– Ну‑ну, смелее, дружище! – подбодрил его. – Выкладывайте, что там у вас накипело.

– О чем вы? – фальшиво удивился Уотсон.

– Не надо со мной хитрить, мой милый, – поморщился Холмс. – Я ведь вижу: вас что‑то мучает. Не иначе, это касается меня. Вы боитесь меня огорчить, не так ли?

– От вас ничего не скроешь! – шумно вздохнул Уотсон. – Пожалуй, вы правы, лучше сказать правду… Я изучил те книги, которые вы рекомендовали мне прочесть.

– Об истории создания романа Толстого «Анна Каренина»?

– Ну да. И с величайшим сожалением вынужден констатировать, что мы с вами ошиблись.

– Полноте, Уотсон! Не стоит подслащивать горькую пилюлю. Вы хотели сказать, что ошибся я… Ну‑ну… В чем же заключается эта моя так называемая ошибка?

– В прошлый раз вы сказали мне, и, признаться, я вам поверил, что толчком к созданию «Анны Карениной» послужил неоконченный рассказ Пушкина «Гости съезжались на дачу». Однако, вдохновленный вашим примером, а также книгами, указанными в вашем списке, я стал читать другие отрывки и наброски Пушкина, напечатанные в шестом томе его собрания сочинений…

– Да?.. Что же вы замолчали?

– И наткнулся на небольшой фрагмент, который называется «На углу маленькой площади»…

– Ну и что же? – вновь вынужден был подстегнуть его Холмс.

– Вы знаете, Холмс, тут не может быть ни малейших сомнений. Я уверен, что именно этот отрывок, а вовсе не «Гости съезжались на дачу», послужил Толстому толчком для создания его романа. События, описанные в нем, гораздо больше похожи на события, описанные в книге Толстого. А героиня этого отрывка – ну просто точно Анна Каренина. И герой, в которого она влюблена, тоже больше похож на Вронского. Короче говоря, я убежден, что произошла ошибка… мы обязаны извиниться перед нашими читателями, которых мы с вами невольно ввели в заблуждение.

Уотсон с испугом ждал, какая последует реакция. Он знал, что Холмс при всей своей невозмутимости подвержен приступам внезапного гнева. Он приготовился к самому худшему. Но Холмс молчал.

– Что же вы молчите, друг мой? – участливо прикоснулся он к плечу великого сыщика. – Скажите хоть что‑нибудь!

– Что тут говорить? – пожал плечами Холмс. – Задета моя профессиональная честь. Тут надо не говорить, а действовать.

– Вы, конечно, уверены, что на самом деле ошибся я, а не вы?

– Плох тот следователь, мой милый Уотсон, который приступает к делу с уверенностью в заведомой правильности своей гипотезы, – назидательно произнес Холмс. – Моя сила в том, что мною движет не уязвленное самолюбие, не стремление во что бы то ни стало доказать свою правоту, а исключительно лишь любовь к истине. Итак, мы отправляемся на территорию неоконченного отрывка Пушкина «На углу маленькой площади». Кстати, не забудьте на всякий случай захватить свой стетоскоп. Или по крайней мере хоть флакон с нюхательной солью. Такая предусмотрительность, я думаю, нам не помешает.

Комната, в которой очутились Холмс и Уотсон, была убрана со вкусом и роскошью. На диване, обложенная подушками, лежала бледная дама, одетая весьма изысканно. Перед камином сидел молодой человек лет двадцати шести и лениво перебирал страницы английского романа.

– Вам не кажется, Уотсон, – тихо спросил Холмс, – что эта прекрасная леди слегка похожа на Зинаиду Вольскую?

– По правде говоря, мне эта мысль тоже пришла в голову. Но я тотчас от нее отказался. Эта дама так бледна и грустна. И глаза ее не горят таким жарким пламенем, как темные очи красавицы Зинаиды. Впрочем, быть может, в этом повинно освещение… Ну а если даже она и похожа на мадам Вольскую, что из этого следует?

