсон! – воскликнул Холмс. – Да ведь эта разница просто поразительна! Вы только подумайте. Одно дело – человек становится предводителем разбойничьей шайки, потому что он доведен до отчаяния, умирает с голоду. И совсем другое, если он хочет ходить в театры да лакомиться французским вином.

– Однако вы так и не ответили мне на главный мой вопрос, – воскликнул вдруг Уотсон. – Почему все‑таки Гоголь считал, что капитан Копейкин так необходим в поэме? Ведь он и в самом деле ничем не похож на Чичикова.

– А вот как раз тем и необходим, что не похож, – ответил Холмс. – Не только на Чичикова, но и на всех остальных персонажей поэмы. Как вы думаете, Уотсон, почему эта книга Гоголя называется «Мертвые души»?

– Смешной вопрос! – пожал плечами Уотсон. – Потому что Чичиков скупает мертвые души, которые по документам числятся живыми.

– Нет, друг мой, – покачал головой Холмс. – Не только поэтому. Вы только окиньте взглядом всех персонажей этой гоголевской поэмы. Да ведь они сами – мертвые души . А капитан Копейкин среди них – чуть ли не единственная живая душа . Если помните, по словам просто приятной дамы, Чичиков ворвался к Коробочке, как «Ринальд Ринальдин». То есть, как разбойник. Это, конечно, игра воображения милой дамы. Но вся штука в том, что Чичиков ведь и в самом деле – разбойник.

– Как капитан Копейкин?

– То‑то и дело, что нет. И не только потому, что разбой его совсем особого рода. Чичиков разбойничает ради наживы, ради вкусной и сладкой жизни. А капитан Копейкин вынужден стать разбойником, потому что с ним поступили несправедливо. Не только обрекли на бесправие и нищету, но еще и обидели, оскорбили, унизили. А теперь подумайте, какой страшный урон нанес Гоголь своей поэме, изменив образ Копейкина. Ведь Копейкин‑сластолюбец, Копейкин, мечтающий о всяких разносолах и французских винах, уже не так далек от Чичикова, как Копейкин, отстаивающий свое естественное право на жизнь. Внеся эти исправления, Гоголь невольно приблизил Копейкина к Чичикову, во всяком случае, сильно уменьшил пропасть, их разделяющую.

– Смотрите‑ка! А мне это даже в голову не пришло! – признался Уотсон.

– Теперь, я надеюсь, вы понимаете всю сложность, всю значительность этой находки, – увлеченно продолжал Холмс. – Вы только подумайте! Вот литературовед отыскал подлинный текст «Повести о капитане Копейкине». И отныне во всех изданиях «Мертвых душ» две редакции этой повести поменялись местами: запрещенный царской цензурой «Копейкин» занял наконец по праву принадлежащее ему место в основном тексте поэмы, а поневоле искаженная Гоголем редакция той же повести перешла туда, где ей и надлежало быть: в приложения к «Мертвым душам». По совести говоря, Уотсон, мы с вами должны признать труд литературоведа, пожалуй, даже важнее, чем труд нашего брата сыщика.

– Не думал я, Холмс, что вы способны на такое нелепое умаление своих заслуг, – нахмурился Уотсон. – Впрочем, я забыл пословицу, гласящую, что самоуничижение паче гордости.

– О нет! – усмехнулся Холмс. – В данном случае мною движет не гордыня, а простое чувство справедливости. Я ведь еще не все сказал, что думаю по этому поводу.

– Вот как?

– Ну да. Я отметил лишь, что отчеты литературоведов о своих исследованиях остротой интриги не уступают порой рассказам о подвигах наших с вами коллег. Но я пока еще ни словом не обмолвился о тех преимуществах, которыми литературоведы обладают по сравнению с нашим братом криминалистом. Вспомните, например, о строфах из десятой главы «Евгения Онегина», которые Пушкин так тщательно и остроумно зашифровал, что их чуть ли не сто лет не могли расшифровать. Только в 1910 году литературовед Морозов…

– Мне кажется, Холмс, у вас тоже есть кое‑какие заслуги в этой области, – запальчиво прервал его Уотсон. – Не вы ли блистательно разгадали шифр пляшущих человечков? Я готов допустить, что этот ваш Морозов совершил нечто похожее. Иначе говоря, я готов допустить, что какой‑нибудь выдающийся литературовед иной раз может оказаться равен  Шерлоку Холмсу. Но ведь вы, кажется, говорили о преимуществах, которыми литературоведы якобы обладают перед вами? Так вот, извольте прямо сказать: каковы эти преимущества?

