– Ну‑с, друг мой? Что вы можете сказать о владельце этого головного убора?

– Я прекрасно помню, дорогой Холмс, как вы вот точно так же изучали головной убор того почтенного джентльмена, который в уличной потасовке потерял свой котелок, да еще великолепного рождественского гуся в придачу. В желудке гуся оказалась прелюбопытнейшая находка. Да что говорить! Я ведь сам описал этот случай в рассказе «Голубой карбункул». Короче говоря, я прекрасно помню, как, разглядывая в лупу подкладку котелка, вы довольно точно нарисовали мне портрет его хозяина. Надеюсь, вы не собираетесь преподать мне этот урок вторично?

– Нет, – сказал Холмс, – не собираюсь. На сей раз речь идет о другом. Я хотел вас спросить: как вы думаете, можно ли по этой шляпе определить, каковы были политические взгляды ее владельца?

– Вам угодно смеяться надо мною. Что ж, я, как вы знаете, человек довольно добродушный и готов стерпеть любую насмешку. Тем более от вас.

– Ладно, оставим это, – улыбнулся Холмс, – вернемся к нашему любимому «Евгению Онегину». Помните, в первой главе пушкинского романа есть такие строчки: «Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар». Вы никогда не задумывались над тем, что за штука такая боливар и почему Пушкин так подчеркивает, что  именно надел на себя Онегин?

– Вы уж совсем погрязли в мелочах, Холмс, – пожал плечами Уотсон. – Боливар – это, судя по всему, какая‑то модная одежда того времени. Скорее всего, боливар – это плащ.

– Плащ? – искренне удивился Холмс. – Почему именно плащ?

– Ну, хотя бы потому, – рассудительно ответил Уотсон, – что там прямо сказано, что этот самый «боливар» был широкий. А что еще, по‑вашему, может быть широким, кроме плаща?

– А вы загляните в примечания к «Евгению Онегину», – посоветовал Холмс. – Не исключено, что Пушкин сам счел нужным объяснить это слово.

– Прекрасная мысль! – одобрил Уотсон и послушно стал листать томик Пушкина, протянутый ему Холмсом. – Ага! Вот! Так и есть… «Боливар, – прочел он, – шляпа á la Боливар».

– Видите, Уотсон? – торжествующе сказал Холмс. – Шляпа… Шляпа, а вовсе не плащ.

– Бог ты мой, – поморщился Уотсон. – Какая разница? Плащ… Шляпа… Не все ли равно? Важно то, что, как я и предполагал, это мелочь, не стоящая внимания. Право, не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться заглянуть в примечания.

– Я просил вас заглянуть в примечания совсем с другой целью. Надеюсь, вы заметили, что примечание это принадлежит не редакции, а самому Пушкину. Следовательно, у Пушкина были какие‑то серьезные причины, побудившие особо подчеркнуть, что его герой щеголял в шляпе á la Боливар. Как вы думаете, с какой целью Пушкин так настойчиво подчеркивает название шляпы, которую надел на себя Онегин, отправляясь на бульвар? Или вы считаете, что название это он выбрал случайно?

– Разумеется, не случайно, – сказал Уотсон. – Какой поэт отказался бы от такой блестящей, изысканной рифмы: «Бульвар» – «Боливар».

– Ах, Уотсон, Уотсон! – покачал головой Холмс. – Плохо вы знаете поэтов! Ни один уважающий себя стихотворец не унизится до того, чтобы употребить то или иное слово исключительно ради рифмы. А уж тем более не стал бы этого делать такой поэт, как Пушкин.

– Зачем же тогда, по‑вашему, он это сделал?

– А вот это нам с вами, дорогой Уотсон, как раз и предстоит узнать. Именно с этой целью я и раздобыл шляпу такого фасона…

– Значит, этот цилиндр, который вы сейчас с таким вниманием разглядывали, и есть тот самый боливар, о котором писал Пушкин?

– Ну да! Именно поэтому я и спросил вас, можно ли по шляпе определить политические воззрения ее владельца. А вы почему‑то обиделись.

– Понимаю… Вы, значит, уже раскрыли эту тайну? Не так ли?

– Не скрою, кое‑какие догадки у меня имеются. Однако они еще нуждаются в самой серьезной проверке. Садитесь к пульту, Уотсон!.. Впрочем, на этот раз, пожалуй, настройку сделаю я сам.

– Куда вы собираетесь отправиться? – полюбопытствовал Уотсон. – Опять в «Евгения Онегина»?

– Не обязательно, – сказал Холмс. – Лишь бы только нам встретить кого‑нибудь из современников пушкинского Онегина.