– Вы ведь читали этот отрывок и должны знать, что эту даму тоже зовут Зинаидой. Вот я и подумал…

– Пустяки, – возразил Уотсон. – Это просто случайное совпадение. Я полагаю…

– Тс! – прервал его Холмс. – Насколько я понимаю, сейчас между ними должно произойти какое‑то важное объяснение, поэтому прошу вас, Уотсон, не давайте им повода предполагать, что их разговор могут услышать. Не вздумайте высунуть нос из‑за этой ширмы. Не дай бог, если они догадаются о нашем присутствии.

Уотсон знаком дал понять, что принял к сведению указание Холмса, и притих.

– Что с тобою сделалось, Валериан? – с нежным упреком сказала дама, лежащая на диване. – Ты сегодня сердит?

– Сердит, – сухо отвечал тот.

– На кого?

– На князя Горецкого. У него сегодня бал, а я не зван.

– А тебе очень хотелось быть на его бале?

– Нимало. Черт его побери с его балом. Но если он зовет весь город, то должен звать и меня. Этот князь Григорий известная скотина…

– На ком он женат?

– На дочери того певчего… как бишь его?

– Я так давно не выезжала, что совсем раззнакомилась с вашим обществом. Так ты очень дорожишь вниманием князя Григория, известного мерзавца, и благосклонностью жены его, дочери певчего?

– Конечно! – раздраженно ответил молодой человек, бросая книгу на стол. – Я человек светский и не хочу быть в пренебрежении у светских аристократов. Мне дела нет ни до их родословной, ни до их нравственности.

– Кого ты называешь у нас аристократами?

– Тех, которые протягивают руку графине Фуфлыгиной.

– А кто такая графиня Фуфлыгина?

– Наглая дура.

– И пренебрежение людей, которыми ты не дорожишь, которых ты презираешь, может до такой степени тебя расстраивать? – сказала дама после некоторого молчания. – Признайся, тут есть и иная причина.

– Так! – с еще большим раздражением воскликнул Валериан. – Опять подозрения! Опять ревность! Это, ей‑богу, несносно.

Он встал и взял шляпу.

– Ты уже едешь? – с беспокойством сказала Зинаида. – Не хочешь здесь отобедать?

– Нет, я дал слово.

– Обедай со мною, – продолжала она ласковым и робким голосом. – Я велела взять шампанского.

– Это зачем? Разве я московский банкомет? Разве я без шампанского обойтиться не могу?

– Но в последний раз ты нашел, что вино у меня дурно, ты сердился, что женщины не знают в этом толку. На тебя не угодишь.

– Не прошу и угождать, – резко ответил Валериан. Но в ту же минуту он устыдился своей грубости. Подойдя к ней, он взял ее за руку и сказал с нежностью: – Зинаида, прости меня. Я нынче сам не свой, сержусь на всех и на все. В такие минуты надобно мне сидеть дома. Прости меня, не сердись.

– Я не сержусь, Валериан, – отвечала она, сдерживая слезы. – Но мне больно видеть, что с некоторого времени ты совсем переменился. Ты приезжаешь ко мне как по обязанности, не по сердечному внушению. Тебе скучно со мною. Ты молчишь, не знаешь, чем заняться, перевертываешь книги, придираешься ко мне, чтобы со мною побраниться и уехать… Я не упрекаю тебя: сердце не в нашей воле, но я…

Голос ее задрожал.

– Полно, дорогая, все это выдумки, – возразил Валериан. Он натягивал давно надетую перчатку и нетерпеливо поглядывал на улицу. – А сейчас мне надобно срочно ехать… Я обещался… Еще раз прости. Завтра непременно буду.

Он пожал ее руку и выбежал из комнаты, как резвый школьник выбегает из класса.

Зинаида подошла к окошку; смотрела, как ему подали карету, как он сел и уехал. Долго стояла она, опершись горячим лбом об оледенелое стекло.

– Нет, – сквозь слезы проговорила она. – Он меня не любит!

В глазах у нее помутилось.

– Ну‑с, Уотсон! – быстро сказал Холмс. – Теперь самое время пустить а ход вашу нюхательную соль. Она вот‑вот потеряет сознание!