– Позвольте я отвечу на ваш вопрос словами одного из родоначальников жанра литературоведческого детектива. Словами Ираклия Андроникова.

Сняв с полки книгу Андроникова, Холмс полистал ее, нашел нужное место, прочел:

– «Несколько слов о Холмсе…»

– О! Речь идет о вас? Интересно! – вскрикнул Уотсон.

– «Несколько слов о Холмсе, – невозмутимо продолжал великий сыщик. – Рассказы о нем в высшей степени отвечали своему времени… В то же время в них заключалось то ценное, что позволяет наряду с рассказами Эдгара По лучшие рассказы о приключениях этого сыщика относить к настоящей литературе. Я имею в виду умение героя связывать отдельные тончайшие наблюдения цепью неопровержимых логических умозаключений, имею в виду „торжество логики", аналитический подход к явлениям жизни, увлекательные поиски доказательств, умение строить гипотезы…». Как видите, Уотсон, он отдает мне должное. Вы должны быть довольны.

– Ах, милый Холмс! – вздохнул Уотсон. – Вы забыли мудрую поговорку древних: «Бойтесь данайцев, дары приносящих…» Чует мое сердце, за всеми этими комплиментами последует какое‑то «но».

– На этот раз ваша интуиция вас не обманула, – улыбнулся Холмс. – Правда, тут следует не «но», а «однако». Но это, разумеется, дела не меняет. Надеюсь, вы позволите мне дочитать это рассуждение до конца?

Уотсон пожал плечами, словно говоря: «А что еще мне остается делать? Ведь вы же все равно сумеете настоять на своем».

– «Однако, – продолжал читать Холмс, – чего бы ни касался западный детектив, в основе даже и лучших его рассказов лежит принцип прямо противоположный тому, который развивает литература „научного поиска". Принцесса потеряла кольцо. Украли шкатулку, в которой лежало завещание банкира. Вследствие происков акционер теряет свое состояние. Детектив находит кольцо, обнаруживает похитителей, пресекает шантаж. Но кольцо, шкатулка, миллионное состояние принадлежат не читателю, а принцессе, банкиру, миллионеру. А рукопись Пушкина или Байрона, полотна Рафаэля и Ренуара, расшифрованный алфавит – это общая собственность. Она принадлежит всем читателям, потому что раздвигает границы наших познаний».

– Ловко он это повернул, ничего не скажешь, – вынужден был согласиться Уотсон. – Однако я не понимаю, Холмс, почему вы с таким довольным видом приводите аргументы, дискредитирующие профессию, которой вы отдали столько сил, ума, наконец, таланта.

– Потому что я всю жизнь служу истине, Уотсон. Истина для меня превыше всего. Во всяком случае, выше мелкого самолюбия. Я склоняю свою голову перед истиной, друг мой. Торжественно признаю, что профессия литературоведа куда почтеннее профессии сыщика и объявляю о своем твердом и непреклонном решении окончательно переквалифицироваться в литературоведы.

– Боже, что я слышу?! – всплеснул руками Уотсон.

– Не стоит так отчаиваться, друг мой, – успокоил его Холмс. – Ведь все лучшее из того, что присуще ремеслу детектива, останется при нас. И умение связывать отдельные тончайшие наблюдения цепью неопровержимых логических умозаключений, и аналитический подход к явлениям жизни, и умение строить гипотезы… Впрочем, если вы не согласны, если вы предпочитаете сохранить приверженность нашим прежним занятиям…

– Ну что вы, Холмс! – прервал друга верный Уотсон. – Вы же знаете, куда бы вы ни направили свои стопы, я всюду последую за вами.

– Другого ответа я от вас не ожидал, – промолвил растроганный Холмс. – Вашу руку, дружище!