Уотсон вздрогнул.

– Что было бы ошибкой? – растерянно спросил он.

– Если бы вы сделали то, о чем сейчас подумали.

– А почем вы знаете, о чем я подумал?

– Ах, боже мой! Сколько раз я вам уже толковал, что у вас такое лицо, по которому можно читать, как по открытой книге. Сперва вы хотели поделиться со мною какой‑то важной мыслью, пришедшей вам в голову. Потом вдруг заколебались. На вашем лице отразилось сомнение. «Скажу, а он опять начнет меня стыдить, упрекать в невежестве, – подумали вы. – Так не лучше ли мне даже и не начинать этого разговора?» Тут я и позволил себе вторгнуться в ход ваших размышлений, решительно заявив; «Нет, друг мой! Не лучше! Никак не лучше!» Итак, какую мысль вы собираетесь утаить от меня?

– Мысль, которая у меня возникла, когда я перечитывал, кстати, по вашему совету, седьмую и восьмую главы «Евгения Онегина», – неохотно признался Уотсон.

– Что же это за мысль?

– Поразмыслив над этими главами, я пришел к выводу, что Пушкин тут… как бы это выразиться поделикатнее…

– Ошибся? – подсказал Холмс.

– Во всяком случае, чего‑то он тут недодумал. В самом деле, уж слишком быстро у него Татьяна из скромной провинциальной барышни превратилась в знатную даму, сразу затмившую всех своей красотой. Ну, красота – это еще туда‑сюда. Красота, как говорится, от бога. Но то‑то и дело, что Татьяна вовсе даже не красотой всех поражает. Погодите, я вам сейчас прочту…

Раскрыв томик «Евгения Онегина», Уотсон прочел с выражением:

 «Никто б не мог ее прекрасной

Назвать…»

 Многозначительно подняв кверху указательный палец, он вопросил:

– Слышите?.. И несмотря на это… – Уткнувшись в книгу, он продолжал читать:

 «К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале…» –

 Ну и так далее… Вы чувствуете? Как будто королева вошла!

– И вам это кажется неправдоподобным? – уточнил Холмс.

– По совести говоря, да, Холмс. Такое чудесное превращение Золушки в принцессу закономерно в сказке. Но «Евгений Онегин» ведь не сказка!

– Безусловно, – подтвердил Холмс.

– По обыкновению иронизируете?

– Ничуть. Вы совершенно правы: «Евгений Онегин» действительно не сказка, а роман. Хоть и в стихах. А в романе такое внезапное преображение героини должно быть как‑то подготовлено. Во всяком случае, мотивировано, объяснено.

– Так вы, стало быть, согласны со мной, что Пушкин здесь… как бы это сказать… упустил из виду…

– Прежде, чем ответить на ваш вопрос, – прервал друга Холмс, – давайте‑ка сперва припомним, какое впечатление произвела Татьяна в свете, когда матушка привезла ее из сельской глуши в столицу. У вас получается, дорогой Уотсон, что она чуть ли не сразу всех поразила своей внешностью. Что чуть ли не при первом же ее появлении на нее сразу же обратились все взоры…

– А разве это не так? – обиженно вскинулся Уотсон.

– По‑моему, это было не совсем так. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Давайте проверим. Вы помните, каков был первый ее выход в свет? Куда они отправились?

– Если не ошибаюсь, в театр.

– Ну, положим, не сразу в театр. Сперва Татьяну возили по родственным обедам, чтобы, как говорит Пушкин, «представить бабушкам и дедам ее рассеянную лень». Но потом дело действительно дошло и до театра. Так что, если вы хотите, чтобы мы начали с театра, – извольте!

Холмс подошел к пульту. Миг – и друзья очутились в шумной театральной толпе, среди разодетых декольтированных дам и сверкающих белыми фрачными манишками мужчин.

– Какие люстры! – восторженно вымолвил Уотсон.

– Вы восторгаетесь так, словно никогда не бывали в опере.

– Просто я не подозревал, что при свечах, без электричества, можно добиться такого потрясающего освещения.

– Как видите… A‑а, вот и они!

– Кто? – спросил Уотсон, ослепленный великолепными люстрами и успевший, как видно, уже забыть о цели их приезда в оперу.