Подскочив к Зинаиде, Холмс осторожно подставил ей руку, на которую она оперлась, довел до дивана и поднес к ее лицу флакон с нюхательной солью.

– Сударыня!.. Сударыня, очнитесь!.. Вот так… так… Вам уже лучше, не правда ли?

– Кто вы? – с изумлением спросила Зинаида, открыв глаза. – Как вы здесь оказались? Без доклада…

– На этот последний вопрос позвольте вам не отвечать, – сказал Холмс. – Это, если угодно, наша профессиональная тайна. Спросите лучше, зачем мы здесь оказались?

– Будь по‑вашему, – согласилась Зинаида. – В самом деле, зачем?

– Нам крайняя нужда выяснить некоторые обстоятельства вашей жизни, – объяснил Холмс. – Это неделикатно, я понимаю. Но поверьте, все останется между нами. Я обещаю вам полное сохранение тайны.

– Я не делаю тайн из своих обстоятельств, господа, – надменно возразила Зинаида. – В этом тем более нет нужды, что весь Петербург достаточно хорошо об них осведомлен.

– Стало быть, ни для кого уже не секрет, что вы ушли от мужа и живете у человека, который…

– Который, как вы, вероятно, могли заметить, уже успел разлюбить меня? Вы это хотели сказать?.. Что бы ни было, я все равно ни о чем не жалею.

– Сударыня, – мягко попросил Холмс. – Расскажите нам все. Облегчите душу свою признанием. Вероятно, муж стал подозревать вас, а потом, удостоверившись, что подозрения его не беспочвенны… Я угадал, не правда ли?

Зинаида покачала головой.

– Нет, сударь. Не угадали. Мой муж не успел и помыслить об этом деле, как я сама уже все решила. Полюбив Валериана, я почувствовала к бедному своему супругу такое непобедимое отвращение… Вам, мужчинам, этого не понять. Понять и разделить это чувство могла бы только женщина… Итак, в один прекрасный день я вошла к мужу в кабинет, заперла за собою дверь и объявила ему, что люблю Володского…

– Как вы сказали? – быстро переспросил Уотсон. – Володского?

– Да, таково его имя: Валериан Володский. А разве это имеет для вас какое‑то значение?

– Огромное, сударыня! – горячо воскликнул Уотсон. – Огромное значение!.. Однако продолжайте ваш рассказ.

– Я объявила мужу, что не хочу бесчестить его втайне и что твердо решила развестись с ним.

– Поразительно! – не удержался от восклицания Холмс. – И что же ваш муж?

– Таким чистосердечием моим и стремительным решением он был встревожен до крайности. Но я, не дав ему опомниться, в тот же день переехала с Английской набережной в Коломну и в коротенькой записочке уведомила о случившемся Валериана, который, увы, как и муж, вовсе не ожидал от меня подобного поступка.

– Еще бы! – хмыкнул Холмс.

– Что к этому добавить? – продолжала Зинаида. – Разве только то, что с той поры я живу здесь, на его руках. До недавнего времени мне не в чем было его упрекнуть. Он старательно притворялся благодарным и безропотно нес все хлопоты нашей беззаконной связи. Но с недавнего времени, боюсь, стал смотреть на нее как на занятие должностное или как на скучную обязанность поверять ежемесячные счета своего дворецкого.

– Ах, сударыня, – сочувственно отозвался Холмс, – у вас еще хватает сил шутить!

– А что мне еще остается в моем положении?

– Вы удивительная женщина! Позвольте выразить вам мое восхищение… Однако мы, к сожалению, не можем более злоупотреблять ни вашим гостеприимством, ни вашей откровенностью. Честь имею кланяться, сударыня!

– Не рано ли, милый Холмс, мы прервали эту беседу? – сказал Уотсон, когда они с Холмсом вернулись к себе.

– Я охотно продлил бы наше пребывание в чарующем обществе этой удивительной женщины, – сказал Холмс. – Но у нас с вами была своя цель. Не забывайте об этом, Уотсон! Мы явились к ней не ради удовольствия, а по делу. А поскольку деловая часть нашего визита была закончена…

– Вы полагаете?