Они оказались во дворике старинного барского особняка с каменными львами на воротах. Прямо навстречу им в сдвинутом набекрень широкополом цилиндре – точь‑в‑точь таком же, какой только что разглядывал в свою лупу Шерлок Холмс, – ив небрежно накинутой на плечи пелерине шел человек, румяное лицо которого свидетельствовало о том, что он только что весьма плотно пообедал.

Завидев Холмса, человек раскрыл ему навстречу объятия и заговорил:

– Кого я вижу?! Ба! Ах, мой создатель!

Дай протереть глаза! Откудова, приятель?

Сердечный друг! Любезный друг! Mon cher!

Мне фарсы так уж часто были петы,

Что пустомеля я, что глуп, что суевер,

Что у меня на все предчувствия, приметы,

А вот, хоть верьте, хоть не верьте, а сейчас,

Ну, сей же миг подумал я о вас!

– И я тоже, признаться, – сказал Холмс, – только что подумал, что встреча с вами сейчас нам была бы очень кстати.

– Полноте, Холмс, – понизив голос, сказал Уотсон. – На что нам этот пустомеля?

Но пустомеля, как видно, обладал весьма тонким слухом. Как ни тихо произнес Уотсон эту свою реплику, он ее, видимо, все‑таки расслышал. Тем не менее он ничуть не обиделся, а как ни в чем не бывало продолжал свое объяснение в любви, обращаясь теперь уже не к Холмсу, а прямо к Уотсону:

– Мне от другого б выслушать не жаль,

Что Репетилов пуст, что Репетилов враль…

А вот к тебе, mon cher, влеченье, род недуга,

Любовь какая‑то и страсть.

Готов я душу прозакласть,

Что в мирю не найдешь себе такого друга,

Такого верного, ей‑ей.

Пускай лишусь жены, детей,

Оставлен буду целым светом,

Пускай умру на месте этом!..

– О, нет, господин Репетилов, – прервал его излияния Холмс, – таких жертв мы от вас не потребуем. Но если вы действительно хотите доказать нам свое расположение, соблаговолите ответить нам на один пустяковый вопрос. Что такое шляпа á la Боливар?

На Репетилова, однако, этот пустяковый вопрос произвел почему‑то сильнейшее впечатление. Сняв с головы упомянутый головной убор, он быстро спрятал его под пелерину и таинственно приложил палец к губам:

– Тсс!.. Этак вдруг… Ведь это, братец, тайна!

Хоть режь, ни слова не скажу! Я клятву дал молчать.

А впрочем, для тебя готов я исповедь начать.

Ты слышал что‑нибудь? Иль угадал случайно?

– Кое‑что мне известно, – уклончиво ответил Холмс. – Но, разумеется, не все. Впрочем, мне вы вполне можете довериться.

Наклонившись к самому уху Холмса и таинственно понизив голос, Репетилов проговорил:

– Ах, братец, не по мне секретов этих груз.

Уж так и быть, скажу: я прямо с заседанья.

У нас есть общество, и тайные собранья

До четвергам. Секретнейший союз!

– Ни слова более! – оборвал его Холмс. – Тайна эта принадлежит не вам, и мне ее знать ни к чему. Меня интересует только одно: шляпа… Шляпа á la Боливар… Какое она имеет ко всему этому отношение?

– Да самое прямое. Шляпа – знак!

Вот – я! Я жалок, я смешон, я неуч, я дурак!

А в боливарах этих все мы схожи…

– Кто все?

– Цвет нации! Сок умной молодежи!

– Вот уж никогда не поверю, – вмешался Уотсон, – чтобы такой пустяковый предмет, как шляпа, мог иметь такое значение.

Репетилов мгновенно обернулся к новому собеседнику и, положив руку ему на плечо, заговорил с еще большей страстью и даже с пафосом:

– Поверь, mon cher, сей боливар есть знак!

Он знак того, что все мы сердцем чисты.

Мы – санкюлоты! Мы – либералисты!

Атласный сей цилиндр – фригийский наш колпак!

– Благодарю вас, мсье Репетилов, – церемонно поклонился Холмс. – Своими разъяснениями вы оказали нам огромную услугу.

– Холмс, я вас просто не узнаю! – воскликнул Уотсон, едва только они очутились на Бейкер‑стрит. – Неужели вы придаете хоть какое‑нибудь значение болтовне этого ничтожного, пустого малого? Неужели вы не знаете, кто такой Репетилов?

– Я прекрасно знаю, кто такой Репетилов, – усмехнулся Холмс. – Он действительно пустой малый и болтун, каких свет не видел. Но именно вследствие этих самых своих качеств он сообщил нам сейчас множество ценнейших сведений.

– Да разве можно верить хоть одному слову этого человека.