– Татьяна со своей маменькой, с тетушкой, княжной Еленой, да с кузинами, – пояснил Холмс. – Вон, справа, в четвертой ложе.

– В самом деле! – радостно отозвался Уотсон. – Так мы, стало быть, сейчас к ним?

– Нет, – возразил Холмс. – Мы пройдем в четвертую ложу слева. Чтобы лучше видеть Татьяну, нам предпочтительнее занять место прямо напротив нее. А кроме того, там, в четвертой ложе слева, если не ошибаюсь, сидят люди хорошо нам знакомые.

– Кто такие?

– Я думал, вы их сразу узнаете. Это же Антон Антоныч Загорецкий! А с ним Молчалин! Я полагаю, Уотсон, вы читали знаменитую комедию Грибоедова «Горе от ума»?

– Да, конечно, – смутился Уотсон. – Смотрите‑ка! В самом деле – Молчалин. Кто бы мог подумать! Не мудрено, что я сперва его не узнал. Ведь он такой скромник. Всегда – тише воды, ниже травы. А тут… Вы только поглядите на него!

– Ну, это как раз понятно, – улыбнулся Холмс. – Здесь ведь нет ни Фамусова, ни Софьи, ни Хлестовой… Он здесь в компании сверстников, таких же молодых людей, как он сам. Лебезить особенно не перед кем. Вот он и держится не так, как обычно. Не вполне по‑молчалински. Улыбается, острит… Совсем как Онегин в свои былые годы, «двойной лорнет скосясь наводит на ложи незнакомых дам».

– В самом деле, – не переставая удивляться, отметил Уотсон. – Вот он как раз навел его на ту ложу, где сидит Татьяна.

– Прекрасно! – отозвался Холмс. – Это нам с вами очень кстати. Давайте‑ка послушаем, как они с Загорецким будут судачить на ее счет.

Войдя в ложу, где сидели Молчалин и Загорецкий, Холмс с Уотсоном скромно пристроились на креслах, расположенных за их спинами. Молчалин же и Загорецкий, нимало не смущаясь присутствием посторонних людей, довольно громко перемывали косточки бедной Татьяне.

Первую скрипку в этом диалоге двух сплетников играл Загорецкий. Молчалин же сперва только подыгрывал:

– Кто это с правой стороны

В четвертой ложе?

– Незнакомка.

– Вы оценить ее должны.

Обычно судите вы тонко

И очень метко.

– Недурна.

– По мне, так несколько бледна.

Вы не находите?

 Молчалин тотчас согласился:

 – Конечно.

 Загорецкий продолжал:

 – И сложена не безупречно.

Но отчего умолкли вы?

Зачем так скоро замолчали?

Ужель боитесь суетной молвы?

Молю вас, продолжайте дале.

Я мненье ваше знать хочу.

– Уж лучше я, пожалуй, промолчу…

А впрочем, для чего таиться?

Извольте, так и быть, я правду вам скажу:

Унылые вот эдакие лица

Отвратными я нахожу.

По мне уж лучше уксус и горчица…

Вы правы: словно смерть она бледна,

Как ночь безлунная печальна,

И, верно уж, как льдышка холодна…

 Загорецкий вставил:

 – К тому же так провинциальна.

 Молчалин подхватил, все более входя в роль:

 – Банальна и ненатуральна!

Пряма как палка, словно жердь худа.

В ней женственности нету и следа!

Да и одета как‑то странно, –

Претенциозно и жеманно…

К тому ж…

 Загорецкий прервал его, насмешливо улыбаясь:

 – Довольно, друг мой. Тсс! Молчок!

Я и не знал, что вы так с Чацким стали схожи.

Одно могу сказать: избави боже

Попасться к вам на язычок!

 Холмс незаметно нажал кнопку дистанционного управления, и в тот же миг они с Уотсоном очутились в своей квартире на Бейкер‑стрит.

 – Ну и подлец! – негодующе произнес Уотсон.

– Вы о ком? – невинно осведомился Холмс.

– Разумеется, о Загорецком!.. Нет, каков негодяй! Сам же спровоцировал Молчалина на этот разговор, а потом сам же и выговаривать ему начал!

– Как это – спровоцировал?

– Неужто вы ничего не поняли? – кипятился Уотсон. – Да ведь если бы Загорецкий не стал его подначивать, Молчалин, быть может, совсем по‑иному бы о Татьяне отозвался!