– Ну разумеется! Мы с вами уже выяснили все, что нам надо было узнать. Вы безусловно правы, Уотсон. Не может быть никаких сомнений в том, что Толстой знал этот отрывок Пушкина и что эта история оказала непосредственное воздействие на замысел «Анны Карениной».

Уотсон был поражен до глубины души.

– Вот уж не думал, Холмс, – сказал он, с трудом оправившись от изумления, – что вы с такой легкостью признаете свою ошибку.

– Ошибку? – удивился Холмс. – О какой ошибке вы говорите, Уотсон?

– Ну как же! – растерялся Уотсон. – Ведь если я оказался прав, значит, в прошлый раз вы… Вы же сами только что признали, что на замысел «Анны Карениной» Толстого натолкнул именно этот отрывок Пушкина, а не тот, о котором вы говорили раньше.

– Ах, Уотсон! – сокрушенно покачал головой Холмс. – Ну когда же вы наконец отучитесь рассуждать так плоско и примитивно. По‑вашему, выходит, возможен только один ответ: либо бесспорное «да», либо такое же прямое и категорическое «нет». А третьего, стало быть, не дано?

– Понимаю! – радуясь своей догадливости, сказал Уотсон. – Вы хотите сказать, что Толстой использовал в своей работе оба пушкинских замысла?

– Нет, Уотсон, – улыбнулся Холмс. – Я хочу сказать совсем другое. Я полагаю, что в этих двух пушкинских отрывках мы имеем дело с двумя разными подступами к одному и тому же замыслу. Мы с вами уже отметили, что героиню этого отрывка тоже зовут Зинаидой. Так же, как Зинаиду Вольскую, героиню отрывка «Гости съезжались на дачу».

– Я вам уже говорил, что эта мысль мне тоже тотчас пришла в голову, – живо возразил Уотсон. – Однако я сразу вынужден был ее отбросить. Возлюбленного той  Зинаиды звали Минский. А фамилия этого – Володский. Стало быть, предположение, что та Зинаида и эта – одно и то же лицо, сразу отпадает.

– Браво, Уотсон! Вы делаете успехи! – одобрительно сказал Холмс. – Я тоже обратил внимание на это обстоятельство. Но мне оно не представляется решающим. Дело в том, что Александр Сергеевич, как, впрочем, и другие писатели, очень часто менял в черновиках имена своих героев. Та Зинаида, если помните, сперва называлась у него Зелией и лишь потом стала Зинаидой.

– Тем более! – обрадовался Уотсон. – Стало быть, то, что он и эту свою героиню тоже назвал Зинаидой, вполне могло быть простой случайностью.

– Вы правы, – согласился Холмс. – Это могло быть и случайностью. Но в действительности это не случайность.

– Но что, собственно, дает вам основания предполагать, что эти два отрывка принадлежат к одному и тому же замыслу?

– Во‑первых, разительное сходство ситуаций. А во‑вторых…

Холмс откинув крышку бюро, выдвинул ящик и достал сложенный вдвое листок глянцевитой плотной бумаги.

– В рукописях Пушкина, – сказал он, – сохранился набросок плана дальнейшего развития этой повести. Позвольте я вам его прочту… «В Коломне… Вера…» – начал он. – Видите, Уотсон? Здесь он называет ее Верой. Но это решительно ничего не значит. Слушайте дальше!.. «Вера больная, нежная. Он лжет. Явление в свет молодой девушки. Он влюбляется. Утро молодого человека…». Ну, и так далее… План этот полностью совпадает с планом разработки отрывка «Гости съезжались на дачу». Сравните: «Появление в свете молодой провинциалки. Слухи о женитьбе героя. Отчаяние Зелии. Сцены ревности…» Так что, друг мой, сомнений нет. Перед нами два варианта одного и того же замысла.

Уотсон вскочил и, схватив руку Холмса, стал горячо пожимать ее.

– Поздравляю вас, Холмс! От души поздравляю! Вы блистательно доказали свою правоту.