– К информации, полученной от Репетилова, разумеется, следует отнестись с осторожностью. Но многое из того, что он сказал, подтверждается сведениями, почерпнутыми мною из других, более солидных источников. Симон Боливар – это имя видного деятеля национально‑освободительного движения в Южной Америке. Шляпа á la Боливар в 20‑х годах прошлого века в России была модной в той среде, которая следила за политическими событиями, сочувствовала борьбе за независимость маленького народа…

– Значит, Репетилов не соврал? – с изумлением воскликнул Уотсон. – Значит, это правда, что такие шляпы носил, как он выразился, «сок умной молодежи»?

– Ничуть не соврал. Сейчас я вам покажу, что пишет по этому поводу один из дотошнейших комментаторов пушкинского «Евгения Онегина».

Холмс достал из шкафа книгу, раскрыл ее на нужном месте и прочел:

– «Когда молодые либералы 20‑х годов в интимных записочках клялись „во имя Боливара, и Вашингтона, и Лафайета", когда Полевой и его приятель Полторацкий в издававшейся ими рукописной газете помещали эпиграф: „Боливар – великий человек", то на этом фоне, а также на фоне газетных и журнальных заметок, восхвалявших Боливара и „старания его правительства о благоденствии жителей", шляпа á la Боливар означала не просто головной убор, – она указывала на определенные общественные настроения ее владельца, получала в известном смысле тот же характер, какой придавали тогдашние либералисты фригийскому колпаку патриотов французской революции».

– A‑а, так вот откуда взялся этот фригийский колпак в устах Репетилова. И это словечно – «либералисты»! – усмехнулся Уотсон. – Я сразу почувствовал, что это не из Грибоедова. Стало быть, это был не грибоедовский Репетилов, а ваше изделие?

– Как сказать, – возразил Холмс. – Про секретнейший союз и тайные собранья по четвергам – это как раз из Грибоедова. И так поразившее вас выражение «сок умной молодежи» тоже не мое, а грибоедовское.

– И все‑таки я не пойму, зачем понадобилось вам столь важные сведения вкладывать в уста такого бездельника, как Репетилов. Неужели нельзя было выбрать кого‑нибудь посолиднее?

– Мне надо было как можно нагляднее продемонстрировать вам, до какой степени распространена была эта идея. Если уж о значении шляпы á la Боливар знал даже Репетилов, стало быть, сокровенный смысл этой моды уже ни для кого не был тайной, – объяснил Холмс.

– Ах, у вас на все найдется ответ! Однако в справедливости вашей, так сказать, центральной идеи вы все‑таки меня не убедили.

– Что вы имеете в виду?

– Вы все время стараетесь уверить меня, что Пушкин относился к своему Онегину как к серьезному человеку. Он прямо чуть ли не декабристом у вас выходит.

– По‑моему, я не ограничивался одними только уверениями, – сухо возразил Холмс. – Это, как вы знаете, не мой стиль. Я сторонник строгих доказательств. Точных, неопровержимых улик.

– Ну да, – сказал Уотсон. – И вот теперь эта шляпа, этот самый Боливар. Еще одна улика…

– Помимо улик есть еще и логика, – еще более сухо напомнил Холмс.

– Ах, друг мой! – вздохнул Уотсон. – Поверьте мне, что и логика, даже ваша железная логика, – это тоже еще далеко не все!

– Вы считаете, что на свете есть сила более мощная, чем логика?

– Да! – пылко воскликнул Уотсон. – Это сила непосредственного впечатления! Вот после всех наших разговоров я взял в руки пушкинского «Онегина», перечитал заново первые строфы…

– И что же? – ледяным тоном спросил Холмс.

– И все ваши высокоумные аргументы развеялись, как дым.

– Ого!

– Да, да, представьте себе! Я читаю и вижу: не принимает Пушкин своего Онегина всерьез. Вот что хотите со мною делайте! Пушкин над ним постоянно иронизирует, посмеивается…

– Где же это, интересно знать, он над Онегиным посмеивается?

– Да везде!

Уотсон взял в руки изрядно уже зачитанный томик Пушкина и быстро стал его листать.

– Вот! – радостно воскликнул он. – Возьмите хотя бы вот это место, где Пушкин рисует образование, которое получил его герой.

Водрузив на нос очки, Уотсон, торжествуя, прочел:

«Он рыться не имел охоты

В хронологической пыли

Бытописания земли:

Но дней минувших анекдоты

От Ромула до наших дней

Хранил он в памяти своей!»

Захлопнув книгу, он презрительно фыркнул:

– И это серьезный человек? А?.. Историю изучать у него, видите ли, нет охоты. А всякие затасканные анекдоты рассказывать, так на это и время находится и желание.

