– Ну что, Уотсон? Я вижу, вы все еще злитесь на Онегина? – наконец не выдержал он.

– Я не злюсь! – не скрывая раздражения, ответил Уотсон. – Я не злюсь, а возмущаюсь! Тут есть разница, и немалая. В прошлый раз вы довольно ловко доказали мне, что Онегин не мог отказаться от дуэли с Ленским. И не мог позволить себе роскошь выстрелить мимо. У вас вышло, что он был чуть ли не обязан пристрелить своего ближайшего друга, потому что у него, дескать, не было другого выхода. Так вот, изучив досконально этот вопрос, я вам скажу: будь этот ваш Онегин порядочным человеком, он вообще не поссорился бы с Ленским!

– Так ведь не он затеял ссору, а Ленский.

– А зачем он довел бедного малого до того, что тот совсем потерял рассудок? Зачем танцевал весь вечер с Ольгой? Зачем нарочно решил его взбесить? Смотрите! Тут так прямо и написано: «Поклялся Ленского взбесить и уж порядком отомстить». Так вот: зачем он поклялся его взбесить, скажите на милость? За что он хотел ему отомстить, я вас спрашиваю?!

– Это и в самом деле интересный вопрос – попыхивая трубкой, заметил Холмс. – Но мне кажется, не так уж трудно понять, что творилось тогда у Онегина на душе, какие терзали его мысли.

– Мысли! – в сильнейшем раздражении воскликнул Уотсон. – Откуда мне знать, какие у него были мысли? Там про это ничего не сказано. А читать мысли я не умею. Я, с вашего позволения, не телепат!

– Бог с вами, Уотсон, – добродушно возразил Холмс. – Я вовсе не предлагаю вам заняться чтением мыслей. Дело нехитрое: возьмите и спросите у Онегина, что побудило его поступить таким образом. Я думаю, он тайны из этого делать не станет. Скрывать ему тут особенно нечего, охотно сам все вам расскажет.

– Что ж, – согласился Уотсон. – Это, пожалуй, идея. Давайте так и сделаем.

Онегина они застали в той самой маленькой гостиной, где перед пылающим камином он, бывало, ждал Ленского, где они провели вместе столько зимних вечеров.

– Господин Онегин, – начал Уотсон. – Простите нас великодушно, что мы невольно бередим вашу душевную рану. Однако вопрос, который мы хотим вам задать, имеет большое значение. Не соблаговолите ли вы рассказать нам, почему на именинах у Татьяны вы вели себя так, что невольно вызвали Ленского на ссору. Я понимаю, вы разозлились, что он против вашей воли уговаривал вас поехать к Лариным. Но если вам не хотелось, вы ведь могли отказаться! А если у вас не хватило твердости настоять на своем, так чем он виноват?

Онегин нахмурился:

– Меня он нагло обманул!

Заметить я не преминул,

Что куча будет там народу

И всякого такого сброду.

А он в ответ: «Уверен я,

Там будет лишь своя семья!»

– А когда вы приехали, – подхватил Уотсон, – оказалось, что там полон дом гостей. Петушковы, Пустяковы, Скотинины, Буяновы, Фляновы – все эти невежи и уездные франты до крайности раздражили вас…

Онегин помрачнел еще больше:

– А как не злится, между нами,

Узнав, что целыми семьями

Соседи съехались в возках,

В кибитках, бричках и санях…

Чем дальше погружался он в воспоминания о печальном дне именин Татьяны, тем отчетливее звучало в его голосе раздражение и даже брезгливость:

– В передней толкотня, тревога;

В гостиной встреча новых лиц,

Лай мосек, чмоканье девиц,

Шум, хохот, давка у порога,

Поклоны, шарканье гостей,

Кормилиц крик и плач детей…

– И тем не менее, – постарался сбить его с этого тона Холмс, – вы все‑таки утверждаете, что обилие гостей не было главной причиной вашей злости. Что же в таком случае окончательно вывело вас из себя?

Онегин помрачнел еще больше:

– Попав на этот пир огромный,

Я был заранее сердит.

А в довершенье – девы томной

Несчастный и унылый вид.