– Равно как и вашу, – улыбнулся Холмс. – Поведение Валериана Володского и в самом деле чрезвычайно напоминает поведение Вронского в то время, когда он уже стал тяготиться своими отношениями с Анной. Да и поведение героини этого отрывка кое в чем ближе к поведению Анны Карениной. Вспомните, она ведь сама объявила все мужу. И смело потребовала у него развода. Какая женщина, Уотсон! Какая поразительная женщина!

– Она мне тоже очень понравилась, – сказал Уотсон. – Если помните, точно так же я восхищался Анной Карениной, ее поразительной смелостью, готовностью бороться за свое счастье вопреки всем условностям. Но вы сами убедили меня в том, что восторги мои были несколько преувеличены. Точно так же и здесь. Чем, собственно, вы восхищаетесь? Поведение этой милой дамы было вполне естественно. А как еще, по‑вашему, она могла поступить? Она сама призналась нам, что муж ей стал отвратителен, жить с ним больше она не могла. Естественно было в ее положении потребовать немедленного развода. Что в этом необыкновенного?

– Ах, Уотсон! – поморщился Холмс. – Как же вас, однако, кидает из стороны в сторону. У вас совсем нет воображения. Вы исходите из представлений своего  времени. А ведь эта несчастная женщина жила совсем в другую эпоху. Даже Анна Каренина, и та, как вы помните, была презрительно отвергнута так называемым светским обществом за то, что, пренебрегая условностями, ушла от мужа к любимому человеку. А ведь эта Зинаида совершила точь‑в‑точь такой же поступок по меньшей мере на сорок лет раньше!

– Да, конечно. И все же, по совести говоря, я не вижу в этом ее поступке ничего необыкновенного. Она поступила так, как только и могла поступить честная женщина.

– Вы неисправимы, Уотсон!.. Ну что ж, если мои слова вас не убеждают, я…

Холмс задумался. Затем пробормотал, словно бы про себя:

– Да, пожалуй… Так и сделаю…

– Что вы задумали, Холмс? – с любопытством спросил Уотсон.

– Я вспомнил одну историю, которая, я полагаю, вас кое‑чему научит. Сейчас я вам ее расскажу… Впрочем, поступим проще: вызовем ее сюда, пусть она сама все расскажет. Так будет еще убедительнее.

– Кто это – она? Кого вы собираетесь сюда вызвать?

– Марью Васильевну Орлову. Это, впрочем, ее девичья фамилия. Впоследствии она стала женою великого русского критика Виссариона Белинского. Но история эта случилась в то время, когда она была еще только его невестой.

– Помилуйте, Холмс! – изумился Уотсон. – Каким образом вы можете устроить мне свидание с этой дамой? Ведь она, насколько я понимаю, не принадлежит к народонаселению Страны Литературных Героев?

– Образ человека, милый Уотсон, – назидательно произнес Холмс, – запечатлевается не только в художественных произведениях. Он часто с удивительной рельефностью и полнотой отражается в разного рода документах, письмах…

Холмс взял в руки тяжелый, объемистый том в коричневом переплете.

– Что это? – поинтересовался Уотсон.

– Это двенадцатый том полного собрания сочинений Белинского. Здесь помещена переписка великого критика с разными людьми, в том числе с его невестой, а впоследствии женой – Марией Васильевной. Информацию, содержащуюся в этих письмах, я заложу в запоминающее устройство нашей машины… Это отнимет у нас не так уж много времени.

Ничто в облике невесты Белинского не напоминало пушкинскую Зинаиду. И одета она была совсем иначе: глухое скромное платье, никаких украшений – ни ожерелий, ни сеper, лишь тоненькое обручальное колечко на безымянном пальце. Но в наклоне головы, в повороте девически нежной шеи, в широко открытых задумчивых глазах ее застыла печаль, невольно заставляющая вспомнить о горестях несчастной героини пушкинского отрывка.

– Добрый день, дорогая Мария Васильевна, – участливо обратился к ней Холмс. – Вы чем‑то опечалены?

– Мало сказать опечалена, – отвечала она. – Я в отчаянии.

