– «Буде сверх нашего чаяния, – продолжал Холмс цитировать указ, словно он был у него перед глазами, – кто б отважился арестанта у вас отнять, в таком случае противиться сколь можно и арестанта живого в руки не давать».

– Какая жестокость!

– И в точном соответствии с этим указом несчастный, уже. полубезумный юноша и был убит, – закончил Холмс.

– Значит, все‑таки была попытка освободить его? – оживился Уотсон.

– Да. Подпоручик Смоленского пехотного полка, стоявшего в гарнизоне крепости, Василий Яковлевич Мирович вздумал освободить несчастного Ивана Антоновича и провозгласить его императором.

– Умоляю вас, Холмс, расскажите об этом подробнее! – взмолился заинтересованный Уотсон.

– История эта описана в довольно известном историческом романе, который так и называется – «Мирович». Автор романа – популярный русский беллетрист прошлого века Григорий Петрович Данилевский. Если вас так заинтересовал этот сюжет, я непременно дам вам прочесть эту книгу. Но не сейчас. Не забывайте, пожалуйста, о деле, ради которого мы сюда прибыли.

Обернувшись к Онегину, Холмс сказал:

– Извините, что мы отвлеклись. Мы крайне признательны вам за ваш рассказ, мсье Онегин! История о гороскопе несчастного Ивана Антоновича чрезвычайно интересна. Однако в памяти вашей, я думаю, хранятся и другие анекдоты, не уступающие этому?

Онегин и на этот раз не стал жеманиться:

 – О, да! Один другого лучше!

Моя шкатулка велика.

Вот вам другой такой же случай.

Он про царева денщика…

 Как и в прошлый раз, легко и свободно перейдя со стихов на прозу, он начал:

– Царевича Алексея Петровича положено было отравить ядом. Денщик Петра I Ведель заказал оный аптекарю Беру. В назначенный день он прибежал за ним, но аптекарь, узнав, для чего требуется яд, разбил склянку об пол. Денщик взял на себя убиение царевича и вонзил ему тесак в сердце… Все это, впрочем, мало правдоподобно… Как бы то ни было, употребленный в сем деле денщик был отправлен в дальнюю деревню, в Смоленскую губернию. Там женился он на бедной дворянке из роду, кажется, Энгельгардтов. Семейство сие долго томилось в бедности и неизвестности. В последствии времени Ведель умер, оставя вдову и трех дочерей…

По мере того как Онегин рассказывал эту историю, на лице Уотсона отражалась все большее недоумение. В конце, концов он не выдержал:

– Да где же тут анекдот?

– Не слушайте его, господин Онегин, – вмешался Холмс; – Рассказывайте дальше.

Онегин тотчас отозвался:

 – Весьма охотно, сударь. Вот

Совсем прелестный анекдот…

 И снова перейдя на прозу, он сообщил:

– Государыня Екатерина II говаривала: «Когда хочу заняться каким‑нибудь новым установлением, я приказываю порыться в архивах и отыскать, не говорено ли уже было о том при Петре Великом, – и почти всегда открывается, что предлагаемое дело уже было им задумано».

– И это весь анекдот?! – не скрывая своего возмущения, воскликнул Уотсон. – Помилуйте! Да ведь во всех этих ваших историях нет ничего смешного!

Это замечание не на шутку задело Онегина. Он явно был уязвлен такой реакцией и даже не счел нужным это скрывать.

Обернувшись к Уотсону, Онегин весьма презрительно заметил:

 – Для Клио – сей премудрой музы –

Смех только лишняя обуза.

Коль вам угодно поклоняться

Аристофановым богам,

Вам надлежало отправляться

Прямой дорогой в балаган!

 Уотсон собрался было что‑то возразить, но Холмс решил прервать назревавшую ссору и быстро нажал кнопку дистанционного управления.

 – Что это, Холмс? Он как будто на меня обиделся? – спросил Уотсон, едва они вернулись снова к себе на Бейкер‑стрит.

– Боюсь, что да, – вздохнул Холмс.

– Помилуйте, за что?

– Странный вопрос! Он рассказывал нам интереснейшие истории, а вы в ответ выражаете недовольство, что в них, дескать, нет ничего смешного! Он сообщает, вам никому не ведомые исторические факты, от которых кровь стынет в жилах, а вы жалуетесь, что вам недостает в них комизма. Ну сами подумайте, как ему не обижаться?

– Так ведь это не анекдоты!!! – окончательно потеряв самообладание, закричал Уотсон. – Анекдот, каким бы глупым он ни был, непременно должен быть смешон! На то он и анекдот! А это… Слушая каждый из этих так называемых анекдотов, я просто терялся в догадках: да где же тут, собственно, соль?