Едва мы сели против Тани,

Та сделалась еще грустней,

Полуночной луны бледней

И трепетней гонимой лани…

Заметя трепетный порыв,

С досады взоры опустив,

Надулся я и, негодуя,

Поклялся Ленского взбесить

И уж порядком отомстить…

– Ага! Что я вам говорил, Холмс? – не выдержал Уотсон. И, обернувшись к Онегину, запальчиво выкрикнул. – За что? Отвечайте! За что вы хотели ему отомстить?

Онегин объяснил:

– Траги‑нервических явлений,

Девичьих обмороков, слез

Я не терплю…

Он, по‑видимому, собирался развить эту мысль, но Уотсон не дал ему продолжать.

– Каких обмороков? – вспылил он. – Каких слез? О чем он говорит? Вы что‑нибудь поняли, Холмс?

Но Холмс вместо того, чтобы ответить своему верному другу и помощнику на этот вполне естественный вопрос, неожиданно встал и учтиво поклонился Онегину.

– Сударь, – сказал он, – примите мою искреннюю благодарность. Я полностью удовлетворен вашими разъяснениями.

– Вы удовлетворены, а я нет! – крикнул Уотсон и обернулся к Онегину, чтобы продолжать допрос.

Но Онегин уже исчез. Исчезла гостиная деревенского барского дома, исчез ярко пылающий камин.

Холмс и Уотсон вновь были в своей квартире на Бейкер‑стрит.

– Можете назвать меня трижды тупицей, – сказал Уотсон, – но я так‑таки ничегошеньки и не понял.

– Да, – спокойно согласился Холмс, – тут действительно еще очень много неясного.

– Зачем же в таком случае вы сказали ему, что полностью удовлетворены его объяснением?

– Я сказал это по той простой причине, что больше нам от него все равно узнать не удалось бы.

– Что я слышу, Холмс? – удивленно воскликнул Уотсон. – Вы пасуете?

– Ничуть не бывало, – пожал плечами Холмс. – Не сошелся же на Онегине свет клином. Допросим кого‑нибудь из свидетелей разыгравшейся драмы.

– Может быть, Татьяну? – предложил Уотсон. – Или кого‑нибудь из гостей?

Холмс задумался.

– Нет, Уотсон… нет… По некоторым соображениям, о которых я сообщу вам позже, я, пожалуй, предпочел бы побеседовать с человеком, который не был в тот день на именинах у Татьяны, а слышал об этом происшествии со стороны… Что, если нам порасспросить Зарецкого?

– Зарецкий… Зарецкий… A‑а, это тот неприятный господин, который был секундантом Ленского?

– Вот именно! Как секундант человека, пославшего вызов Онегину, он лучше, чем кто‑либо, должен знать обо всех обстоятельствах, послуживших причиной их ссоры.

– Ну что ж, – согласился Уотсон. – Мне все равно. Зарецкий так Зарецкий!

Зарецкого они нашли в огороде. Он сидел на корточках перед капустными грядками и любовно трогал пальцами плотные зеленые кочаны.

– Смотрите‑ка, – удивился Уотсон, – совсем другой человек! Этакий добрый дедушка… Даже и не скажешь, что он был когда‑то бретером, картежником, дуэлянтом…

Зарецкий привстал и, поклонившись нежданным гостям, развел руками:

– Да, был я некогда буян,

Картежной шайки атаман,

Глава повес, трибун трактирный.

Теперь же добрый и простой

Отец семейства холостой,

Надежный друг, помещик мирный…

Под сень черемух и акаций

От бурь укрывшись наконец,

Живу, как истинный мудрец.

Ращу капусту, как Гораций,

Хохлаток развожу, гусей

Да азбуке учу детей.

– Занятия весьма почтенные, – улыбнулся Холмс. – От души могу сказать, господин Зарецкий, что у вас тут истинный рай. Однако мы явились к вам не для того, чтобы наслаждаться этой мирной сельской идиллией. Нам крайне важно узнать от вас все обстоятельства, повлекшие за собою дуэль…

– Онегина с Ленским! – не утерпел и докончил за него Уотсон.

– При этом, – невозмутимо продолжал Холмс, – не скрою от вас, что более всего нас интересует самое начало ссоры двух друзей.

– Вот именно! – опять не выдержал Уотсон. – Нас интересует, что, собственно, послужило причиною…

Зарецкий не дал ему договорить:

– Мой юный друг, поэт и рыцарь,

Не в силах оскорбленья снесть,

Решил отважно заступиться

За гордую девичью честь.