– Вы, стало быть, полагаете, что он был не вполне искренен?

– Что с вами, Холмс! – возмутился Уотсон. – «Не вполне искренен». Такого простодушия от вас я, признаться, не ожидал. Да ведь это все было сплошное лицемерие! И разве можно верить Молчалину? Если вы хотели узнать, какое впечатление Татьяна на самом деле произвела на светское общество Москвы, вам надо было кого‑нибудь другого послушать. Кого угодно, только не Молчалина!

– Ну нет! – возразил Холмс. – Как раз в данном случае у меня нет оснований сожалеть, что я остановил свой выбор именно на Молчалине. То, что он сейчас говорил о Татьяне, в общем‑то, довольно точно совпадает с тем, что сказано по этому поводу у Пушкина.

– Не может быть! – возмутился Уотсон.

– Представьте себе… Позвольте, я напомню вам соответствующие пушкинские строки.

Взяв со стола томик «Евгения Онегина», Холмс быстро отыскал нужное место:

 «Ее находят что‑то странной,

Провинциальной и жеманной,

И что‑то бледной и худой,

А впрочем очень недурной».

 – Это сказано о барышнях, московских сверстницах Татьяны. А вот что Пушкин говорит о том, как реагировали на ее появление в свете московские франты, представители так называемой золотой молодежи.

Перелистнув страницу, он прочел:

 «Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят,

И про нее между собою

Неблагосклонно говорят».

 – Стало быть, сперва Татьяна не произвела на них благоприятного впечатления? – сказал Уотсон.

– Во всяком случае, она не показалась им особенно привлекательной.

– Так, может быть, как раз в этом и состоит ошибка Пушкина? – обрадовался Уотсон. – Может быть, если бы она сразу поразила их своей красотой…

– Вы полагаете, что в этом случае ее последующее появление в облике знатной дамы выглядело бы более правдоподобно? – осведомился Холмс.

– Ну конечно! – с присущей ему пылкостью отозвался Уотсон.

– Что ж, это мы с вами легко можем проверить, – сказал Холмс.

– Заложив в машину другую программу?

– Зачем? – пожал плечами Холмс. – Просто вернемся снова туда же и сами расспросим Молчалина. Поскольку вы высказали предположение, что его суждения о Татьяне были спровоцированы Загорецким, на этот раз мы постараемся побеседовать с ним без лишних свидетелей. Так сказать, тет‑а‑тет.

 И вот они снова в той же ложе. На сей раз здесь один Молчалин: Загорецкий куда‑то пропал.

– Здравствуйте, любезнейший Алексей Степанович, – обратился к Молчалину Холмс. – Помнится, мы с вами как‑то уже встречались. Быть может, эта мимолетная встреча и не отложилась в вашей памяти…

Молчалин возмутился:

 – Как можно‑с! Вас забыть? Готов я по пятам

Из вас за каждым следовать – за тем иль этим.

Ведь сплошь и рядом так случается, что там

Мы покровительство находим, где не метим.

 – Ну на наше‑то покровительство вам рассчитывать не приходится, – пробурчал сквозь зубы Уотсон.

– Прошу вас, Уотсон, – шепнул другу Холмс, – не показывайте ему своей неприязни. Иначе из нашей затеи ничего не выйдет.

Сделав это предостережение, он любезно обратился к Молчали ну:

– Нам хотелось бы, дорогой Алексей Степанович, чтобы вы высказали свое откровенное и нелицеприятное мнение о юной девице, сидящей в четвертой ложе справа. Прямо напротив вас.

Молчалин отвечал на этот вопрос по‑молчалински:

 – Ах, что вы! Мне не должно сметь

Свое суждение иметь.

 – Полноте, Алексей Степанович, – усмехнулся Холмс. – Мы прекрасно знаем, что в иных случаях вы очень даже позволяете себе иметь свои собственные суждения. И разбитную горничную Лизу решительно предпочитаете чопорной и благовоспитанной Софье.

От этого разоблачения Молчалин пришел в ужас:

 – Тсс! Умоляю, сударь, тише!

Коль Загорецкий вас услышит,

Вмиг по гостиным разнесет.

Ничто меня тогда уж не спасет!