Холмс невозмутимо кивнул, словно бы говоря: «Ну да, конечно, я так и думал. А чего еще можно было от вас ожидать?»

– Я вижу, Уотсон, – сказал он, что вы так и не поняли, в чем ваша ошибка. А все объясняется до чрезвычайности просто. Дело в том, что в пушкинские времена слово «анекдот» значило совсем не то, что оно означает в наше время. Давайте‑ка заглянем в словарь!

Сняв с полки том словаря Ушакова, он полистал его и прочел:

– «Анекдот. Вымышленный, короткий рассказ о смешном, забавном происшествии».

– Ага! Что я говорил? О смешном! – торжествующе воскликнул Уотсон.

– Ну да, – невозмутимо кивнул Холмс. – Так объясняет это слово словарь современного  русского языка. А теперь заглянем в Даля.

Раскрыв первый том «Толкового словаря» Даля, Холмс, прочел:

– «Анекдот. Короткий по содержанию и сжатый в изложении рассказ о замечательном или забавном случае». Уловили разницу?

– «Или  забавном», – задумчиво повторил Уотсон, сделав ударение на слове «или». – Понимаю… Во времена Пушкина анекдот не обязательно должен был про что‑то забавное рассказывать.

– Да нет, – не в этом дело, – поморщился Холмс. – У нас слово «анекдот» означает прежде всего вымышленную историю. А в пушкинские времена это слово значило, что речь идет о каком‑нибудь подлинном, фактическом происшествии, о реальном историческом событии или факте. Недаром Онегин в своей отповеди, обращенной к вам, упомянул Клио, музу истории. Вот, взгляните!

Он достал из шкафа старинную книгу в потертом кожаном переплете.

– Это весьма редкое издание. Вышло оно в свет, как вы можете убедиться по дате на титульном листе, в 1790 году.

Уотсон бережно взял в руки драгоценный фолиант и прочел:

– «Анекдоты любопытные…»

– Смелее, Уотсон! Читайте дальше!

Уотсон послушно выполнил это указание.

– «Сии две повести, – прочел он вслух, – были в начале сего века. Чтение их может быть любопытно и полезно: любопытно – по особенности случаев, полезно – в рассуждении примеров, которые здесь приводятся и которые пронзают душу. Впрочем, истина действий дает им право преимущества пред романами».

– Теперь вы поняли? – спросил Холмс. – Как явствует из этого предисловия, главное отличие анекдота от романа автор видит в том, что анекдот рассказывает о событии подлинном, действительно происшедшем.

– Но ведь эта книга вышла в 1790 году! – не желал сдаваться Уотсон. – То есть в XVIII веке!

– В пушкинские времена слово «анекдот» сохраняло то же значение. Загляните хотя бы вот в эту книгу. Она увидела свет сорока годами позже: в 1830 году.

Уотсон взял в руки книгу, которую протягивал ему Холмс, и прочел:

– «Яков Штелин. Подлинные анекдоты о Петре Великом».

– Ну как? Убедились?

– Пожалуй. Хотя, согласитесь, Холмс, это еще не может служить доказательством, что Пушкин тоже так понимал это слово.

Холмс удовлетворенно кивнул:

– Браво, Уотсон! Я вижу, мои уроки не прошли для вас даром. Вы правы, это еще не прямое, а всего только косвенное доказательство. Но вот вам и прямое!

Холмс достал с полки еще одну книгу и подал ее Уотсону.

– Вы хотели получить подтверждение из уст самого Пушкина? Вот оно!

– Что это?

– «История села Горюхина». Позвольте, дорогой Уотсон, я прочту вам небольшую выдержку из этого пушкинского сочинения.

Взяв из рук растерянного Уотсона книгу, Холмс полистал ее и прочел:

– «Принялся я за повести, но, не умея с непривычки расположить вымышленное происшествие, я избрал замечательные анекдоты, некогда мною слышанные от разных особ, и старался украсить истину живостию рассказа…» Видите? Анекдот противопоставляется вымышленному происшествию как истина, как нечто действительно бывшее.

Уотсон, как утопающий за соломинку, ухватился за последний аргумент, пришедший ему в голову:

– Но ведь это не сам Пушкин говорит. Это его герой. А герой этот, сколько мне помнится, человек старый. Он – человек иной, минувшей эпохи.

– Вы просто молодчина, Уотсон! – улыбнулся Холмс. – Честно вам скажу, я не ожидал, что вам придет в голову такое серьезное возражение. Ну что ж… В таком случае – делать нечего! Выкладываю свой последний козырь! Как вы думаете, откуда я взял те три анекдота, которые только что нам рассказал Онегин? Как по‑вашему, кто их автор?