– Может быть, вы поделитесь с нами своими тревогами?

– Охотно. Мне так одиноко, что я, по правде говоря, сама испытываю потребность открыть душу хотя бы даже первому встречному.

– Вот и отлично, – подбодрил ее Холмс. – Откройте ее нам.

– Я крайне угнетена тем, что Виссарион… Это мой жених… Впрочем, он ненавидит это слово, а я, признаться, не знаю другого… Он настоятельно требует, чтобы я ехала венчаться к нему, в Петербург.

– Ну и поезжайте! – вмешался Уотсон. – За чем же дело стало?

– Вот, и вы тоже, – вздохнула она. – Но ведь это… Это совершенно не принято, чтобы девушка, одна, ехала к жениху. Напротив, это он должен приехать ко мне, в Москву, чтобы венчаться здесь. Но он и слышать об этом не хочет.

– Почему же? – спросил Холмс.

– Он крайне занят своей журнальной работой. Но дело, я думаю, не только в занятости. Впрочем, вот письмо от него, которое я получила давеча. Если угодно, прочтите.

Она протянула Холмсу несколько листков, исписанных твердым размашистым почерком. Холмс, поблагодарив ее за доверие почтительным наклоном головы, взял письмо и стал читать его вслух:

– «Поездка моя в Москву, – читал он, – жестоко расстроила бы дела „Отечественных записок", ибо в случае ее одна книжка необходимо должна остаться без моей статьи. Венчанье в Петербурге взяло бы у меня дня два‑три, не больше. Поездка в Москву отнимет восемь  дней только на проезд взад и вперед, меньше недели нет никакой возможности остаться в Москве – итого 15 дней, да перед отъездом дня два или три какая уж работа, да по приезде дня два‑три тоже – итого 21 день. Стало быть, о статье нечего и думать. А Краевский не хочет и думать, чтобы не было статьи…» Краевский это, очевидно, редактор?.. Гм… Ну что ж, все это весьма логично.

Марья Васильевна горестно покачала головой.

– Логично! Вам, мужчинам, была бы только логика. А до моих сердечных мучений ему нет никакого дела. Когда я робко написала ему, что невозможно вовсе пренебрегать условностями, он прислал мне новое письмо, еще ужаснее первого. Вот, извольте прочесть!

Холмс развернул второй листок.

– «Вас вынуждает так действовать ваше рабство! – прочел он. – Ваша московская боязнь того, что скажут о Вас люди, которых вы в душе презираете и не любите, но перед мнением которых Вы ползаете. Это стыдно!.. Скажу более: это низко и недостойно Вас!»

– Это еще не все! Читайте на обороте!

– «Пиша эти строки, – продолжал читать Холмс, перевернув страницу, – я глубоко скорблю и глубоко страдаю от мысли, что Вы не поймете моего отвращения к позорным приличиям и шутовским церемониям. Для меня противны слова: „невеста", „жена", „жених", „муж". Я хотел бы видеть в Вас мою возлюбленную, друга жизни моей, мою Евгению. В церемонии венчания я вижу необходимость чисто юридического смысла. По моему кровному  убеждению, союз брачный должен быть чужд всякой публичности, это дело касается только двоих – больше никого. Вы боитесь скандала, анафемы и толков – этого я просто не понимаю, ибо я давно позволил безнаказанно проклинать меня и говорить обо мне все, что угодно, тем, с которыми я на всю жизнь расплевался . Таковые  для меня не существуют… Вы пишете, что теперь поняли всю дикость нашего общества и пр. Знаете ли, что ведь Ваши слова – не более, как слова, слова и слова? Ибо они не оправдываются делом… Вы похожи на раба‑отпущенника, который хотя и знает, что это бывший барин уже не имеет никакой над ним власти, но все по старой привычке снимает перед ним шапку и робко потупляет перед ним глаза…».

– Вы слышите?! – со слезами на глазах воскликнула Марья Васильевна. – Какие слова! «Рабство», «Ползаете», «Низко», «Вы похожи на раба‑отпущенника»… Разве так говорят с женщиной, которую любят?

