– Осмелюсь доложить, – снова вмешался Швейк, – заставляют обстоятельства. Возьмите хоть меня. Поминутно приходится угождать каждому, кто выше чином. То пьяному фельдкуратору свою шинель под голову положишь. То с боем добудешь обед из офицерской кухни для пана поручика. Однажды мне даже случилось украсть курицу: уж больно хотелось порадовать господина обер‑лейтенанта свежим куриным бульоном. А в другой раз я украл для него собаку. Дело чуть было не кончилось военно‑полевым судом…

– Не понимаю, что вы хотите сказать, Швейк! – возмутился Уотсон. – Неужели вы тоже защищаете Молчалина?

Швейк вытянулся и взял под козырек.

– Никак нет! – отрапортовал он. – Я только хочу сказать, что обстоятельства выше нас. Если бы мне, скажем, посчастливилось родиться членом императорской фамилии, все угождали бы мне, даже если бы я совсем выжил из ума, как наш обожаемый монарх Франц‑Иосиф. Но богу было угодно сделать меня простым солдатом. А солдат – человек подневольный.

Молчалин тут же воспользовался этим аргументом:

– Родившись князем или хоть бароном,

Я б тоже выступал Наполеоном,

И гордо голову свою носил,

И милостей у сильных не просил.

А так – перед любым, кто выше чином,

Приходится сгибаться мне кольцом.

Однако это вовсе не причина,

Чтобы честить меня повсюду подлецом!

– И все‑таки, что ни говорите, а угодничать подло! – не сдавался Уотсон. – Впрочем, Чацкий назвал вас подлецом не только потому, что вы лицемер и подхалим. Вспомните Софью, сударь! Вот она, главная ваша подлость!.. Господин комиссар, – обратился он к Чубарькову. – Вы думаете, он на самом деле был в нее влюблен? Как бы не так! Да не будь эта несчастная девушка дочерью начальника, он бы даже и не поглядел в ее сторону!

– Гражданин Молчалин! – строго обратился к Молчалину Чубарьков. – Это верно? Отвечай суду чисто и, как говорится, сердечно.

Молчалин и тут не стал отпираться:

– Не стану врать: таким, как я от века

Была нужна высокая опека.

И вот любовника я принимаю вид

В угодность дочери такого человека,

Который кормит и поит,

А иногда и чином наградит.

– Ну что? – торжествовал Уотсон. – Убедились?.. Вот‑с!

Но Молчалина ничуть не смутил этот новый выпад. Уверенно и спокойно продолжал он развивать свою жизненную программу:

– А что худого в том, чтобы, к примеру,

Чрез сердце женщины добыть себе карьеру,

Когда судьбой посажен ты на мель?

Не так ли поступал Жюльен Сорель?

– Не смейте приплетать сюда Жюльена Сореля! – возмутился Уотсон. – Жюльен Сорель – человек гордый, самолюбивый, даже безрассудный. Он не мелкий подхалим и, уж во всяком случае, не трус!

– А это мы сейчас увидим, – сказал комиссар. Звякнув председательским колокольчиком, он громогласно объявил: – По просьбе истца вызывается свидетель… Как, говоришь, его звать, этого твоего дружка? – обернулся он к Молчалину.

– Жюльен Сорель, – пояснил Холмс, – главный герой романа французского писателя Стендаля «Красное и черное». Вы, впрочем, ошибаетесь, комиссар, называя его другом господина Молчалина.

Молчалин благодарно поклонился Холмсу:

– Вы правы. Мы с ним вовсе не друзья.

Но защитит меня он от навета.

Месье Сорель! От вашего ответа

Зависит репутация моя.

Любили вы мадмуазель Ла Моль?

Или, как я, свою играли роль?

– Да, я играл роль и не скрываю этого, – громко объявил Жюльен Сорель, подымаясь из публики на просцениум и смело обратившись к судьям. – Играл, и при этом весьма искусно. Я действовал расчетливо и точно. Не давал воли своим чувствам. Когда сердце мое начинало биться чуть сильнее, я чудовищным напряжением воли заставлял себя быть холодным как лед.