– Понятия не имею! – пожал плечами Уотсон.

– Так и быть, не стану вас интриговать. Их автор – Пушкин.

– Да ну?

– Загляните в седьмой том собрания его сочинений. Там есть специальный раздел.

– В самом деле, – пробормотал Уотсон, листая том Пушкина, врученный ему Холмсом. – «Исторические анекдоты». Позвольте, Холмс! Но ведь это не просто анекдоты, а исторические!

– А Онегин какие, по‑вашему, хранил в памяти? – парировал Холмс. – У Пушкина прямо сказано: «Дней минувших анекдоты». Дней минувших – это ведь и значит исторические.

– Что с вами сделаешь, Холмс, – вздохнул Уотсон. – Опять вы положили меня на обе лопатки.

– Погодите, это еще не все. Я хочу добавить еще несколько слов об Онегине: о том, был ли он серьезный человек или, как вы только что изволили выразиться, пустой малый. Взгляните‑ка!

– Что это?

– Черновые варианты, наброски к первой главе «Евгения Онегина». Взгляните, как выглядел самый первый черновой набросок к шестой строфе. Той самой, в которой говорится про «дней минувших анекдоты».

– Да тут всего несколько слов, – сказал Уотсон.

– Прочтите их, пожалуйста, Уотсон. Вы разбираете почерк?

– О да, вполне. Первое слово – «времен»… Затем – «анекдоты»… Потом еще два слова: «помнил он». А затем пропуск и делая строчка: «Он знал, что значит Рубикон».

– Надеюсь, дорогой друг, вы тоже знаете, что значит Рубикон?

– Что‑то такое помню из древней истории, Река, если не ошибаюсь. Ну да, конечно! Цезарь перешел Рубикон!

– Совершенно верно, – кивнул Холмс. – Рубикон – это пограничная река между цизальпинской Галлией и собственно Италией. И знаменита она переходом Цезаря в 49 году до нашей эры. Но говоря, что Онегин «знал, что значит Рубикон», Пушкин хотел сказать не это.

– А что же?

– Вы, конечно, знаете, что название этой пограничной реки давно уже стало нарицательным. Перейти Рубикон – это значит сделать решительный шаг, совершить необратимый поступок. Как говориться, сжечь за собой корабли. Но в те времена, о которых рассказывает Пушкин, оно означало нечто еще более конкретное.

– Вы перестанете, наконец, говорить загадками? – возмутился Уотсон.

– Взгляните! – сказал Холмс, протягивая ему довольно увесистый том. – Это следственное дело декабристов. Том второй. Откройте его, пожалуйста, на странице 451‑й. Открыли? Так… Что там?

– Показания Бестужева.

– Прекрасно. Читайте!.. Нет‑нет, вот отсюда.

Уотсон послушно прочел:

– «Я сам при многих, перешагнув порог Рылеева кабинета, сказал, смеясь: „Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит руби кон, то есть все, что попадется, но я никак не разумел под сим царствующей фамилии"».

– Надеюсь, вы поняли, что это значит? – спросил Холмс. – Бестужева обвиняли в том, что выражение «руби кон» означало намек на истребление царствующей фамилии. Понимаете теперь, на какие серьезные обстоятельства могли намекать слова, сказанные Пушкиным об Онегине: «Он знал, что значит Рубикон»?

– Но если эта строчка так многозначительна, почему же Пушкин ее вычеркнул? – спросил Уотсон.

– Трудно сказать. Возможно, из цензурных соображений. Но строка об анекдотах, которые Онегин хранил в своей памяти, тоже весьма многозначительна. Найдите, пожалуйста, в этой же книге допрос лейтенанта Арбузова.

– Вот он!

– Великолепно. А теперь прочтите то место из его показаний, где говорится о декабристе Завалишине.

Уотсон прочел:

– «При каждом свидании рассказывал новости: то новая республика в Америке образовалась или какой‑нибудь анекдот из Испании или Греции».

– Как видите, рассказывание анекдотов было не таким уж пустым занятием, если следственная комиссия, занимавшаяся делом декабристов, с таким пристрастием о нем расспрашивала… Ну как, Уотсон, убедились?

– Я давно уже убедился, что спорить с вами бесполезно, – хмуро ответил Уотсон.

– А вот это вы зря, – улыбнулся Холмс. – Спорьте со мной, мой милый! Непременно спорьте! Не зря ведь говорят, что в спорах рождается истина.