– Я не исключаю, конечно, – задумчиво сказал Холмс, – что среди тех анекдотов, которые хранил в своей памяти Онегин, были разные пустяковые истории. Что ни говори, а речь идет о том периоде этого пушкинского героя, когда он был всего‑навсего «молодой повеса», как называет его сам Пушкин. И все‑таки…

– Что – все‑таки? – раздраженно прервал друга Уотсон.

– И все‑таки, – невозмутимо продолжал Холмс, – прежде чем сделать такой ответственный вывод, какой решились сделать вы, не мешало бы встретиться с самим Онегиным да попросить его рассказать нам хоть несколько из его любимых анекдотов.

– А что? Это, пожалуй, идея! – сразу же оживился Уотсон.

Предложение Холмса явно пришлось ему по душе.

– Господин Онегин! – решительно начал Холмс, едва только они с Уотсоном переступили порог кабинета «философа в осьмнадцать лет». – У меня к вам огромная просьба. Сделайте милость, расскажите мне и моему другу два‑три анекдота из тех, что в таком избытке хранятся в вашей памяти.

Онегин не стал ломаться. Благодушно пожав плечами, он сказал:

– Что ж, я привык на просьбы эти

Всегда согласьем отвечать.

Не зря меня так любят в свете…

С чего ж, однако, нам начать?

Я нынче, кажется, в ударе.

Начну рассказ о государе,

О юноше несчастном том…

Холмс сразу догадался:

 – Об Иоанне?

– Да, Шестом.

Том, что давно почиет в бозе.

Предмет сей, вижу, вам знаком.

Но о событии таком

Рассказывать уместней в прозе.

 – Вы правы, – согласился Холмс. – Да и жанр, в котором я прошу вас проявить ваше искусство рассказчика, тоже требует не стихотворной, а прозаической формы.

– Я рад, что вы это понимаете, – сказал Онегин, легко и свободно переходя со стихов на прозу. – Итак, начну… Когда Иван Антонович, будущий государь, которому так и не суждено было царствовать, родился на свет, императрица Анна Иоанновна послала к Эйлеру приказание составить гороскоп новорожденному. Эйлер сначала отказывался, но принужден был повиноваться. Он занялся гороскопом вместе с другим академиком, и, как добросовестные немцы, они составили его по всем правилам астрологии, хоть и не верили ей. Заключение, выведенное ими, ужаснуло обоих математиков – и они послали императрице гороскоп, в котором предсказывали новорожденному всякие благополучия. Эйлер, однако ж, сохранил первый и показывал его графу Разумовскому, когда судьба несчастного Иоанна VI свершилась.

– Простите, Холмс, – понизив голос, Уотсон обратился к своему всезнающему другу. – Кто этот Иоанн VI? Я про него никогда не слыхал!

– Вот видите, – также вполголоса отвечал ему Холмс. – Только что вы смеялись над Онегиным, что он, мол, не имеет охоты заниматься историей. А сами, оказывается, некоторые весьма примечательные исторические факты знаете гораздо хуже, чем он… Иоанн VI был сыном родной племянницы русской императрицы Анны Иоанновны. У императрицы детей не было, поэтому, когда этот несчастный младенец родился на свет, она специальным манифестом объявила его наследником престола. Спустя несколько дней Анна Иоанновна умерла, и крохотный Иван Антонович был провозглашен императором. Но вскоре произошел государственный переворот, императрицей стала дочь Петра I – Елизавета Петровна. Низложенного императора она сперва хотела выслать за границу, но потом отказалась от этого намерения. Малолетний император и его родители были арестованы. Их сослали в Соловецкий монастырь. Около двенадцати лет несчастный ребенок провел в одиночном заключении, отрезанный от всякого общения с людьми.

– Какой ужас! – воскликнул Уотсон. – Теперь я понимаю, почему они утаили от императрицы его гороскоп. Какая кошмарная судьба! Провести двенадцать лет в одиночном заключении!

– Двенадцать? – переспросил Холмс. – Да нет, в общей сложности больше. Гораздо больше. Двенадцать лет это он только на Соловках провел. А после его перевели в Шлиссельбург, где он еще восемь лет мучился в заточении. Обращались там с ним крайне жестоко. В специальном указе на этот счет говорилось. – Холмс не упустил случая лишний раз продемонстрировать свою исключительную память и прочел наизусть текст указа. – «Если арестант станет чинить всякие непорядки или вам противности или же что станет говорить непристойное, то сажать тогда на цепь, доколе он не усмирится, а буде и того не послушает, то бить по вашему рассмотрению палкою и плетью».

– Чудовищно! – не выдержал Уотсон.