– Это зачем же? – удивился простодушный комиссар.

– Чтобы пробудить и удержать ее любовь, – отвечал Жюльен. – Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.

– A‑а, значит, вы ее все‑таки любили? – не удержался от реплики Уотсон. – Только притворялись холодным, а на самом деле любили?

– Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, – печально усмехнулся Жюльен, – заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.

– Но неужели вы при этом совсем не думали о ней? – не успокаивался Уотсон. – О ее чувствах?

– Я играл на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно.

– Но ведь вы разбили ей сердце! – горестно воскликнул Уотсон.

– Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, – холодно пожал плечами Жюльен.

– И вам не совестно? – не унимался Уотсон. – Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?

– Укажите мне, где он, этот другой способ? – вспыхнул Жюльен. – Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того же материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона… Но в наш подлый век для таких, как я…

– Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? – вмешался Холмс.

– Вы ведь знаете, – отвечал Жюльен, – я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или…

– Или? – повторил Холмс.

– Любовь. Пусть даже притворная.

Молчалин, почувствовав, что его дела пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции:

– Он ранее родиться был бы рад.

Он стал бы маршалом иль генералом.

А я, родись хоть тридцать лет назад,

Остался бы таким же бедным малым,

Хоть мне иная ноша по плечу.

А я ведь тоже многого хочу!

В моей душе кипят такие ж страсти

И гордые мечты и жажда счастья…

Избравши для себя благую цель,

Как мой собрат французский мсье Сорель,

Я, чтоб достичь вернее этой цели,

Избрал себе и путь мсье Сореля.

Зачем же удостоен он венца,

А я – позорной клички подлеца?

Монолог этот произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.

– А что, братцы? – растерянно сказал он. – Молчалин‑то ведь, пожалуй, прав? Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, вишь, среда заела…

– А почему ж, позвольте вас спросить, Чацкого не заела среда? – язвительно спросил Уотсон. – Он ведь, слава богу, жил в ту же эпоху!

И тут Молчалин обратился к суду:

– Коль речь зашла о Чацком, господа,

Я вас прошу позвать его сюда.

Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к Холмсу, которого, как видно, счел более чем кого‑либо другого способным разобраться в ситуации:

– Я ждать себя, ей‑богу, не заставлю.

Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног.

Задайте лишь вопрос и, видит бог,

Все объясненья тотчас вам представлю.

– Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? – спросил Холмс.

– Ничтожный господин. Из самых пустяковых, – отвечал Чацкий.

– А нам его тут ставят в образец, – ядовито вставил Уотсон – читали жалобу его?

– Я глупостей не чтец,

А пуще образцовых, –

парировал Чацкий.

Молчалин только руками развел:

– Ну и гордыня! Слышали ответ?

Отнесся как‑то я к нему с советом.

Что ж он? Отмел с порога мой совет,

Да посмеялся надо мной при этом.

– Меня советом вы хотели подарить? – презрительно обернулся к нему Чацкий.

– Да‑с! И могу совет свой повторить.

Я говорю о той почтенной даме…

Нет нужды называть, вы знаете и сами…

Татьяна Юрьевна!!! Известная, – притом

Чиновные и должностные –

Все ей друзья и все родные.

К ней непременно надо б съездить вам…

– На что же?

– Ведь частенько там

Мы покровительство находим, где не метим!

– Я езжу к женщинам, да только не за этим!

Мне покровительства не надобно.

– К тому ж

Вам папенька оставил триста душ?

– Четыреста.

– С такими‑то отцами

И мы б могли сводить концы с концами.

А без имения, скажите, как прожить?

Один лишь выход есть: приходится служить.

– Служить бы рад, прислуживаться тошно!

– Имея триста душ, разборчивым быть можно.

– Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, – вмешался Холмс.

– Верно! – поддержал его комиссар. – Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!

– Наконец‑то! – обрадовался Уотсон.

Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление.

– Как я говорил, так и вышло, – подвел итог Чубарьков. – Чацкий‑то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин – пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь – не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.

– Вы слышите, Холмс? – в ужасе воскликнул Уотсон.

– Разумеется, – кивнул Холмс.

– В таком случае, что же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!

– Видите ли, друг мой, – задумчиво начал Холмс. – Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно. Но какая‑то доля истины в том, что он сказал, все‑таки есть. Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! – обратился он к собравшимся. – Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа «Униженные и оскорбленные» Федор Михайлович Достоевский…

Раскрыв книгу, он прочел:

– «Молчалин – это не подлец. Молчалин – это ведь святой. Тип трогательный».

– Хорош святой! – раздалось из зала.

– Да, да! Он святой! Святой! – истерически взвизгнул чей‑то женский голос.

– Святой?! – повторил потрясенный Уотсон. – Ну и ну! И вы, Холмс, с этой мыслью Достоевского согласны?

– Решительно не согласен! – отвечал Холмс. – Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не в праве обойти и это парадоксальнейшее суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой…

Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.

– Но до некоторой степени он все‑таки жертва обстоятельств.

Молчалин снова приосанился.

– Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, – продолжал Холмс, – не оставила ему никаких иных путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля…

– По‑вашему, между ними нет никакой разницы?

– Разница огромная! – живо отреагировал на эту реплику Уотсона Холмс. – Жюльен Сорель – характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая!.. Хотя… – Холмс задумался, – хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая…

– Молчалин?! – поразился Уотсон.

– А вот послушайте, я прочту вам еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.

Полистав книгу и найдя нужное место, он прочел:

– «Недавно как‑то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий „Горе от ума", только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков».

– А с кем это он говорил? С каким писателем?

– С Михаилом Евграфовичем Салтыковым‑Щедриным. У Щедрина есть такая книга: «В среде умеренности и аккуратности». Первая часть этой книги называется: «Господа Молчалины».

– И там тоже фигурирует Молчалин?

– Не только фигурирует. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, извольте выслушать, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.

Раскрыв книгу, Холмс прочел:

– «Я не раз задумывался над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существование, и, признаюсь, невольно бледнел при мысли об ожидающих его жгучих болях… Больно везде: мозг горит, сердце колотится в груди… Надо куда‑то бежать, о чем‑то взывать, надо шаг за шагом перебрать всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого себя, просить, умолять… Вот „больное место" беззащитного, беспомощного молчалинства».

– Молчалин беззащитный?! Молчалин беспомощный?! – возмутился Уотсон. – Ну, знаете, Холмс, уж от кого другого, но от Щедрина я этого никак не ожидал!

– Вы отнеслись бы к этой мысли Щедрина иначе, если бы читали его книгу. Вы знаете, друг мой, самое поразительное в ней, что Щедрин не только не смягчил, но даже усилил всю остроту сатирического разоблачения Молчалина и «молчалинства». И в то же время он сумел увидеть в этом явлении и его трагическую сторону.

– Помилуйте, Холмс! Да разве так может быть, чтобы сатирический образ был трагическим?

– Конечно! Вспомните хотя бы Беликова! Разве это не сатира? Да еще какая злая сатира… И в то же время он фигура безусловно трагическая. Вы только представьте себе, Уотсон, весь ужас этого существования в тесном футляре готовых формул и циркуляров…

– О ком вы говорите, Холмс?.. Беликов? Кто такой этот Беликов?!.. Клянусь, я в жизни своей не слыхал ни про какого Беликова!

– Это не делает вам чести, Уотсон, – покачал головой Холмс. – Господин Беликов – человек весьма знаменитый и в своем роде замечательный. Впрочем, не расстраивайтесь! Бог даст, вы с ним еще познакомитесь!