– Вы не должны обижаться на него, – мягко сказал Холмс. – Ведь все это он говорит только из любви к вам.

– Читайте дальше, сударь! Читайте дальше!

Холмс прочел:

– «Я глубоко чувствую позор подчинения законам подлой, бессмысленной и презираемой нами толпы. Вы тоже глубоко чувствуете это. Но я считаю за трусость, за подлость, за грех подчиняться им из боязни толков. А Вы считаете это за необходимость. Вы сотворили себе кумира, и из чего же? Из презираемых Вами мнений презираемой Вами толпы!.. О, я понимаю теперь, почему Вы так заступаетесь за Татьяну Пушкина и почему меня это всегда так бесило и опечаливало…»

– При чем тут Татьяна, я не понимаю? – удивился Уотсон.

– Ну как же! – живо обернулась к нему Марья Васильевна. – Разве вы не помните дивных слов ее, с которыми она отнеслась к Онегину: «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана и буду век ему верна»? Меня этот ее ответ восхитил. А Виссариона он привел в бешенство. «Как же так? – говорила я ему. – Неужто ты считаешь, что верность святым обетам – лишь звук пустой?» А он в ответ так взвился: «Верность? Кому верность? Кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освещаемые любовью, в высшей степени безнравственны!»

– Вы слышите, Уотсон? – воскликнул Холмс. – Да ведь это же слово в слово то, что говорила нам пушкинская Зинаида! Теперь, я надеюсь, вы поняли, какая это удивительная женщина? Как далеко обогнала она свое время? Она думала и чувствовала совершенно так же, как неистовый Виссарион!.. А вы, сударыня, – обернулся он к Марье Васильевне, – не огорчайтесь. Ваша размолвка с женихом уладится. Если вам угодно выслушать мнение человека беспристрастного, послушайте моего совета: как ни трудно вам это сделать, уступите его просьбе!

Уотсон был растроган до глубины души. Марьи Васильевны давно уже пропал и след, а он все не мог успокоиться.

– Бедная девушка! – воскликнул он. – Ну и досталось же ей! Вы уверены, Холмс, что у них все уладится?

– Можете не сомневаться, – успокоил его Холмс. – Я надеюсь, теперь вы поняли, какой огромной внутренней силой должна была обладать пушкинская Зинаида, чтобы презреть все условности, все предрассудки своего времени. Ведь Марья Васильевна – невеста одного из самых замечательных людей своего времени. Она, конечно, тоже была человеком передовых убеждений. Однако, как видите, даже ей нелегко было пойти наперекор так называемому общественному мнению.

– Да, – согласился Уотсон. – Меня особенно огорчило то, что она в восторге от поступка Татьяны Лариной. Ведь Татьяна, между нами говоря, оказалась совсем не на высоте в той критической ситуации, в которую ее поставил Пушкин.

– Вот как? – невинно осведомился Холмс.

Но чуткий Уотсон легко расслышал в этом невинном вопросе оттенок иронии.

– Поймите меня правильно, – поспешил он поправиться. – Слов нет, Татьяна поступила благородно. Но жить с нелюбимым человеком из одного только сознания долга… К прелестной девушке, с которой мы только что беседовали, я готов отнестись снисходительно. Но Татьяна!.. Вспомните пословицу, Холмс: «Кому много дано, с того много и спросится».

– Честно говоря, я не совсем понял вашу мысль, Уотсон, – возразил Холмс. – Почему, собственно говоря, вы решили, что Татьяне было дано больше, чем нашей недавней собеседнице?

– Ну как же! – удивился Уотсон. – Разве их можно сравнивать? Ведь Татьяна, сколько я понимаю, дочь богатого лендлорда. Она выросла в поместье своего отца и, надо полагать, получила совсем иное воспитание. Великолепная библиотека… Гувернантки… Что ж, по‑вашему, все это ничего не значит?

– Боюсь, Уотсон, вы не совсем правильно представляете себе детские и юные годы пушкинской Татьяны. Впрочем, не будем сейчас углубляться в эту проблему. Лучше мы посвятим ей специальное путешествие.